Дрова - автомобильное топливо будущего 11 страница

Стадный уклад жизни сообщества расшатывается. На смену непосредственной биологической связи его членов - "С - С" - приходит связь, опосредованная орудием - "С - ОТ - С". В результате этого повышается мера личной независимости членов группы друг от друга, так сказать, "мера их личной свободы". Отношения между ними усложняются и приобретают большее разнообразие. Тот же эффект, который привносит орудие в отношение обезьяны к остальному миру, оно производит и во внутристадном укладе: степень господства над орудием становится показателем степени господства обезьяны над стадом. Не над другими особями - хотя, в какой-то мере, и над ними - но над стадом как формой организации сообщества - показателем преодоления власти стада над собой, освобождения от уз и законов стадного уклада, т.е. показателем степени выделенности обезьяны из стада. А вместе с тем и критерием обособления каждой особи от других: чем большее значение в их жизни приобретает изготовление орудий, чем больше внимание каждой обезьяны отвлекается на этот процесс, тем слабее ее ощущение тождественности с сородичами, то ощущение, которое не позволяет ей отличить себя от других.

Стадо распадается. И на остатках его структуры возникает новая форма коллективного союза - племя.

Таким образом, орудие меняет не только обезьяну. Оно не только ее, как отдельную особь, вырывает из ее животной среды, но вырывает и весь способ ее существования, поднимая его над уровнем животной организации, превращая стадо в племя.

Но что связывает членов племени? Инстинктивные стадные узы в нем угасают. Иерархическое распределение ролей нарушается. Что становится их заменой? Кризис стада, обусловленный вторжением в его быт орудия - это по сути своей кризис биологической формы существования. Разрешиться он может либо за счет гибели животного вида, либо за счет освоения нового, небиологического способа организации. То есть социального способа. Но его еще нет, и он не может возникнуть, пока обезьяна остается в плену орудия, пока именно оно, а не живое существо, опосредует ее предметные отношения. Поэтому форму сообщества обезьян, складывающуюся в этот период, можно назвать племенем лишь с некоторой натяжкой. Это уже не стадо, но еще и не племя. Это промежуточная, предсоциальная форма организации. Но ее появление уже исключает возврат к стадному укладу. Стада уже нет, и в этом заключается объективная предпосылка неизбежности развития предплемени в полноценное социальное сообщество.

Само собой разумеется, что никакого намерения к такого рода метаморфозам у членов стада не было и быть не могло. Орудие, явившись средством подчинения сил природы, оказалось и средством разрушения сил, связывающих стадо. Но ни у кого из его членов не было, очевидно, никакой потребности разрушать эти силы. Перерождение стада в социальный организм могло произойти лишь стихийно, помимо чьей бы то ни было воли, помимо, так сказать, самих обезьян. И ниже мы попробуем понять, как это совершилось.

Но прежде обратимся к еще одному процессу, развивавшемуся параллельно тому, о котором только что шла речь - к процессу отчуждения обезьяны от орудия.

* * *

Как уже говорилось, использование орудия едва ли не во всякой деятельности имеет для обезьяны то последствие, что ее животное единство с внешней средой трансформируется в единство с орудием. В ее глазах оно превращается в олицетворение всего, на что может быть обращено. Она сама становится зависимой от орудия в той мере, в какой остается зависимой от природы, опосредуемой орудием. Благодаря этому опосредованию она, как мы видели, совершает первый шаг к отделению себя от среды. Но теперь ей надо сделать второй, не менее важный шаг - отделить себя от самого орудия.

За счет чего и как может совершить обезьяна этот новый подвиг?

Очевидно, что для этого в ее жизни должно было появиться нечто, вклинивающееся в ее отношение с орудием и играющее роль посредника в этом отношении. Кто или что могло бы явиться этим посредником? Другой объект? Но орудие само является посредником в отношении ко всем объектам. Оно само играет роль любого объекта. Так что эту версию заведомо можно признать негодной. Другой субъект, другая обезьяна? Здесь, казалось бы, напрашивается следующее соображение: "Укоренение привычки производства орудий и постепенное их усложнение ведет к тому, что со временем в первобытном обществе возникает разделение труда. Часть его членов начинает специализироваться на выделке орудий. Другие, менее умелые, остаются по преимуществу их пользователями. Вследствие обособления этих первобытных "сословий" отношение субъекта-"охотника" к орудию оказывается опосредованным субъектом-"ремесленником". Оно принимает вид "С - С - ОТ", за счет чего и происходит отчуждение членов сообщества от применяемых орудий".

Но можно ли представить себе, чтобы такая форма организации сложилась в сообществе, остающемся еще, по существу, животным стадом? Разделение труда по половому, возрастному и ранговому принципу, т.е. по биологическим признакам, в нем существует, как существовало и прежде. Но откуда в нем может взяться производственное разделение труда, имеющее выраженный социальный характер? Понятно, что ни условий, ни причин для этого еще не было.

Более того, даже если предположить, что в стаде каким-то образом сложилось бы организационное разделение труда, если бы одни обезьяны стали только выделывать орудия, а другие - только пользоваться ими, - оно не только не изменило бы характера отношения обезьян к орудию, но вообще не было бы замечено ими. Ведь фактически случайное разделение подобного рода и так постоянно реализуется в стаде: всякая обезьяна то и дело использует орудия, изготовленные не ею, а другими обезьянами. Но от этого другие обезьяны не воспринимаются ею как посредники в ее отношении к орудию. Она не отличает себя от них - она и в самом деле ничем от них не отличается, - поэтому и результаты их деятельности она не отличает от результатов своей. Орудие, вышедшее из лап другой обезьяны она воспринимает точно так же, как орудие, вышедшее из собственных лап.

Наконец, сложись такое разделение труда, то даже и будь оно воспринято обезьянами, лишь часть из них оказалась бы в опосредованном отношении к орудиям - только обезьяны -"охотники". Обезьяны-"ремесленники" остались бы непосредственно связаны с ними. Между тем, речь идет о процессе, касающемся каждой обезьяны, о процессе, обусловливающем перерождение всего стада, а не части его. Поэтому и от данного предположения приходится отказаться.

Тогда мы вновь возвращаемся к вопросу: какая сила принудила обезьяну обособиться от орудия? Что явилось посредником в ее отношении к нему и существовал ли вообще этот посредник?

Такой посредник был, и можно утверждать, что его присутствие в жизни обезьяны повлияло на ее восприятие орудия не меньше, чем могло бы повлиять разделение труда. Этот посредник - она сама.

Современный человек - личность индивидуальная. Как островок огромного архипелага, он всегда в ощущении своего Я дистанцирован от других и сознает себя именно как себя, чем бы ни занимался. Обезьяна в среде себе подобных растворена, как капля воды в море. У нее нет чувства индивидуальности. Ее самовосприятие обусловливается внешними обстоятельствами, в частности, той деятельностью, которой она в данный момент занята. Перемена же рода занятий неизбежно влечет перемену в восприятии ею и себя самой. Можно сказать, что в ней живет столько разных индивидуализированных существ, сколько видов деятельности она способна выполнять.

На состояниях психики эта особенность ее животной природы сказывается так, что в разных занятиях для нее оказываются значимыми разные раздражители, а один и тот же может вызывать разные реакции. Выкармливает ли она детеныша, охотится, играет, кормится или охраняет территорию - всякая перемена занятия меняет ее внутреннее состояние, меняет ее восприятие своего окружения, меняет ее реакции. Такие внутренние перемены свойственны очень широкому кругу животных видов.

Внешне эта "множественность ее личностей" проявляется в том, что она не узнает себя в завершенном продукте своих занятий. Впрочем, уточним, что речь идет о продуктах, не имеющих для нее непосредственного биологического значения. Сдвинутый камень, под которым она нашла несколько сочных личинок, сломанная ветка, с которой она сорвала плод, воспринимаются ею точно так же, как если бы этот камень сдвинула или эту ветку сломала не она сама, а какая-то другая обезьяна. В ее глазах она сама и есть эта другая обезьяна. Поедая плод, она утрачивает представление о том, что ветку сломала именно она, а не кто-либо другой. Утрачивает уже потому, что для нее в этот момент это совершенно неважно.

Многополярность личностного самовосприятия свойственна, разумеется, и современному человеку. В свое время Маркс, говоря о капиталисте, высказался в том смысле, что капиталист - это не человек, а маска, которую надевает на себя человек, выходя на поприще общественного производства. Меняя вид занятий, он как бы надевает на себя другие маски - добропорядочного семьянина, почитателя балета или любителя клубники. Всякий человек на вопрос: "Кто ты?", - может назвать свое имя, но может назвать и вид своей деятельности: я - банкир, я - плотник, я - скрипач, я - рыбак. Или, как Н.Винер: "Я - математик". У человека все эти лица объемлются его единственным Я, они и образуют в совокупности это неповторимое личное Я. У обезьяны такого "Я" нет. У нее еще и в помине нет самосознания, она еще совершенно не способна себя идентифицировать. Поэтому "лица", которые она приобретает в разных видах занятий, рассыпаются, не складываясь ни во что целостное, рассыпаются в ее собственном восприятии. Если они и группируются, то лишь в "персональном лице" всего стада, в виде структуры его организации, для которой именно и характерна персонификация не особей, а их функций.

Среди видов деятельности, занимающих нашу обезьяну, особое место принадлежит выделке орудий. Очевидная особенность этого процесса состоит в том, что его завершение не замыкает цикла потребления его продукта. То есть, изготовленное орудие, чтобы его, так сказать, имело смысл изготовлять, должно быть затем использовано. Но изготовление орудия и пользование им - это совершенно разные виды занятий. Обезьяна-пользователь не может не вступать в контакт с обезьяной-изготовителем, ибо только из ее "рук" она может получить орудие. Но ей абсолютно безразлично, кто именно его произвел. И поэтому, будучи не в состоянии отождествить себя в разных функциях, она, когда сама же и производит его, в функции "пользователя" с тем же безразличием относится и к себе в функции "изготовителя". Для нее она сама становится посторонней, другой обезьяной.

Таким образом, возникновение особого вида деятельности - производства орудий - и неспособность обезьяны совместить представления о себе в разных видах деятельности, ведет к тому, что отношение обезьяны-пользователя к орудию оказывается опосредованным обезьяной-изготовителем, причем, последняя в глазах обезьяны-пользователя выступает отдельным, самостоятельным субъектом независимо от того, является ли этим субъектом она сама или какая-то другая обезьяна. То есть, отношение обезьяны-пользователя к орудию принимает форму "С - С - ОТ", где средний субъект - самостоятельный "изготовитель".

Как видим, "разделение труда" происходит уже и в животном стаде. Но принципиально иначе, чем в человеческом обществе. Оно не связано с разделением членов стада на группы по роду занятий. Его ареной вообще является не стадо, а каждая отдельная особь. Именно в ней самой, в ее психике возникает при перемене занятия то отчуждение от себя, которое и создает обезьяну-посредника в ее отношении к орудию. Она сама и становится для себя этим посредником.

Таким образом, отчуждение обезьяны от орудия совершается не в форме изменения стадной организации, а в форме самоотчуждения, переживаемого каждым членом стада - в форме, свойственной именно животным, а не людям.

Если в процессе изготовления орудия обезьяна, отождествляя его в этот момент со всеми значимыми для нее явлениями природы, совершает первый шаг к обособлению себя от природы, то в процессе его применения, отождествляя его с собой, она совершает второй шаг - обособляется от орудия.

Конечно, обезьяна не отдает себе отчета в характере происходящих с ней перемен. Сжав лапой рубило, она даже себя не отличает от него, не говоря уже о том, чтобы почувствовать присутствие какого-то посредника. Это естественно, ибо по форме новое отношение является уже, так сказать, почти социальным (если бы обезьяна-пользователь отождествляла орудие не с собой, а с объектом, оно уже и было бы социальным, уже и имело бы вид "С - С - О"), но события социальной природы она еще не в состоянии воспринять. Хотя это отношение уже управляет ее поведением, уже определяет весь строй ее жизни, сама она еще не ведает о нем. Насколько глубоко зародыш ее будущего социального бытия скрыт в ней от нее самой, нечувствительно для нее, настолько же далека она еще от "превращения в человека". Поэтому в форме отношения "С - С - ОТ" мы видим форму ее предсоциального существования.

* * *

Итак, две последних связи, сращивавших обезьяну с ее животным прошлым, оборваны. Животная форма стадных отношений - "С - С" - теперь силой оружия преодолена и преобразована в форму, знаменующую перерождение стада в племя - "С - ОТ - С". Но и отождествление себя с оружием, которому обезьяна обязана всеми свершившимися с нею превращениями, теперь тоже преодолено ею и заменено еще более прочным, но уже принципиально иным способом единства с ним в форме "С - С - ОТ".

На этом роль орудия труда в истории обезьяны завершается.

Но и сама она уже не остается обезьяной. Благодаря орудию, она уже достигла той высоты развития, которая недоступна никакому животному. Вместе с тем, она еще и не человек. Сознание этого существа еще глубоко скрыто под его покатой черепной коробкой. Оно еще не имеет той внешней, объективной формы, в которой позволит ему увеличить свою силу не на силу орудия, а на силу всего вооруженного племени, в которой оно само станет для него важнейшим орудием познания и освоения мира - формы языка. Стадо, уже и превратившись в предплемя, еще не имеет речи. Речь пока и не нужна ему. В контактах друг с другом его члены вполне обходятся знаками животного общения. Надо полагать, что "лексикон" их в течение последнего периода их истории существенно расширился, но остался наполнен исключительно животным содержанием. Орудие труда - это, конечно, своего рода особый знак, поскольку оно символизирует собой в глазах его изготовителя явления внешней действительности. Но это знак общения членов племени с природой, а не друг с другом. Для них же знаки предметов еще не отвлеклись от предметов, хотя все необходимые предпосылки для этого в их жизни уже сложились.

Наш персонаж - уже не обезьяна, но еще не человек - находится, таким образом, накануне очередного превращения: теперь ему предстоит овладеть языком и одновременно с тем - сознанием.

ЧЕЛОВЕК. РОЖДЕНИЕ ЯЗЫКА И СОЗНАНИЯ.

Кризис стада, как мы видели, был вызван тем, что животная форма организации оказалась неспособной вместить в себя орудийную форму жизнедеятельности. Последняя, создавая кризис, не может служить средством его разрешения. Кризис может быть преодолен за счет усвоения членами сообщества нового типа отношения - не с орудием, а друг с другом - социального отношения. Теперь нам предстоит понять, как и за счет чего это произошло.

Без предварительных глубоких перемен в естестве обезьяны - в ее психике и поведении - ее перерождение в социальное существо было бы невозможно. После этих перемен оно становится неизбежным. О справедливости этого тезиса свидетельствуют многочисленные источники, содержащие описания жизни племен, в древние времена оказавшихся изолированными от мира и сохранивших архаичный уклад - своеобразных "племен - Маугли". Судя по этим источникам, у членов подобных племен нередко отмечалось, в частности, отсутствие личного самосознания и личных имен. Вместо них они пользовались именами исполняемых ими функций. Это выражалось в том, что человек, выполняя какую-то работу, откликался на имя, отвечающее характеру его занятия, но меняя его, переставал реагировать на это имя. Он как бы приобретал новое. В свою очередь, другой человек, до того не откликавшийся на прежнее имя первого, перенимая его занятие, как бы перенимал и его имя и начинал отзываться на него. Такая форма самовосприятия характерна, как мы видели, для периода отчуждения от орудия, совершающегося посредством самоотчуждения. Можно предположить, что утрата подобным племенем связи с человечеством произошла именно на предсоциальном этапе его развития. Но это не помешало ему превратиться в полноценный социальный организм. Все источники свидетельствуют о том, что и в самых отсталых из известных племен его члены обладали сознанием и пользовались осмысленной членораздельной речью, что этим племенам была свойственна достаточно развития культура. Это и дает нам повод утверждать, что даже если бы человечество на предсоциальном витке своей эволюции оказалось представлено всего лишь одним племенем, в нем все равно зародилась бы социальная жизнь. (Хотя вряд ли она развилась бы к настоящему времени более, чем это произошло в упомянутых племенах).

Но для человечества процесс эволюции оказался значительно ускорен за счет контактов племен.

Возвращаясь к истории нашего предплемени и памятуя о том, что его члены еще не наделены разумом, мы можем предположить, что в контактах с другими предплеменами оно руководствовалось той же целью, что и в контактах со всей остальной природой, а именно - целью добычи жизненных благ. Наше предплемя еще во многом остается стадом, а его члены - животными. Поэтому не должно удивлять то, что другое сообщество себе подобных оно, скорее всего, воспринимало примерно так же, как и любое сообщество других животных, как всякое стадо или стаю: другое сообщество вызывало настороженность, но в то же время и соблазн охоты. Иного способа добычи благ у природы наши предки еще не знали. В их представлении блага, принадлежащие другому сообществу, можно было отнять у него только так, как отнимается мясо у зверя - вместе с жизнью. Здесь действовал закон внутривидовой борьбы: слабый должен был погибнуть. Побежденное в схватке сообщество частично истреблялось (в том числе и пожиралось), а частично, по-видимому, и ассимилировалось. (К сожалению, подобный прием разрешения конфликта человеческих сообществ по поводу тех или иных благ - главным образом по поводу земли, территории - оказался весьма и весьма живуч. Освященный моралью и законом, чувством справедливости и представлением о праве, он остался характерен для всей истории человечества, постепенно уступая свои позиции в Новое время, но откровенно доминируя в первые века цивилизации. (См., напр.: Библия, Книга Иисуса Навина). Однако для существ, хотя и являющихся наполовину животными, но наполовину уже и людьми, для существ, уже имеющих навыки сбережения и дележа добычи, а главное - опосредованного отношения к ней и к себе подобным, открыт и другой способ разрешения конфликта интересов и взаимного удовлетворения потребностей - обмен.

По сути дела, обмен - это форма того же опосредованного отношения к желаемому благу, но только роль посредника в нем играет не орудие, а субъект, владеющий этим благом. Можно сказать также, что это форма бескровной схватки, имеющая почти тот же результат, что и настоящая схватка, но при несоизмеримо меньших затратах сил. В этом смысле обмен является формой поведения, повышающей возможности выживания каждого сообщества.

Конечно, в глазах пралюдей обмен имел существенные недостатки: не позволял завладеть всем имуществом другого сообщества, и завладеть, так сказать, безвозмездно. Но если в момент встречи сообщества не испытывали острой нужды, если каждое из них располагало некоторым запасом пищи и иных благ, их встреча могла не только закончиться мирно, но и завершиться обменом.

Надо полагать, как и все новые формы поведения, обмен был открыт ими случайно. Однако, будучи однажды открыт, он не мог не закрепиться в практике их общения. А закрепившись, не мог не повлечь тех последствий, которыми изначально был чреват.

Важнейшее из них заключается в том, что, вступив в обмен, сообщества впервые в своей истории - а следовательно, и в истории человечества - стали субъектами социального отношения. Если рассматривать каждое из них в качестве самостоятельного субъекта, то их отношение выражается формулой "С - С - О", где "О" - чужое благо, приобретаемое в обмен на свое. А это уже и есть полноценное социальное отношение. И его субъекты - уже не предплемена, но племена в полном смысле этого слова.

По-видимому, социальная жизнь - жизнь человечества - впервые зародилась не внутри отдельного племени, но именно во взаимодействии племен, в акте межплеменного обмена.

С момента своего возникновения обмен имеет ясно выраженный социальный характер. Отношение его субъекта к цели своих стремлений опосредуется не орудием или каким-то другим предметом, но другим субъектом, вполне подобным первому, причем, обладающим возможностями (благами), каких у первого нет. Сам субъект-посредник субъекту отношения безразличен и используется им лишь как средство приумножения своих возможностей, средство удовлетворения своих потребностей в новых благах. Субъект отношения активен; посреднику достается пассивная и подчиненная роль. И по форме, и даже по содержанию это отношение совершенно идентично тому, с каким мы уже встречались, рассматривая взаимодействие ребенка со взрослым. Поэтому неудивительно, что племена, вступив в круг таких отношений, оказались подвержены тем же метаморфозам, какие, спустя века, мы можем наблюдать в жизни каждого младенца. А именно, в этой форме отношений они окончательно обособляются от внешней природы, обретают сознание и язык.

Чувство отдельности от внешних раздражителей, впервые посещающее предчеловека еще в процессе выделки орудия, не могло не усилиться в ходе войн племен за те или иные блага. В этих войнах побеждаемое сообщество оказывалось посредником в отношении к ним победителя. Но своей кульминации это чувство достигает именно в акте обмена, в котором каждая сторона должна вначале за счет волевого усилия, а затем и практически совершить отчуждение от себя некоего своего блага, чтобы приобрести чужое. Конечно, должны были пройти века и должно было произойти бесчисленное множество стихийных обменов, прежде чем это чувство стало осознанным, Но мы говорим не о развитии его до понятия отдельности, а о его зарождении в глубинах еще полуживотной психики наших предков. Чтобы приобрести ощущение отдельности от внешнего мира, они должны были сначала выделить себя из него с помощью орудия, затем отделиться от орудия посредством самоотчуждения. Но лишь когда форма самоотчуждения реализуется не только в психике предчеловека, скрытым от него самого образом, но и в его практике, когда субъект-посредник предстает перед ним зримо и явно, когда внутреннее отношение становится внешним, становится отношением не к себе самому, а к другому, действительному субъекту - тогда только окончательно складывается та объективная основа, на которой формируется и далее в течение веков развивается чувство личной обособленности от внешнего мира. Такой основой изначально как раз и являлась практика социального взаимодействия племен.

В этой практике впервые возникает и язык.

Общение свойственно всем коллективным животным и, надо полагать, наши предки едва ли проиграли бы сравнение, скажем, с современными приматами в разнообразии "лексики" и иных знаковых средств. Между тем, о современных человекообразных обезьянах известно, что они обладают весьма совершенной сигнальной системой, включающей в себя не только обозначения собственных инстинктивных состояний, но и "имена" различных внешних объектов. "Если животные способны пользоваться языком, - пишет, например, Д.Мак-Фарленд, - тогда можно ожидать, что ближе всего к людям в этом отношении будут высшие обезьяны. У этих животных голосовые реакции и мимические движения отличаются утонченностью и сложностью....Было обнаружено, что некоторые виды животных издают сигналы тревоги, которые различаются в соответствии с видом опасности. Взрослые зеленые мартышки... производят различные тревожные звуки, когда увидят питона, леопарда или африканского воинственного орла. Другие обезьяны, услышав эти звуки, предпринимают действия, соответствующие характеру обнаруженной опасности. Если это змея, то они начинают смотреть вниз, а если орел, то, напротив, - вверх. Если они слышат сигнал, предупреждающий о близости леопарда, они спасаются бегством в ветвях деревьев... Эти наблюдения свидетельствуют о том, что обезьяны способны обмениваться информацией о внешних стимулах, но мы не можем быть уверены в том, что они не сообщают друг другу всего лишь о различных эмоциональных состояниях, вызванных этими стимулами". (Д.Мак-Фарленд. "Поведение животных". - М., "Мир",1988 г., с. 445, 446).

Последнее замечание Мак-Фарленда характеризует описанный им "язык" обезьян как средство именно животного общения. Обезьяна сигнализирует об опасности или ином раздражителе, когда видит их. В этот момент вид стимула и переживание его в ее собственном восприятии совершенно совпадают, поэтому их и невозможно различить наблюдателю. Обезьяне "не придет в голову" обозначать какой-либо стимул в его отсутствие, т.е. обозначать фактически не стимул, а свое представление о нем - так, чтобы и у наблюдателя не оставалось сомнений насчет того, подает ли она известие о внешнем стимуле или о своем состоянии. Кроме того, сигнал животного, хотя он и воспринимается стадом, не адресован никому. Это "автоматическая" реакция на раздражитель, сохраняющаяся и тогда, когда обезьяна изолирована от стада. Наконец, хотя сигнал и вызывает определенную реакцию стада, в нем самом не заключено никакого требования этой реакции. Каждая особь, так сказать, вольна поступать в ответ на него так, как ей самой заблагорассудится. Никакого конкретного поступка обезьяна, подающая сигнал, от нее не ожидает.

И нашим предкам на ступени предсоциального развития была доступна, по-видимому, лишь животная форма общения. Даже если количественно их "язык" был более разнообразен, чем "язык" зеленых мартышек, то и в этом случае он вряд ли отличался от "языка" мартышек качественно. Не полежит сомнению лишь сам факт наличия у них "лексики", упражняясь в которой они, подобно ребенку в период гуления и лепета, уже имели возможность тренировать свой артикуляционный аппарат.

Однако практика обмена поставила их перед необходимостью качественного усовершенствования средств своего общения. Подаваемый сигнал должен был означать конкретное требование, обращенное к конкретному субъекту. И поскольку он был обращен именно к субъекту, а не к объекту, он должен был символизировать объект в отвлечении от него. Эти особенности как раз и делают знак социального общения отличным от знака общения животного.

Естественно, наши предки поначалу не изобретали для этого особые знаки. Они пользовались теми, которые и прежде верно служили им. Но по мере того, как сами они втягивались в практику обмена, их знаки наполнялись новым содержанием, исходящим от самой этой практики.

Что для субъекта, подающего сигнал в отвлечении от объекта, составляет содержание сигнала? Изначально - собственное внутреннее состояние, обусловленное потребностью в объекте. Своим сигналом он как бы говорит: "Я хочу эту вещь". Но для субъекта, принимающего сигнал, он означает только то, что сможет усмотреть в нем сам этот субъект. Его реакция будет определяться тем, как сам он его поймет. Обязательно ли эта реакция должна отвечать намерению первого субъекта? Разумеется, нет. Она может быть и неожиданной для него. Но в любом случае она отразится в его психике в ассоциации с данным сигналом, в любом случае она теперь станет для него ожидаемой реакцией другого субъекта на данный сигнал. Это позволит ему в следующий раз пользоваться тем же сигналом как требованием, обращенным к другому субъекту и понятным для него.

Таким образом, в ходе общения по поводу обмена вырабатывается новое содержание сигналов, выражающее уже не собственное состояние субъектов, передающих их, а отражающее внешнюю реакцию на них других субъектов. Это новое содержание и становится смыслом таких сигналов. А сами сигналы, по мере наполнения их смыслом, перестают быть знаками животного общения и становятся элементами человеческого языка, становятся словами.

Итак, животный символ превращается в слово человеческой речи, когда для субъекта, пользующегося им, начинает обозначать уже не непосредственно созерцаемый объект и не отвлеченную от него собственную потребность в нем, а отвлеченное уже и от этой потребности восприятие его другим субъектом. Вспоминая сказанное выше о механизме усвоения смысловых стереотипов речи ребенком, нетрудно заключить, что природа не балует человека разнообразием приемов научения языку. Отличие этих двух процессов - исторического и генетического - сводится лишь к тому, что ребенок овладевает смыслом слова, наблюдая реакцию на него взрослого, а первобытное существо - наблюдая реакцию такого же, как оно, существа. Во всем остальном каждый малыш, пока - до становления его самосознания - не принадлежит себе, с примерной точностью и последовательностью проходит в своем индивидуальном развитии эволюционный путь своих далеких предков.