ВВЕДЕНИЕ. Прежде чем приступить к изучению курса догматического богословия, полезно задаться вопросом: что такое богословие?

Прежде чем приступить к изучению курса догматического богословия, полезно задаться вопросом: что такое богословие? Каким образом Священное Писание и отцы Церкви понима­ют сущность и назначение богословия?

Слова «богослов», «богословие», «богословствовать» — встре­чаются ли они в тексте Священного Писания? — Нет. Замеча­тельный факт: с одной стороны мы говорим о том, что источ­ником нашего вероучения является Священное Писание, и в то же время сами эти термины — «богослов», «богословие», «бо­гословствовать» — не встречаются ни в Ветхом Завете, ни в Завете Новом.

Сам термин «богословие» — это античный греческий тер­мин, греки называли богословами тех, кто учил о богах.

В христианстве возможно двоякое осмысление термина «бо­гословие». Во-первых, богословие можно понимать как слово Бога о Самом Себе, а также и о сотворенном Им мире. В та­ком случае богословие оказывается по содержанию тождествен­ным Божественному Откровению. Второе, более распространен­ное, значение этого слова — учение Церкви или какого-то от­дельного богослова о Боге. По существу, такое учение является ни чем иным, как свидетельством об осмыслении тем или иным автором Божественного Откровения.

В древней Церкви собственно богословием называлось уче­ние о Пресвятой Троице. Остальные части вероучения (о тво­рения мира, о воплощении Бога Слова, о спасении, о Церкви, о Втором Пришествии и т.д.) относились к области Божествен­ного домостроительства или Божественной икономии (с греч. — искусство управления домом; «ойкос»; — дом, «номос» — закон), т.е. деятельности Бога в творении, Промысле и спасе­нии мира.

Сегодня под богословием понимается совокупность рели­гиозных наук, среди которых различают основное, сравнитель­ное, нравственное, пастырское, но богословием в собственном смысле этого слова является догматическое богословие.

Несколько слов о самом термине «богослов». Насколько было почетно наименование «богослов» в древности, говорит тот факт, что среди сонма святых Православной Церкви только три угодника Божиих удостоены этого высокого звания.

Во-первых, это Иоанн Богослов, автор четвертого Евангелия, который заложил основы учения о Пресвятой Троице и явился тем звеном, которое связует Божественное Откровение со святоотеческим богословием.

Во-вторых, это святитель Григорий Богослов, который за­щищал православное учение о Святой Троице во время ожес­точенных тринитарных споров IV столетия и воспел Пресвя­тую Троицу в своих поэтических произведениях.

И, наконец, Симеон Новый Богослов, подвижник, живший на рубеже X-XI веков, который на основании личного опыта воспел в своих «Божественных гимнах» соединение человека с Триединым Божеством.

Таким образом, в богословии не слишком много богосло­вов. Само слово «богословие» в христианском лексиконе появ­ляется не сразу. Еще мужи апостольские и апологеты второго столетия относились к нему настороженно, поскольку оно на­поминало им о философских спекуляциях языческих мысли­телей. Первым слово «богословие» ввел в христианский лек­сикон апологет второй половины II века Афинагор Афинский. Этим термином он обозначил учение о Святой Троице. Окон­чательно закрепилось это слово в христианском словаре не­сколько позднее, в основном благодаря александрийской бого­словской школе, таким ее представителям как Климент Алек­сандрийский и, в особенности, Ориген (1,1).

Однако святые отцы, пользуясь термином «богословие», ча­сто употребляли его в значении, заметно отличающемся от того, в каком мы понимаем его сегодня. Например, Евагрий Понтийский, автор IV века, пишет: «Если ты богослов, то будешь молиться истинно, а если истинно молишься — то ты бого­слов» [2, 83].

Святой Диадох Фотикийский (V век) говорил, что богосло­вие «сообщает душе величайший из даров, соединяя ее с Богом неразрушимым союзом» [1,1-2].

У некоторых святых отцов можно найти настоящие гимны богословию, например, Петр Дамаскин называет богословие наи­высшей из восьми степеней духовного созерцания, эсхатологи­ческой реальностью будущего века, которая позволяет нам выйти из самих себя в экстатическом восхищении [1,2].

Таким образом, для святых отцов богословие значит нечто большее, чем оно означает для нас. Хотя святые отцы и не были чужды современного понимания этого слова, то есть по­нимания под богословием систематического изложения христианского вероучения с использованием способностей челове­ческого разума, поскольку разум есть дар Божий и отрицать его не следует, но такое понимание было вторичным.

Прежде всего, богословие понималось как видение Бога Трои­цы, что предполагает не только работу человеческого ума, но и всецелое участие человеческой личности. Следовательно, оно должно включать и способность интуитивного духовного по­стижения, того, что на святоотеческом языке называется гре­ческим словом «nouz» («ум»), и участие человеческого сердца, естественно, в библейском и святоотеческом, а не в анатомическом смысле этого слова. Можно сказать, что у свя­тых отцов «теология» практически является сино­нимом слова «теория», созерцание, что предполагает непосредственное общение с живым Богом, а, значит и нераз­рывную связь с молитвой.

Другой существенный момент святоотеческого учения о бо­гословии: богословие обязательно должно являться составной частью всецелого служения человека Богу. Подлинное бого­словие — это не умозрительные схемы и учебники, подлинное богословие — всегда живо, поэтому оно всегда литургично, ми­стично, доксологично.

Современный греческий автор Христос Яннарас, обобщая опыт отцов греческой Церкви, пишет о богословии:

«Это есть дар Божий, плод внутренней чистоты духовной жизни христианина. Богословие отождествляется с видением Бога, с непосред-ственным видением личного Бога, личным опытом преображения твари нетварной благодатью. Богосло­вие не есть теория мира, метафизическая система, но выраже­ние и формулирование опыта Церкви, не интеллек-туальная дисциплина, а опытное общение причастие» (Цит. по [1, 2]).

Хотя в Священном Писании слово «богословие» и не встре­чается, тем не менее, мы можем найти в Библии немало мест, где говорится о природе богословия. Остановимся на пяти биб­лейских текстах, которые позволяют нам отчасти понять, в чем же состоит сущность богословия.

1. Ин. 1,18: «Бога не видел никто никогда; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил».

2. Гал. 4, 9: «Ныне же, познавши Бога, или лучше, получив познание от Бога».

3. 1 Кор. 13,12: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно».

4. Мф. 5,8: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога уз­рят».

5. Пс. 45,11: «Остановитесь и познайте, что Я — Бог».

В этих пяти библейских текстах мы можем выделить че­тыре ключевых слова, которые и постараемся последовательно рассмотреть в течение сегодняшней лекции. Эти слова суть следующие:

charisma — дар, дарование от Бога;

mysterion — тайна или таинство (возможен двоя­кий перевод);

katharsis — очищение;

hesychia — покой, молчание, отрешенность.

1. Charisma. В VII веке святой Фалассий Ливийский писал о «желании всех желаний, о благодати богословия» [1,3], т.е. о том, что богословие не есть некое человеческое исследование Божественной жизни, но прежде всего наш ответ на Божествен­ное Откровение. Об этом говорит нам Пролог Евангелия от Иоанна: источник богословия находится в Боге. Поэтому бого­словие — это не столько наши попытки познать Бога, сколько взыскание и испытание Богом нас. Особенностью богословия является то, что в отличие от других наук, которые имеют дело с неким пассивным объектом, «предметом» богословской на­уки является Сам Бог, Который никогда не есть пассивный объект богопознания, но всегда активный Субъект его.

Для святых отцов было характерно ощущение того, что ис­точник богословия находится не в человеческом уме, не в че­ловеческом сознании, а в Боге. Так, Ориген говорил, что бого­словие есть «дыхание», «излияние» и «сияние окрест» Бога. Другой представитель александрийской школы, Дидим Сле­пец, называет богословие «силой», «славой» и «энергией» Боже­ства [1,4].

Подлинное богословие стало возможно только благодаря Боговопло-щению, пришествию на Землю Сына Божия, который открыл нам истинное ведение о Боге. Поэтому святые отцы называют Господа Иисуса Христа богословом, например, свт. Григорий Палама говорил, что Бог не только нас ради вопло­тился, но и стал богословом (3,7). И мы можем быть богосло­вами только в силу полученной от Него харизмы. Подлинный богослов всегда есть, по слову отцов, обу­янный Богом, а не только наученный от людей или хотя бы даже и от Писаний.

Ориген так пишет о Христе: «Он есть Тот, Кто богослов­ия, открывает истины о Боге Своим верным ученикам; а мы, пользуясь следами, которые они оставили после себя в сво­их писаниях, обретаем таким образом исходную точку, оттал­киваясь от которой сами принимаемся за богословие» (Цит. по [1,4]).

Поскольку богословие есть дар Божий, оно требует от чело­века прежде всего доверия Богу и веры в Него. Хотя разум в деле богопознания и имеет существенное значение, правильно развиваться он может только в пределах веры. Поэтому для каждого человека, приступающего к изучению богословия, не­обходимо всегда держать в уме формулу Ансельма Кентерберийского «credo ut intelligam» («верю, чтобы понимать»), а не наоборот. Об этом же говорит и святой апостол Павел: «Верою познаем, что веки устроены словом Божиим»... (Евр. 11,3). Вера, доверие Богу, является необходимым «инструментом» богопоз­нания.

2. Mysterion. У великих Каппадокийцев мы можем встре­титься со странным на первый взгляд выражением: «тайна богословия».

Что здесь имеется в виду? Почему богословие называется тайной? Тайна — это не просто совокупность каких-то неразре­шимых проблем и головоломок. Это есть нечто такое, что дей­ствительно открывается нашему пониманию, хотя и не может никогда быть открыто нам без остатка по той причине, что это нечто простирается в божественную бесконечность.

Святой Фалассий объясняет это следующим образом. Бого­словие есть тайна потому, что «оно превосходит наше разуме­ние», наши попытки выразить человеческим языком то, что далеко выходит за пределы человеческого понимания.

Поэтому протопресвитер Иоанн Мейендорф говорит о сущ­ности богословия, что оно есть «одновременно и созерцание Бога и выражение Невыразимого».

Аналогичную мысль высказывал в IV веке святитель Васи­лий Великий: «Любое богословское утверждение не достигает цели по причине понимания говорящего. Наше понимание немощно, а язык наш еще менее совершен» (Цит. по [1, 4-5]).

Если мы забываем об этой ограниченности нашего понима­ния и пытаемся подменить неизреченное Божественное Слово человеческой логикой, тогда наше слово перестает быть теоло­гией, и, как говорили святые отцы, понижается до уровня «тех­нологии», то есть, буквально, «работы ремесленника».

Именно поэтому богословское выражение, по слову апостола Павла, всегда должно быть «гадательно» (1 Кор. 13,12). Богословие вынуждено пользоваться антиномиями, парадоксами именно потому, что оно простирает свой язык за свойственные ему пре­делы. И поскольку областью богословия является Божествен­ная тайна, то богословское мышление должно быть одновре­менно и отрицательным и положительным. Именно сочетание апофатики и катафатики делает возможным некоторое пред­ставление о Боге, позволяет нам соприкоснуться с божествен­ной тайной.

Вот несколько примеров подобного рода выражений. Corpus Areopagiticum, рубеж V-VI века: «Сверхсуществен­ным образом Он существует и познается сверх всякого пости­жения, лишь как совершенно непознаваемый и вовсе не суще­ствующий. Именно это совершенное незнание в лучшем смыс­ле слова и образует истинное знание Того, Кто превосходит вся­кое знание» (Письмо 1, Послание к Гаю) (Цит. по [4,31]).

Ambiqua, преподобный Максим Исповедник: «Бесконечность — это несомненно нечто, имеющее отношение к Богу, но не Сам Бог, который бесконечно выше самой бесконечности» (Цит. по [4, 32]).

Таких примеров в святоотеческих текстах можно привести великое множество, и для человека, чуждого патриотической традиции, эти высказывания представляются не более, чем иг­рой слов. Действительно, они и будут казаться нам подобного рода игрой, если мы упустим из виду, что подлинное богосло­вие невозможно без катарсиса.

3. Katharsis. С одной стороны, богословие есть дар, но с другой — оно требует от человека соработничества, синергии человеческой и божественной воли. «Ибо мы соработники у Бога». (1 Кор. 3, 9).

Подлинное богословие всегда богочеловечно. Если источ­ник богословия всегда находится в Боге, то в чем должно вы­ражаться человеческое соработничество? Прежде всего, в обра­щенности, открытости человеческого сердца к божественной любви, в преображении всей жизни человека через вселение Святого Духа. Поэтому богословие — это не просто ученое за­нятие, которому можно предаваться несколько часов в неделю, а всеобъемлющий образ жизни. Не может быть подлинного богословия без стремления к совершенству. Поэтому, по едино­душному мнению святых отцов, подлинные богословы — это, несомненно, святые.

Следует отметить, что наименование богословия наукой по­рождает некую двусмысленность. И в самом деле: можем ли мы назвать богословие наукой наряду, например, с геологией, ботаникой, математикой и т. п.? Очевидно, что нет, потому что во всех естественных науках от ученого требуется прежде все­го собрать факты с максимально возможной точностью, затем с бесстрастной строгостью их проанализировать и сделать неко­торые выводы. При этом нравственная жизнь ученого прин­ципиального значения не имеет.

Богословие, конечно, тоже научно. Оно научно в том смыс­ле, что стремится к точности и интеллектуальной строгости, но само по себе это не составляет сущности богословия.

Вот, например, что говорит преподобный Иоанн Кассиан: «Проник­нуть в основание и сердцевину небесных слов, созерцать в них глубокие и сокрытые тайны очищенным взглядом сердца — этого не достигнет ни человеческая наука, ни мирская образо­ванность, но только чистота души через просвещение Святым Духом» (Собеседования [14,9]) (Цит. по [4,98]).

В отличие от других наук богословие всегда требует лично­стного отношения к Богу. Оно охватывает человека во всей его полноте и не просто охватывает и увлекает, но еще и требует от человека внутреннего преображения.

У Евагрия Понтийского мы находим замечательный образ того, что есть подлинное богословие. Евагрий уподобляет бого­слова возлюбленному ученику Спасителя, который на Тайной Вечери возлежал на груди Своего Спасителя. Он говорит:

«Грудь Господня есть ведение Бога, и припадающий к ней станет богословом» (Зерцало иноков и инокинь, 120) [2, 136].

Без такого теснейшего личного общения с Богом богосло­вие неизбежно вырождается в псевдобогословие. Св. Диадох сказал, что «нет ничего более скудного и бедного, чем философствующий о Боге ум, сам находящийся вне Бога» (Цит. по [1,6]).

Каждый богослов призван вступить на этот путь самоочи­щения, путь катарсиса. Что включает в себя этот путь? Во-пер­вых, конечно, покаяние, что означает не только изменение ума (буквальное значение греческого слова «metanoia»), но и кри­зис, суд человека над собой, приводящий к полной переориен­тации личности, ее радикальному обновлению.

Преподобный Иоанн Лествичник учит, что «покаяние есть завет с Богом об исправлении жизни» [5,70].

Это говорит о том, что покаяние не может быть, как полага­ют протестанты, однократным мгновенным актом. Покаяние, с одной стороны, действительно есть акт обращения, но с другой — это непрерывный процесс, это и исходный пункт нашего движения к Богу, но и нечто такое, что должно присутствовать в человеке в течение всей его земной жизни, чего человек не может оставить до последнего своего вздоха.

Человек, желающий заниматься богословием, должен стре­миться уподобиться авве Сисою, который, несмотря на свою очевидную для окружающих святость, умирая, сказал: «Не знаю, положил ли я хотя бы начало покаянию» (Цит. по [1,7]).

Богословие невозможно не только без покаяния, но и без Того, что в святоотеческой литературе именуется словом «аскезис» т.е. непрестанного аскетического усилия в самом широ­ком смысле этого слова.

Занятие богословием предполагает работу человека над собой. Святители, Григорий Назианзин учит:

«Желаешь ли со временем стать богословом... — соблюди заповеди и не выступай из повеления, ибо дела, как ступени, ведут к созерцанию» (Цит. по [6, 103]).

А его современник» святитель Григорий Нисский, говорит, что если мы хотим заниматься богословием, наша жизнь дол­жна соответствовать нашей вере; ибо не может быть «право­славия» без «праводелания» [1,8].

В чем смысл вообще любой аскетической практики? В том, чтобы привести человека к отказу от эгоцентризма, к обрете­нию того, что на традиционном церковном языке называется смирением. Без смирения невозможна жизнь в сообществе, ос­нованном на таинствах Крещения и Евхаристии. Значение аскезы в деле богопознания состоит в том, чтобы расчистить сердцевину человеческой личности от всех греховных наслое­ний, которые скрывают от человека свет Божества, не позволя­ют ему стать причастником Святого Духа. Преподобный Максим Ис­поведник говорит:

«Переходящий от аскезы к внутренней свободе стяжает со­зерцание в Духе Святом истины существ и вещей» (Ambiqua) (Цит. по[4,131]).

Наконец, подлинного богословия не может быть без молит­вы. По учению практически всех отцов Церкви богословие и молитва самым тесным образом связаны между собой. Всем нам хорошо известны слова благоразумного разбойника, которые он произнес на кресте: «Помяни меня. Господи, когда приидешь в Царствие Твое» (Лк. 28,42). Эти слова у нас, наверное, никогда не ассоциировались с богословием.

Но вот святой Модест Иерусалимский (VII век) эти слова благоразумного разбойника прямо называет богословием, теологией. Подлинное богословие всегда тесно связано с молит­вой, прославлением Бога, желанием человека самому стать гимном во Славу Божию.

Поэтому свт. Григорий Нисский считает, что богословие со­единяет нас с ангелами, назначение которых есть по преимуще­ству славословие, а святой Диадох говорит, что богословие де­лает душу соучастницей ангельской Литургии [1,9].

Еще две цитаты по этой же теме. Преподобный Исаак Сирии (73-й аскетический трактат):

«Никогда не приближайся к содержащимся в Писании сло­вам таинства без того, чтобы помолиться и попросить помощи у Бога, но говори: Господи, дай мне ощутить могущество Писа­ния. Считай молитву ключом, открывающим его подлинный смысл» (Цит. по [4,99]).

Ориген, Письмо к святителю Григорию Чудотворцу: «Итак, вложи все твое усердие в чтение Писания с верой и с искрен­ним прилежанием, угодным Богу. Недостаточно стучать и ис­кать, но чтобы стяжать понимание Божественных вещей преж­де всего потребна молитва» (Цит. по [4, 98]).

Очевидно, что язык святых отцов весьма отличен от языка современного христианина. Нередко можно услышать, как че­ловек, обнаруживший свое невежество в вопросах богословия, после сделанного ему замечания едва ли не с гордостью заяв­ляет: «Я, знаете ли, не богослов». Но богослов есть тот, кто мо­лится. Эта мысль Евагрия должна предостерегать христиан от подобного рода высказываний, ибо в действительности они го­ворят тем самым: «Я не молюсь и не стремлюсь к этому».

4. Hesychina. Святые отцы говорят, что не может быть под­линного богословия без внутреннего безмолвия и сердечной тишины. В Пс. 45,11, о котором мы говорили, слову «останови­тесь» в греческом тексте соответствует глагол «столайстате». Это слово употреблялось в древности в различных смыслах, среди прочего оно могло иметь следующее значение: прово­дить время в беседах с учеными и философами, быть слушате­лем и учеником [7, 3, col. 1210-1211].

Действительно, подлинное богословие — это не только разговор о Боге, но и слушание Бога, которое предполагает безмол­вие. Святитель Григорий Богослов задается вопросом: «Когда же можно?» Имеется в виду возможность заниматься богосло­вием. И отвечает на него: «Когда мы бываем свободны от внеш­ней тины и мятежа... Ибо действительно нужно упраздниться, чтобы разуметь Бога» (Пс. 45, 11) [8, 386].

Подобного рода мысли могут показаться искусительными. Мы привыкли считать, что богословие — это именно некоторое теоретическое занятие, нечто сродни философии, а исихазм ас­социируется у нас с христианской мистикой, с высочайшими вершинами ее. Но в действительности в традиции Восточной Церкви противопоставления богословия и мистики никогда не существовало.

«Богословие и мистика отнюдь не противополагаются; на­против, они поддерживают и дополняют друг друга. Первое невозможно без второй: если мистический опыт есть личност­ное проявление общей веры, то богословие есть общее выраже­ние того, что может быть опытно познано каждым. Вне истины, хранимой всей Церковью, личный опыт был бы лишен всякой достоверности, всякой объективности; это было бы смесью ис­тинного и ложного, реального и иллюзорного, это был бы «ми­стицизм» в дурном смысле этого слова. С другой стороны, уче­ние Церкви не имело бы никакого воздействия на душу чело­века, если бы оно как-то не выражало внутреннего опыта исти­ны, данного в различной «мере» каждому верующему. Итак, нет христианской мистики без богословия и, что существеннее, нет богословия без мистики» [9,9-10].

Если все, что было сказано выше о богословии, соответству­ет действительности, можно задаться вопросом: «Кто из нас имеет смелость заниматься богословием или называть себя богословом?» Можно поставить вопрос и по-другому: «Может ли в таком случае богословие быть учебной дисциплиной, пре­подаваемой в академии и в богословском институте и можно ли вообще устраивать экзамены по богословию, оценивать зна­ния учащихся, выставляя им пятерки, четверки и даже иногда двойки?»

Действительно, вопрос не праздный, потому что занятия бо­гословием требует от человека большой ответственности. Осо­бенно это касается тех, кто не только изучает богословие, но кому предстоит богословие преподавать.

Святитель Григорий Богослов так предостерегает тех, кто вступает на этот небезопасный путь:

«Любомудрствовать о Боге можно не всякому, — да! не вся­кому. — Это приобретается не дешево и не пресмыкающимися по земле! Присовокуплю еще: можно любомудрствовать не все­гда, не перед всяким и не всего касаясь, но должно знать: ког­да, перед кем, и сколько. Любомудрствовать о Боге можно не всем, потому что способны к сему люди испытавшие себя, кото­рые провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили, по крайней мере очищают, и душу и тело. Для нечистого же, мо­жет быть, небезопасно и прикоснуться к чистому, как для сла­бого зрения к солнечному лучу» [8,386].

Поскольку я, например, не соответствую ни одному из вы­шеназванных требований, то единственным утешением для меня может быть следующая схема, представленная другим святителем Григорием — Григорием Паламой. Схема эта сле­дующая: всех желающих быть богословами святитель Григо­рий разделяет на три категории. Первая — это святые, то есть те, кто достиг полноты личного опыта богообщения, это бого­словы в подлинном смысле слова. Ко второй относятся те, кто не имеют такой полноты, но доверяют опыту святых. Такие люди также могут быть хорошими богословами, так сказать, богословами второго уровня. Наконец, к третьей святитель Гри­горий относит тех, кто и опыта не имеют, и опыту святых не доверяют. Они являются плохими богословами или, попросту говоря, не богословами вообще.

И хотя большинство из нас далеки от святости, ничто не мешает нам к святости стремиться и быть богословами во втором значении этого слова. Мы можем доверять святым и сви­детельствовать о том, как они жили и как они говорили. Вот именно такое богословие, на втором уровне, возможно и в Бого­словском институте.

В чем же цель существования такого богословия в обще­принятом смысле слова? Святые отцы, которых мы считаем своими учителями в богословии, часто начинали богословствовать не по доброй воле, а под влиянием внешних обстоятельств. Практически все, святые отцы Православной Церкви — это аскеты, подвижники, которые ставили перед собой практичес­кие жизненные цели, в планы которых обычно не входило на­писание учебников и систематических научных трудов. У свя­тых отцов встречается мнение о том, что богословствовать, на­ходясь на высотах духа, невозможно. Заниматься собственно богословием можно только тогда, когда человеку присуща сред­няя мера «в возбуждении духовном» (Св. Диадох) [3,12].

Иеромонах, впоследствии архимандрит, Софроний Сахаров так передает нам слова преподобного Силуана Афонского, своего учите­ля:

«Можно с уверенностью сказать, что никто из святых не стал бы искать словесного выражения своего духовного опыта и навсегда пребыл бы в молчании, если бы не стояла перед ним задача научить ближнего, если бы любовь не порождала на­дежды, что хоть кто-нибудь, хотя бы одна душа услышит слово и, восприняв покаяние, спасется» [10, 82].

Кроме задачи научить ближнего есть и другая задача, кото­рая в наши дни является даже более актуальной — не только научить другого, передать ему свой опыт, но и защитить опыт Церкви от различного рода искажений. Как мы видим, обе эти задачи, научение ближнего и защита опыта Церкви, являются практическими. Богословие существует не для того, чтобы при­умножать богословское знание, а для решения вполне конкрет­ных задач духовной жизни.

«В противоположность гносису, где познание само по себе является целью гностика, христианское богословие в конечном счете всегда только средство, только некая совокупность знаний, долженствующая служить той цели, что превосходит всякое знание. Эта конечная цель есть соединение с Богом или обожение, о котором говорят восточные отцы. Мы приходим, таким образом, к заключению, которое может показаться пара­доксальным: христианская теория имеет значение в высшей степени практическое, и чем мистичнее эта теория, чем непос­редственнее устремляется она к высшей своей цели — к едине­нию с Богом, тем она и «практичнее» [9,10].

Действительно, богословие не может быть сведено к тео­рии. Хотя богословие и использует теоретическое рассужде­ние, оно им ни в коей мере не ограничивается, ибо конечная цель богословия — не просто приобретение некоей суммы зна­ний о Боге, хотя, конечно, не надо делать вывод, что приобрете­ние этих знаний вообще не обязательно, а в том, чтобы привес­ти человека к живому общению с Богом, к той полноте виде­ния, где слова становятся излишними.

Конечно, у тех, кто только приступает к изучению богосло­вия, имеется масса различного рода недоумении и вопросов на богословские темы. Естественно, эти вопросы необходимо сни­мать, искать на них ответы. Потому что, как говорит апостол Иаков, «Человек с двоящимися мыслями не тверд во всех пу­тях своих» (Иак. 1,8). Невозможно учиться духовной жизни с расколотым сознанием. Однако нужно всегда иметь в виду, что на путях чисто логического, рационального знания богословс­кие вопросы никогда не смогут быть разрешены, потому что падший человеческий ум устроен таким образом, что сколько бы мы ни отвечали на его вопрошания, он будет все время ста­вить перед нами новые и новые вопросы, требуя от нас все боль­шего и большего уточнения нашей веры, все более точных фор­мулировок для богооткровенной истины, таким образом уводя нас от подлинной духовной жизни, превращая ее в чисто ин­теллектуальное упражнение.

Поэтому было бы уместно закончить первую лекцию слова­ми Спасителя:

«...Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас; и в тот день вы не спросите Меня ни о чем» (Ин.16, 22-23).

Очень хорошо было бы, если бы к моменту окончания ин­ститута все вы достигли той полноты ведения, такого духовно­го состояния, о котором говорится в этих евангельских сти­хах.