Художник

Итак, по рисованию тройбан. Но и здесь не обошлось без феи. Классе в седьмом (или в шестом?) пришла новая учительница по музыке, она же по рисованию. Окончила училище Ипполитова-Иванова, хрупкая такая, дореволюционная. Очень хотела влить в наши уши музыку, нажимая на педали расстроенного фортепьяно, опускала иглу усталого проигрывателя... конечно, проиграла. Под Моцарта или под Бетховена Чаадаева зацепила Фейзуханову (одна – пловчиха, другая – лыжница)? Яростная схватка с равными шансами, кувыркается парта, а я первый колочу по своей парте, выкрикивая: «Убей ее! Сделай ей больно!» А хрупкая-то наша, трепещущая, с блестящей слезой, что она скажет побледневшими губами? – «Девочки, девочки...» Каким ветром тебя занесло в нашу школу, птичка из нотной грамоты?

Это она задала творческую импровизацию: нарисовать под Стравинского. Вот это по мне! Рисую звезды – опорный знак: то есть музыка есть нечто высокое. Кроме того, музыка есть нечто неопределенное. Рисую нечто неопределенное. «Очень интересно», – сказала фея и поставила пять.

Через пять лет я начал играть в художника. Хватит рисовать шпаги, рыцарские шлемы и профили всякие, пришла пора составить систему, в которой «двойка» по рисованию («тройка с минусом» была ведь подарком) должна совершить «кувырок», встать на голову – чтобы поражение стало победой, дурак царевичем, а младший брат наследником.

Получилось. Кто только не вертел мои опыты, приговаривая: очень интересно, как фея-музыкантша. А я хихикал: чудо!

Началось с аллегории. Нарисовал какую-то чушь перьевой ручкой; возьми и назови ее «Бегство Гектора»! Потом пришло в голову подарить Кочкиной да прибавить толкование. Какую бы дурную завитушку перо не оставило – все можно интерпретировать. За изображением стоит миф; отсюда – чем «автоматическое рисование» хуже «автоматического письма»? Техника такая: сначала рисуется бог знает что, а потом придумывается название и объяснение. В соавторстве с Калачевым, к примеру, строим объект из циркулей, стержней и прочей дряни, предполагаем тут загадку – и ну разгадывать! Такова тенденция: строить осмысленный мир из мусора, из остатков: бой быту!

Сидя в общагской комнате Ару, рисовал женщину: вареньем, губной помадой, какой-то мазью красной и всякой другой косметикой. Подумал и назвал: «Плач Андромахи», а идею присовокупил следующую: трагическое величие женщины безобразно. Картина пахнет, липнет, мажется – славно! – тем больше органики! – а воспринимающий все это безобразие, разложение, вонь должен воскликнуть: «Боже, как она его любит! Сколько величественного! Эффект остранения!» А мухи будут слетаться на варенье, как будто почуяв кровь Андромахи, то есть как птицы на Апеллесов виноград. Папаша не прочел всего этого и выкинул шедевр, а в придачу и всю стопку шедевров, измазанную женской помадой и вареньем. – «А то правда мухи летают».

Войдя в игру, пустился рисовать в разных жанрах, разнообразить технику, а концептов уж всяких – завались! Рисуем с Ильей бурное извержение вулкана: важен не только итог, но и процесс. Лист на полу, мы льем (извергаем) на него гуашь, поправляя стихию карандашом, пальцем, едва ли не носом. Известно, что искусство влияет на жизнь, особенно если переборщить с мифотворчеством. В Илюшиной квартире тогда временно жила весьма взбалмошная девчонка, и ей хотелось поиграть. «Мы заняты, – сказали мы ей, – видишь, рисуем». – «Я с вами». – «Нельзя». – «Нет, можно». Тогда мы закрываем дверь в комнату, а я наваливаюсь на нее спиной. Продолжаем рисовать. Но ничего не поделаешь: происходит реализация метафоры. Проклятая девчонка пытается брать дверь с разбега: бурные толчки, в ритм нарисованному вулкану. Далее метафора раскручивается по ассоциации. Пылающий вулкан надо потушить, и вот уже обнаглевшее дитя поливает нас водой через дверь. Мы терпели с улыбкой, но надо знать Илью. С виду он спокоен, как удав, флегматик непоколебимый, но что у него внутри? Как вулкан до времени скрывает бурную лаву, так и что выкинет Илья, что извергнется из Ильи и когда это произойдет, не подскажет никакой психолог-сейсмолог. Например: папа Ильи – д.Марик – бежит себе трусцой, прибегает домой, фыркает под душем, вышел из душа в халате будничном, а ему – бац! – Илюша-то уже в поезде и молодой солдат. Маленькие, но Помпеи. Ну а девчонка? По поводу девчонки у Илюши случилась истерика – репетиция будущих внезапных страстей. «Это детский фашизм!» – выбрасывал он слова, как кипящую лаву. «Это омерзительно!» – орал он, потрясая кулаками над «бедным ребенком». «Погода в Лондоне испортилась с тех пор, как лондонские художники увлеклись туманами», – говорил О.Уайльд. Так что в следующий раз поосторожнее.

Лучше нарисовать что-нибудь из серии «грех и вечное блаженство». Например, дать схему «мать – дитя»: не ново, особенно если рисовать толком не умеешь. Но хватит и двух точек, чтобы, повертев в руках листок, любой воскликнул: а вот это интересно! Поставим точку-значок в самый уголок глаза младенцу и матери, чтобы обратили они друг на друга подозрительный косой взгляд – какой хитрый знак получился! Вот так: волшебник-недоучка хитер. Обнаженную Хелену Фебенгерову (чешскую метательницу толщины непомерной) нужно изобразить в доспехах ее наготы (фломастеры, 1984). Луг и цветочки для Пряниковой – потыкать фломастером и сказать: пуантилизм. Рисуем троянского коня: желтым фоном мозаику лиц, а поверх зеленым фломастером неопределенный знак морды и зубов (прием: несоответствие названия и изображения плюс пародийный намек на Гернику). И вдруг почувствуешь, что рука чуть-чуть приспособилась и уж тогда раскроешься: банально, но трогательно.

На площади Минина бил фонтан. Я набирал в рот воды и бегал за Ару. Калачев и Казанский сидели на дипломатах. Май 1984 г. – солнышко светит, уголок рта измазан кремом пирожного, которое было моим обедом плюс двести грамм мороженного. Торопясь, плюясь крошками и размахивая руками, я уплетал пирожное в «Козе», потом к фонтану, у которого на скамейке сидим с Ару и Пряниковой, Калачев с Казанским на дипломатах. О чем-то хохочем, я набираю в рот воды и поливаю Казанского. Казанский хочет запомнить побольше стихов перед армией: будет про себя их повторять. Калачев еще на Урале узнал цену греха. Боже мой, как это необычно! Ару говорит: «Нарисуй мне что-нибудь». Я беру черный мелок, достаю альбом – пять минут – и готово! «Девушка на скале». Восхитительная пауза над листком, скамейка плывет среди маршруток 1 и 4 и 13 троллейбуса. Кирпич Кремля, Минин, «Коза», факультет, увиденные в магическом кристалле фонтана, мгновенная догадка о том, что небо-то какое голубое, а центр мира – группа первокурсников, склонившихся над моим рисунком. Всем друзьям роздал по рисунку и наказал хранить под стеклом.

А в армии деревенский парень Куликов, забирая свой портрет, прослезился.

«Товарищ прапорщик», – говорю уже в Айвадже, – похоже на вас вышло?» – «Что-то есть», – угрюмо отвечает Карпенко.

Когда Круглов привез через полгода после дембеля альбом, отобранный замполитом за то, что я Карпенко не по уставу нарисовал, я уже вышел из игры. Было не до этого: «Гурия» вышла в высшую лигу. И только через пять лет, когда Пряникова сказала: «нарисуй крысу», я взял принесенные ею мелки и задумчиво провел жирную линию, Пряникова взвизгнула, Калачев начал отнимать, спрятал, она нашла, он нашел и уже спрятал так, что не найти... Я смотрел на эту возню и игру, думая про себя: «Вот оно как в мифе», и смеялся идиотским смехом. И наверняка смех защекотал в это время уже постаревшую фею мою, которая где – бог весть.

Певец

Спускался, говорю, с двенадцатого этажа и пел «Волшебника-недоучку». Не получалось. А коли уж не получается, нужно петь непременно публично и погромче. С тех пор, как родичи купили магнитофон «Романтик» и тот запел «Come tаstе the band» Deep Purple и «Can we can» Susi Quatro, мой репертуар тоже изменился.

Только прозвенит звонок с урока, я начинаю бить каблуком в гулкий пол плюс ладонями по парте, во все горло запевая: «Sometimes I feel like a motherless child». Так пропел все перемены в школе, на первом курсе не успокоился, продолжил в армии, и только в Москве, на втором курсе, кто-то из второй группы досадливо поморщился: «Ты когда-нибудь замолчишь? – голова болит». Действительно, помолчать бы. Ведь вокруг кого девчонки обычно в кружок собираются? Вокруг тех, кто на гитаре играет. А на сцене можно и на барабане стучать. Но даже эта нехитрая музыкальная грамота мне всегда казалась китайской.

Когда я играл на первом курсе в труппе «English club», мы должны были исполнять всякие песенки хором, приятными, по возможности, голосами: «Snowflakes falling down», «Pardon me, boys, is this English club station?» Мне сказали: открывай рот, но чтоб ни звука, как звезда под фонограмму. Не было мне места в хоре, а значит в мирозданье. Но вот Пиманова, которая жила с Ару в одной комнате в общаге, распевается: пробует свой поставленный голос, сетуя на неверную фортуну, что не дала ей певческой карьеры, это при таком-то голосе. А я вдруг чувствую свою «fullthroated ease» и, прозвенев губами, коснувшись нёба струной языка, войдя в ритм гулкого пола, начинаю такой рок-н-ролл, что даже у Казанского глаза смеются, а Пиманова дает мне надежду: «Что-то в этом есть», – говорит.

В гостях у Кати, которая через три года все же поступит в консерваторию, нимало не смущаясь, исполняю арию Розины. «Хорошо», – говорит Катя (читай: причудливо, читай: прием, читай: «кувырок», такое «не-хорошо», которому аплодируют: «ох, хорошо!»). Эту ноту я не возьму, да и не знаю, как взять, вот и нужно сыграть на паузе, на шепоте, пропустив, но с намеком: не голос, но жест. Ведь и слов песен по-английски никогда не знал, но пел по-тарабарски с английским «R». Репертуар узок, а потому создается впечатление широты. На перекурах в горах, по пути в Ланчхути (1988), не напевал, но пел – громко, на публику: «Private dancer, dancer for money», «Red rain is falling down, falling down all over me», «A vocation in the foreign land, uncle Sam does the best he can».

Что же я так выхожу из себя? Ведь однажды уже доигрался в «человека-оркестр», попал в сюжет, о котором вкратце.

Началось все в поезде, который тащился в Душанбе с грузом новобранцев. Бритый лоб, липкий пот в раскаленном вагоне, вялая мечта, чтобы все это было отменено. Надо с кем-нибудь познакомиться, в чем-то сойтись. Робко напеваю себе под нос, но с умыслом: Леня Иванов, который уже успел лекцию прочитать, какие рецепты «Камасутры» он использовал на гражданке, который каратист и двадцати пяти лет – вот бы ему рекомендоваться! – о музыке поговорить комильфо... Услышал: да спой ты погромче! Меня два раза просить не надо. «Глория!» – хриплю.

Пять минут – и слева-справа любопытные рожи, потные, злые: «Кто такой? откуда взялся?» А вскоре уже на верхних-нижних полках набилась бритая публика, ощерила рты, орет. А я, глупый, рад: чем не сцена? Стучу ногой, трясусь, в раж вхожу: «I need you, I want you», «I want to ride my bicycle», «Everybody laughed, when I kissed the teacher». Нетрудно догадаться, дальше пошла цепная реакция. Сержанты в учебке заводят в бытовку: «пой!» Левый отсек учебки, где куча азербайджанцев; там, в ленинской комнате, уже сидит публика: «пой!» Штабники в курилке: «пой!» Лежу в госпитале, но и туда дошли слухи; в одной палате со мной лежали дагестанец-дед и таджик только что их Афгана; хором: «пой!» А пол в госпитале был, скажу я вам, преотменнейший, и вот уже я беру реванш за то, что не дали мне спеть в «English club» в хоре: «Pardon me, boys», наслаждаясь гулким ритмом.

Вызывают в другую палату, туда, где лежал мой тогдашний супостат, – Сагомонян. Ара вышел и какой-то хохол с видом добродушного душегубства подначил: «Ну, сбацай что-нибудь» – и плечами крутит, меня показывая. Чую неладное. Другой: «Что, сука, чуркам поешь, а нам спеть не хочешь?» Рожа зверская, зане ары в свое время хорошо с ним поработали. «Ну, стирай мою робу, – это хохол говорит, – или уж пой!» Головой мотаю, как Марат Козей. Хохол не понимает. «Герой? – говорит, – А арам петь не герой? Или ты дурной?»

Я был дурной. Видите ли, решил взять артистизмом, а здесь такой артист, как Виктор Хара – Пиночету. Далее: снова поезд, везущий меня на этот раз в бухарские пески – на химполигон. Импровизированные нары в товарняке, скученность дикая, ну и скучища дедам. Чем бы заняться? А есть тут такой – поет. Подать сюда Ляпкина-Тяпкина: «пой!» – «Да нет, ну я...» Тут как тут четыре жутких кавказца: «пой!» Марат Козей Марат Козеем, но... Одним словом, пошло по новой. «She gave me her body, but she gave it to everybody», «Sympathy for devil». Орут: «Hotel «California» давай!»

На полигоне мое пение приелось. «Русское давай!» – «Не знаю», – отвечал я, думая про себя, что русское петь заподло. Ирония мифа заставила филолога отвечать, как будто вчера из кишлака: по-русски не могу. Потом танцевать заставляли («поешь, так танцуй»), кричать: «Чик-чирик-пиздык-ку-ку! Скоро дембель старику!» – но нет, здесь предел, и я снова вспомнил про Марата Козея. Дал себе клятву: после полигона не петь. Не тут-то было.

В караулке дожидалась скорого дембеля теплая компания из мастерских. «О чувак», – блестел глазами один из них, – а ты Рони Джеймса Дио знаешь? А как тебе АСДС? «Black Sabath»? Слушай, спой, а?» Я ему: «Да ты лучше магнитофон послушай». – «Э-э-э, магнитофон и на гражданке послушать можно будет, а где такое на гражданке услышишь?»

Вижу: парень с душой. Сдался. Собираем с Молчановым посуду, вытираем стол, а мне: «Бросай тряпку, зовут». Там ждут меломаны. Сотрясаясь всем телом, выдаю: «Money, money»; «God, save the Queen, fashist regime», «Now I’ve got the reason: to be wilder», «Highway star», «Smock on the water», «Can we can».

Одного не мог понять: почему балдеющие дембеля, а с ними Расул-оглы и Вяткин, со второй-третьей песни чуть не блевали от смеха, катаясь по полу? А Молчанов мне сквозь зубы: «Ты, чмо, дембелям поешь, а мы тут за тебя вкалываем». Смотрю на него: вроде очки на носу. «Заткни хлебало», – говорю. Дрались за столовкой, он даже очки не снял, зато так мне по уху зафигачил, что поймал я момент истины. Молчанов был из мастерских, и тамошние дембеля давно ему ребра считали, ну и посчитали еще раз, а мне Мосяев за Молчанова отомстил: «Обурел? Самый хитрый? Поешь?» Мосяев востренький такой, противный – бац! – наотмашь – бац! Позже объяснилась причина смеха. Смеялись, дай бог, не столько надо мной, сколько от хорошей дозы анаши. Анаша плюс моя песня – что может быть чудесней? Нет, сказал им, «pardon me, boys», но больше не пою.

Будучи уже кочегаром в штабе, напоролся на одного бывшего штабника: «Ну-ка, спой мне, братан!» Гляжу, парень хоть и дед, но жидко форсит. – «Нет, отпелся». – «Что, охуительный дембель?» – «Ну, дембель не дембель, а петь не буду, хоть убей». Ну иногда разве, для своих: придут из оперативного отдела ребята побаловаться анашой, спою им, пожалуй, из дружбы.

А в Айвадже за планшетом пел во все горло, причем несколько концертных программ было. Пел только для себя, но и чтоб слушали, конечно: ничему не научили артиста из погорелого театра его мытарства и вся эта логика возмездия в мифе (выступаешь? – так и пой чертям на заказ, получай за выкрутасы золото Мидаса!). Другой бы проклял это дело, а я очухался немного – и ну себе: «I don’t still the rain ‘gainst the window», «One-way ticket», «Don’t bring me down», «Take a care on business», «Everybody knows this secret», «Sunny, thank you for the smile, I love you». – «Да заткнись ты наконец!» – срывался прапорщик Карпенко.

А на новый год готовил праздничную программу по приказанию командира. На радиостанции у Игнатенко разучивали странную песенку. Припев – из «Culture Club»: «Come, Camillia», с выдуманным хвостиком: «O my spring». А куплеты – неожиданно – на слова «Spring» У.Блейка, мотив произвольный. Командир сказал: если не будет концерта, то не будет вам никакого Нового года, в двенадцать ночи строевую споете – и отбой. Я уговаривал Шамсутдинова и Холова стать артистами, бегал по офицерским женам, чтобы те что-нибудь испекли, по ночам репетировал да еще яму копал, так как обещал прапорщику Карпенко, что если он не выдаст командиру, что я спал на боевом посту, то выкопаю ему яму два на два и два метра глубиной. А зубы-то как болели!

И все равно концерт состоялся: даже зубы от возбуждения прошли, даже яма выкопана была – 30 декабря после мертвого грунта, как по волшебству, песочек пошел. Все собрались в ленинской комнате: офицеры, офицерские жены, личный состав. Конферанс мой, сами понимаете, с приемом и игрой: играю в политзанятия, пародируя то замполита, то командира: «Рядовой Шарипов, покажи мне на карте Айзербайджан». Шарипов показывает «Айзербайджан», и появляется колоритное трио с заунывной азербайджанской песнью под незатейливую гитару. Шарипов находит Ташкент, и завыл в смущении Хохолов, как учили его в кишлаке. Шарипов обводит указкой Украину – после чего румяные Мукойда и Евлан плюс тощий Горб, весело показывая зубы (Евлан – гнилые, а Мукойда – белые, как сахар), запевают непрепенную «Ты ж мене пiдманула». «А покажи-ка, Шарипов, Англию» – пришло время выходить нам с Игнатенко. Он – чуть впереди, с гитарой, я – из-за его спины, он – отчаянно смущаясь, я совершенно в своей тарелке. «Little lamb, // Here I am. // Let me kiss // Your soft face, // Let me pull your soft wool» – форсирую я, пробуя сапогом пол ленинской комнаты, – и, наконец, – особенно громко: «Come, Camillia», а Игнатенко в тоске подпискивает: «O my spring», а я еще кулаком подначиваю. Рудаков потом показывал в курилке меня – дрыгая сапогом, помогая кулаком и беспорядочно гремя, а Игнатенко – резко изменив выражение лица на испуганно-вытянутое и выдавливая: «O my spring».

Я был счастлив. Перед самым Новым годом я чудесным «кувырком» перевернул быт – и какой! – армейский, враждебный и опасный. Я жрал сгущенку, жадно уставившись в волшебный телевизор, и во мне жило сознание, что человек-оркестр носит в вещевом мешке песню банджо. И в своем стремлении в Ланчхути, в горах – уже в 1988-м – я снова пел на перекурах, как банджо у Киплинга: «Словно дети, изумляйтесь бытию // И радостно стремитесь к чудесам!»