Восемь лет спустя 1 страница

Очередная малолетка разрывает мне сердце.

Карие глаза, курчавые волосы, белозубая улыбка. Ей четырнадцать, и…

– Ты беременна?

– Да, доктор Бек.

Я старался не зажмуриться. Это далеко не первая девочка, пришедшая на прием с подобной новостью. Не первая даже за сегодня. Я работаю педиатром в клинике Вашингтон‑Хэйтс с тех пор, как пять лет назад окончил ординатуру в находящемся поблизости Колумбийском пресвитерианском медицинском центре. Согласно программе «Медикэйд»,[3]мы помогаем нуждающемуся (читай: бедному) населению: терапия, гинекология и, конечно, педиатрия. Потому многие и считают меня добреньким благотворителем. Они ошибаются. Я люблю свою работу, и мне скучно быть педиатром в каком‑нибудь богатом пригороде, общаться со спортивными мамочками и наманикюренными папочками, в общем, с людьми вроде меня.

– И что ты собираешься делать? – спросил я.

– Не я, а мы с Тереллом. Мы очень счастливы, доктор Бек.

– А сколько Тереллу лет?

– Шестнадцать.

Она глядела на меня, радостно улыбаясь. Мне опять захотелось зажмуриться.

Самое шокирующее, что большая часть подобных беременностей не случайна. Дети хотят иметь детей, и никто не принимает это в расчет. Да, с ними говорят о контроле рождаемости, предохранении, воздержании и тому подобном. Однако у их крутых друзей уже есть дети, и к ним привлечено всеобщее внимание. «Эй, Терелл, а почему бы и нам не…»

– Он меня любит, – сообщила четырнадцатилетка.

– Ты говорила с мамой?

– Нет еще. – Она сконфузилась и сразу стала выглядеть на свои четырнадцать. – Я думала, вы поможете.

– Разумеется, – кивнул я.

Я уже давно не осуждал их. Я слушал. Впитывал. Несколько лет назад я бы прочел девочке лекцию. Тогда я свысока глядел на своих бестолковых пациентов и обрушивал на их головы горы сведений о саморазрушении и деградации. Но вот однажды, холодным манхэттенским утром, одна из них, изможденная семнадцатилетняя женщина, ожидавшая третьего ребенка от третьего отца, посмотрела мне прямо в глаза и сказала сущую правду: «Вы не знаете, как я живу».

Меня здорово встряхнула эта фраза. Я перестал разыгрывать белого миссионера и стал просто хорошим доктором. Я окружу девочку и ее ребенка всевозможной заботой и не стану объяснять маленькой дурочке, что Терелл скоро исчезнет из ее жизни, что она уже испортила себе будущее и, вероятно, родит еще парочку детей от других отцов до того, как ей исполнится двадцать.

Если думать об этом слишком много, начнешь сходить с ума.

Мы поговорили еще несколько минут. Вернее, говорила девочка, а я слушал. Моя смотровая, исполняющая также роль офиса, была размером с тюремную камеру (только не подумайте, что я знаю это по собственному опыту), со стенами, выкрашенными в веселенький зеленый цвет, каким красят душевые в школах. Таблица зрения (та, где вы должны называть буквы) висела напротив двери, выцветшие картинки из диснеевских мультиков – на левой стене, огромный плакат с пирамидой питания – на правой. Моя четырнадцатилетняя пациентка сидела на смотровом столе с рулоном специальной бумаги, который выдавался в ходе осмотра каждому посетителю. Непонятно почему, бумага напомнила мне обертку сандвича из закусочной «Карнеги Дели».

Радиатор жарил на полную мощность, потому что в месте, где постоянно раздеваются дети, это просто необходимо. Я был одет в рабочий «костюм»: джинсы, рубашка и яркий галстук с эмблемой благотворительного фонда «Спасение детей» и датой «1994». Я не ношу белый халат. Мне кажется, он пугает малышей.

Моя четырнадцатилетка – я никак не мог отвлечься от ее возраста – была неплохой девочкой. Смешно, но большинство из них именно такие. Я выписал направление к хорошему гинекологу, потом поговорил с ее матерью. Ничего нового или необычного. Как я уже сказал, приходится заниматься такими вещами почти каждый день. Мы даже обнялись, перед тем как мать с дочкой вышли. За спиной девочки мы с матерью обменялись взглядами. Ко мне ежедневно приводят своих детей примерно двадцать пять женщин – правда, к концу недели я могу на пальцах сосчитать тех, кто замужем.

Как я уже говорил, я никого не осуждаю. Я лишь наблюдатель.

Проводив посетителей, я взял медицинскую карту беременной и просмотрел несколько страниц. Я вел девочку с тех пор, как был еще ординатором, а ей исполнилось всего‑навсего восемь. Она взрослела у меня на глазах. Я попытался вспомнить, как шесть лет назад выглядела моя пациентка, и понял, что девочка мало изменилась. Наконец‑то можно зажмуриться и изо всех сил потереть глаза.

И тут истошно заорал Гомер Симпсон: «Почта! Почта пришла! О‑о‑о‑о!»

Пришлось открыть глаза и повернуться к монитору. Гомера Симпсона – одного из героев мультика «Симпсоны» – кто‑то встроил в систему оповещения компьютерной почты, а я и не возражал. Мне даже нравилось.

Только собрался проверить входящие, заквакал интерком, и Ванда, секретарь, неуверенно проговорила:

– Вас… кхм… вас… просит… Шона.

Я понял ее смятение, поблагодарил и нажал мигающую кнопку.

– Привет, солнышко.

– Не надо любезностей, – отозвались на том конце трубки. – Я уже иду.

Я поднялся и прошел по коридору к приемной, куда с улицы входила Шона. Она вошла в маленькое помещение так, будто делала нам одолжение. Шона – топ‑модель, все знают ее по имени так же, как Шер или, скажем, Наоми. При росте 185 сантиметров она весит 76 кило и выглядит, как вы и сами догадались, головокружительно. Все в приемной, повернув головы в ее сторону, невольно подтвердили этот эпитет.

Шона даже не подумала остановиться около секретаря, а секретарю и в голову не пришло ее окликнуть. Кивнув в сторону входной двери, она заявила:

– Ленч. Немедленно.

– Я же говорил, что буду занят.

– Надень пальто, там холодно.

– Слушай, у меня все нормально. В конце концов, годовщина только завтра.

– Столик заказан.

Я заколебался, и Шона это почувствовала.

– Пойдем, Бек! Будет весело. Совсем как в старые добрые времена, в колледже. Помнишь, когда мы с тобой кадрили цыпочек?..

– Я никогда не кадрил цыпочек.

– Хорошо, я кадрила без тебя. Надевай пальто, и идем.

Я сдался и пошел одеваться. Около моего кабинета одна из мамаш хитро улыбнулась мне и шепнула:

– В жизни она даже лучше, чем на экране.

– Точно, – согласился я.

– А вы с ней… – Мамашка сложила ладони вместе.

– Нет, у нее уже есть кое‑кто.

– Правда? И кто же?

– Моя сестра.

* * *

Мы сидели в облезлом китайском ресторанчике. Официант‑китаец, как оказалось, понимал только по‑испански. Шона, одетая в безупречный синий костюм, нахмурилась:

– Это что, мясо Му‑шу[4] в черепашьем панцире?

– А ты попробуй, – посоветовал я.

Мы познакомились в первый день учебы в колледже. При составлении списков куда‑то пропала буква «а», и вместо Шоны появился Шон. В итоге нас поселили в одну комнату в общежитии. Мы сначала хотели сообщить об ошибке в администрацию, но разговорились и неожиданно почувствовали растущую симпатию. Шона поставила мне пиво, и через час мы решили оставить все как есть. А то еще неизвестно, каких придурков могут к нам подселить.

Я поступил в Амхерст, знаменитый частный колледж в западном Массачусетсе. И если есть на свете место, где собирается больше маменькиных сынков, чем там, то я его не знаю. Элизабет, наша школьная звезда, выбрала Йель.[5]Конечно, мы могли поступить куда‑то вместе, однако, обсудив все «за» и «против», решили, что надо вести себя по‑взрослому и серьезно проверить наши отношения. Вы спрашиваете, что из этого вышло? Мы дико скучали друг без друга, разлука лишь укрепила чувства, придав им налет романтического страдания.

Слащаво, я знаю.

– Посидишь сегодня с Марком? – спросила Шона с набитым ртом.

Марк был моим пятилетним племянником. Незадолго до окончания института Шона начала встречаться с Линдой. Семь лет назад они поженились, продуктом этой так называемой любви и стал Марк. Ну, конечно, не без помощи искусственного осеменения. Линда выносила ребенка, а Шона усыновила. Будучи несколько старомодными, они надеялись, что сын вырастет настоящим мужчиной, и я был призван олицетворять мужское влияние.

Короче, если вспомнить, что творится на работе, моя жизнь явно напоминает шоу «Семейка Осборн».

– Без проблем, – отозвался я. – Как раз хотел посмотреть новый диснеевский мультик.

– Ой, он замечательный! Не хуже «Покахонтас».

– Вот и отлично. А куда вы собрались, если не секрет?

– Очередное дурацкое мероприятие. Теперь лесбиянки в моде, и наша общественная жизнь стала чересчур бурной. Порой я даже жалею о временах, когда приходилось прятаться по туалетам.

Я заказал себе пиво. Не надо бы… а, ну ладно, одно – не страшно. Шона последовала моему примеру.

– Итак, ты расплевался с этой, как ее там…

– Бренди.

– Точно. Классное имечко! У нее, случайно, нет сестренки по имени Виски?

– Мы всего лишь пару раз встретились.

– Я рада, она мне совсем не нравилась – ни кожи ни рожи. У меня для тебя есть кое‑кто получше.

– Нет, спасибо.

– У нее потрясная фигура!

– Перестань сватать мне своих подружек, Шона. Пожалуйста.

– Объясни, почему?

– Помнишь ту, последнюю?

– Кассандру?

– Ее.

– И что с ней не так?

– Все так, кроме одной маленькой проблемы – она лесбиянка.

– О Господи. Бек, ты просто шовинист какой‑то!

Зазвонил мобильник Шоны. Она откинулась в кресле и, разговаривая, изучала мое лицо. Затем, рявкнув что‑то резкое, отключилась.

– Мне пора бежать, – вздохнула она.

Я махнул официанту.

– Заходи завтра вечером, – предложила Шона.

– Что, у лесбиянок нет никаких планов? – притворно удивился я.

– У меня нет. Зато твоя сестра приглашена на официальный прием в доме Брэндона Скоупа.

– А ты почему не идешь?

– Мы не хотим бросать Марка две ночи подряд. Линда не может не пойти, она руководит фондом. А я взяла отгул. Приходи, ладно? Закажем чего‑нибудь поесть, посмотрим с Марком видео.

Завтра – годовщина. Будь Элизабет жива, мы бы процарапали на нашем дереве двадцать первую линию. Возможно, это прозвучит странно, но «особые дни» – годовщины, праздники, дни рождения Элизабет – пролетали для меня незаметно. Я загружал себя на полную катушку и просто не успевал страдать. Будни – вот что было самым страшным. Когда я щелкал пультом телевизора и натыкался на «Шоу Мэри Тайлер Мор» или «Ваше здоровье!». Когда рылся на полках книжного магазина и замечал новый роман Эллис Хоффман или Энн Тайлер. Когда слушал «Фор топс» или Нину Симонс…

– Я обещал зайти к матери Элизабет, – сказал я.

– О, Бек… – Шона была готова возразить и все же сдержалась. – А послезавтра?

– Непременно.

Шона схватила мою руку.

– Ты не пропадешь опять?

Я не ответил.

– Я люблю тебя, сам знаешь! В смысле, если бы мне вообще нравились мужчины, ты был бы первый на очереди.

– Я тронут, – ответил я. – Честно.

– Не убегай, не замыкайся в своей скорлупе! Говори со мной хоть иногда. Будешь?

– Буду, – сказал я.

И это была неправда.

* * *

Подумать только, я чуть не стер это сообщение!

Мне приходит столько всякого мусора, ну, вы знаете, того, что называют спамом, что рука почти машинально нажимает клавишу «Удалить». Обычно я читаю адрес, и если сообщение от кого‑то из знакомых или из больницы – прекрасно. Нет – до свидания.

Я сел за стол и просмотрел расписание. Не продохнуть. Впрочем, как и всегда. Крутанулся на стуле и занес над клавиатурой «удаляющий» палец. Всего лишь одно сообщение, то самое, о котором оповещал Симпсон. Я кинул беглый взгляд на адрес, и мои глаза остановились на первых двух буквах темы.

Что за черт…

Экран был отформатирован таким образом, что я видел только эти две буквы и адрес отправителя. Совершенно незнакомый адрес: какие‑то цифры и @comparama.com.

Я прищурился и нажал кнопку, сдвинув окно вправо. Каждое нажатие кнопки выводило на экран всего одну букву, в такт нажатиям бухал мой пульс, сбивалось дыхание. Я ждал, не отрывая пальца.

Когда все буквы появились на экране, я снова прочел тему – и в груди похолодело.

* * *

– Доктор Бек?

Я не мог разлепить губы.

– Доктор Бек?

– Минуточку.

Ванда заколебалась. Несколько секунд я еще слышал в интеркоме ее дыхание, потом она отключилась. Я не мог оторвать глаз от экрана.

От: [email protected]

Кому: [email protected]

Тема: Э. П. + Д. Б./////////////////////

Двадцать одна линия. Я уже четыре раза сосчитал.

Чья‑то дурная, жестокая шутка. Я почувствовал, как пальцы сжимаются в кулаки. Знать бы, что за сволочной сукин сын прислал это идиотское сообщение. В Интернете невероятно легко сохранить анонимность; для подлеца, которому посчастливилось жить в наш технический век, нет лучшего укрытия. Но вот какая штука: не так уж много народу знает о нашем дереве и о годовщине. Журналисты и то не докопались. Знают, конечно, Шона и Линда. Элизабет могла поделиться с родителями и дядей. А кроме них…

Что же все это значит?

Нужно было немедленно прочесть само сообщение, однако что‑то меня удерживало. Дело в том, что я думаю об Элизабет гораздо больше, чем кажется со стороны. Я никогда не говорю о ней или о случившемся. Люди, наверное, считают меня очень сдержанным и суровым; они уверены, будто я не желаю принимать соболезнований, переживаю горе, как настоящий мужчина. Ерунда, дело совсем в другом. Разговоры об Элизабет ранят, и очень сильно. Я словно опять слышу ее последний крик, вновь передо мной встают вопросы, на которые никто не знает ответа, вновь одолевают мысли о том, что было бы, если бы не… Мало вещей на свете ранят так же больно, как это «если бы не…». Возвращается и чувство вины, и мысли о том, что кто‑то другой – сильнее, смелее, – возможно, смог бы ее спасти.

Говорят, горе осознается не сразу. Первый шок мешает адекватно воспринимать реальность. И это тоже ерунда. По крайней мере, в моем случае. Я понимал все совершенно четко с того момента, как нашлось тело Элизабет. Я знал, что никогда не увижу ее снова, что никогда больше не обниму, что у нас не будет детей и счастливой старости. Знал, что это конец, что возврата к прошлому нет и ничего нельзя исправить или изменить.

Я тогда сразу начал плакать. Я плакал, не замечая этого, почти неделю без остановки. Я никому не давал до себя дотронуться, даже Линде или Шоне. Я спал на нашей с Элизабет кровати, зарывшись с головой в ее подушку, вдыхая ее запах. Я открывал платяной шкаф и прижимался лицом к ее одежде. Это не утешало, даже наоборот. Но запах Элизабет был частью ее самой, и я продолжал терзать себя.

Умудренные опытом друзья – самые противные из всех – произносили затасканные слова о том, что я еще молод, что время лечит. Мне хотелось крикнуть им: «Выразите свое глубокое соболезнование и заткнитесь! Не надо говорить, что она теперь в лучшем мире. Не надо говорить, что так решила судьба. Не надо объяснять мне, что я – счастливец, потому что узнал такую любовь». Все эти банальности только бесили. Я смотрел на произносивших подобные слова идиотов и думал – не очень‑то гуманно – о том, почему они все еще ходят по земле, в то время как моя Элизабет гниет в могиле.

Тем не менее, приходилось покорно выслушивать бредни про то, что «лучше узнать любовь и потерять ее, чем не любить вообще». Да нисколько не лучше. Мне показали рай, а потом отняли. И это еще не все. Хуже то, что Элизабет продолжала незримо присутствовать в моей обыденной жизни. Сколько раз я видел или делал нечто, что непременно бы ей понравилось, столько раз и возвращалась боль. Меня спрашивали: сожалею ли я о чем‑нибудь? Если бы я удосужился ответить, то сказал бы, что сожалею лишь об одном – что не потратил каждый миг своей жизни на то, чтобы сделать Элизабет счастливее.

– Доктор Бек?

– Секундочку.

Я положил руку на мышку и кликнул по клавише «Читать». Письмо появилось целиком.

От: [email protected]

Кому: [email protected]

Тема: Э.П + Д.Б./////////////////////

Кликните по этой ссылке. День годовщины, час поцелуя.

В груди у меня похолодело.

«Час поцелуя»?

Все‑таки розыгрыш, не иначе. Я никогда не любил шарады и не умел долго ждать.

Я снова схватил мышку и подвел стрелку курсора к ссылке. Щелкнул по ней и услышал, как нехотя заверещал старенький модем. У клиники не было средств на современное оборудование, и, открывая новую страницу, приходилось подолгу ждать. «Час поцелуя»… Как они узнали про час поцелуя?

На экране появилась надпись: «Ошибка».

Я нахмурился. Что же это, черт возьми, такое? Я попробовал соединиться еще раз. Опять ошибка. Ссылка не работала.

Кто, дьявол его забери, мог знать о часе поцелуя?

Я никому не говорил. Мы даже с Элизабет это особо не обсуждали. Да и что тут обсуждать? Мы были сентиментальны, как Полианна,[6]и старались держать такие вещи в секрете. Вы спросите: какие? Дело в том, что, когда мы двадцать один год назад впервые поцеловались, я засек время. Просто так, для смеху. Глянул на часы и сказал: «Пятнадцать минут седьмого».

А Элизабет ответила: «Час поцелуя».

Я опять прочел сообщение. Это было совсем не весело, а, пожалуй, даже страшновато. Одно дело – сыграть жестокую шутку, и совсем другое…

Час поцелуя.

Он наступит завтра, в 18.15. Мне остается только ждать.

Больше ничего.

Я сохранил сообщение на дискете, просто на всякий случай. Потом полностью распечатал его на принтере. Я мало что понимаю в компьютерах, но говорят, будто по всей этой адресной абракадабре можно вычислить, откуда пришло письмо. Принтер заворчал. Я снова перечитал тему и пересчитал линии. Точно, двадцать одна.

Я вспомнил наше дерево, первый поцелуй, и в моем тесном, душном кабинете вдруг запахло клубничными леденцами.

Дома я обнаружил еще один привет из прошлого.

Я живу вместе с дедушкой, на противоположной от Манхэттена стороне моста Джорджа Вашингтона, в типичном американском пригороде. Грин‑Ривер, штат Нью‑Джерси, – райончик, где, несмотря на название,[7]нет и не было никакой реки и почти не наблюдается зелени. Я переехал к деду и его постоянно меняющемуся штату наемных сиделок три года назад, после смерти бабушки.

Дедушка страдает болезнью Альцгеймера. Его мозг напоминает старый черно‑белый телевизор. (Помните, тот, с ушастой антенной?) Он работает то хуже, то лучше. Иногда вдруг так хорошо, что вы пытаетесь зафиксировать антенну в этом положении и больше ее не трогать. Правда, и в этом случае по экрану бегут вертикальные полосы. Во всяком случае, до сих пор было именно так. Но в последние дни – если уж придерживаться сравнений – телевизор сломался окончательно.

Я никогда по‑настоящему не любил деда. Он был старомодным человеком, очень жестким и авторитарным, его отношение к вам оказывалось прямо пропорционально вашим успехам. Суровый и принципиальный, дед и любил так же требовательно, как жил. Эмоциональный, впечатлительный, да еще и физически хилый внук не заслуживал особых чувств с его стороны.

Только я все равно переехал к нему. Потому что, если бы этого не сделал я, это бы сделала Линда. Подобные решения в ее стиле. Когда в летнем лагере мы пели псалмы, сестра принимала их содержание чересчур близко к сердцу. Однако у Линды есть сын и «вторая половина», можно сказать, семья. А у меня – никого. Поэтому я взял ответственность на себя, и не жалею об этом. Мне даже нравится здесь. По крайней мере тихо.

Хлоя, моя собака, подскочила, радостно виляя хвостом. Я потрепал ее мягкие, висячие уши, она недвусмысленно посмотрела на поводок.

– Подожди минутку, – попросил я.

Мой ответ Хлое явно не понравился. Она укоризненно поглядела на меня, что не так‑то легко, когда твои глаза почти полностью закрыты шерстью. Хлоя – бородатый колли, порода, которая выглядит самой «пастушеской» среди всех разновидностей колли, которых я когда‑либо видел. Мы с Элизабет купили ее сразу после свадьбы. В те годы Элизабет любила собак, я – нет. Теперь люблю.

Хлоя рухнула около входной двери, настойчиво поглядывая то на нее, то на меня.

Дед сидел перед телевизором. Когда я вошел, он не повернул головы, хотя за происходящим на экране тоже не следил. Лицо его напоминало гипсовую посмертную маску. Единственной процедурой, которая немного оживляла маску, была смена памперса. В эти моменты губы деда разжимались, лицо становилось мягче, даже глаза наполнялись слезами. Похоже, что в этот момент его сознание ненадолго прояснялось.

У Господа своеобразное чувство юмора.

Сиделка оставила на кухонном столе записку: «Позвоните шерифу Лоуэллу». И номер телефона.

Я почувствовал, как в грудной клетке заколотилось сердце. После избиения на озере у меня начались мигрени, череп будто молнии пронзали. Пришлось даже лечь на обследование, и один специалист, мой студенческий приятель, сказал, что боли имеют скорее психологический, чем физиологический характер. Наверное, он прав. Вот и сейчас боль и чувство вины проснулись одновременно. Надо было увернуться от удара. Надо было отбиваться, а не терять сознание и не падать в озеро. И – самое главное – я ведь как‑то собрал силы и спасся. Значит, надо было сделать то же самое и для Элизабет.

Глупо рассуждать об этом теперь, я знаю.

Я перечитал записку. Хлоя начала повизгивать. Я поднял палец – она умолкла и все же продолжала перебегать глазами с двери на меня и обратно.

Я не слышал о шерифе Лоуэлле восемь лет, но до сих пор помню его сидящим около моей больничной койки с лицом, где отражались недоверие и насмешка.

Что ему понадобилось?

Я набрал номер. Трубку сняли после первого же звонка.

– Спасибо, что перезвонили, доктор Бек.

Я не очень люблю беседовать с полицией – в таких разговорах, на мой вкус, слишком много официальщины. Однако пришлось откашляться и любезно произнести:

– Чем могу быть полезен, шериф?

– Я на дежурстве, – ответил тот, – и хотел бы, если нет возражений, заскочить к вам.

– Это какая‑то формальность?

– Нет, не совсем.

Лоуэлл подождал ответной реакции. Не дождался.

– Может, прямо сейчас? – спросил он.

– А по какому поводу визит?

– Я бы хотел подождать с объяснениями до…

– А я бы лучше узнал обо всем немедленно.

Я почувствовал, как мои пальцы крепче стиснули телефонную трубку.

– Хорошо, доктор Бек. Понимаю вас.

Он прочистил горло, явно пытаясь выиграть время.

– Может быть, вы уже слышали в новостях, что возле озера Шармэйн были обнаружены два тела?

Делать мне больше нечего, новости смотреть.

– И что из этого?

– Они найдены на территории, которая является вашей собственностью.

– Не моей, а моего деда.

– Но вы ведь его официальный наследник, разве нет?

– Ошибаетесь. Наследство получит моя сестра.

– В таком случае не могли бы вы ей позвонить? Я бы поговорил с вами обоими.

– Надеюсь, тела найдены не на самом берегу озера?

– Нет, западнее. Фактически это уже не ваша земля, а округа.

– Тогда чего же вы хотите от нас?

Пауза.

– Слушайте, я буду через час. Попробуйте вызвать Линду, идет?

Шериф повесил трубку.

* * *

Восемь лет не прошли даром для шерифа Лоуэлла, хотя, по чести говоря, он никогда не был похож на Мела Гибсона. Паршивый такой мужичонка, ему бы с президентом Никсоном в красоте состязаться. Шериф имел привычку доставать из кармана потрепанный носовой платок, медленно, с достоинством разворачивать его, вытирать нос, так же не спеша складывать и запихивать обратно в задний карман брюк.

Линда приехала сразу же после моего звонка. Она сидела, напряженно подавшись вперед, готовая защищать меня до конца. Сестра часто сидела в такой позе. Линда принадлежала к породе людей, которые полностью завладевают вашим вниманием. Она устремляла на вас взгляд больших, блестящих карих глаз так, что вы были просто не в состоянии смотреть куда‑то еще. Я, конечно, необъективен, и тем не менее Линда – лучший человек из всех, кто встречался мне в жизни. Возможно, это прозвучит сентиментально, но тот факт, что она есть на земле, дает мне силы для существования, а ее любовь – практически единственное, что у меня осталось в этом мире.

Мы устроились в гостиной деда – месте, которое я обычно обхожу стороной. Это мрачная, душная комната, где стоит неистребимый запах старой мебели. Мне всегда трудно там дышать. Шериф потратил несколько минут на подготовку к разговору: основательно высморкался, достал из кармана блокнот, натянул на лицо самую приветливую из своих улыбок и обратился к нам с вопросом:

– Не будете ли вы так добры сказать мне, когда в последний раз были на озере?

– В прошлом месяце, – ответила Линда.

Лоуэлл перевел взгляд на меня.

– Восемь лет назад.

Он кивнул, будто ожидал чего‑то подобного.

– Как я сказал вам по телефону, мы обнаружили два тела неподалеку от озера Шармэйн.

– Их уже опознали? – спросила Линда.

– Нет.

– Странно.

Лоуэлл опять потянулся за платком, давая себе время сформулировать очередную фразу.

– Мы выяснили, что оба покойных мужского пола, взрослые, белые. Сейчас проверяем базы данных по пропавшим. Тела достаточно давние.

– Насколько давние? – спросил я.

Шериф внимательно посмотрел мне в глаза.

– Трудно сказать. Данные экспертизы еще не готовы, но, по приблизительным прикидкам, им как минимум пять лет. Они были на редкость тщательно спрятаны. Если бы не недавний ливень, который размыл место захоронения, мы бы никогда их не нашли. Нам помог медведь.

Мы с сестрой озадаченно переглянулись.

– Извините, кто? – переспросила Линда.

– Охотник подстрелил медведя и обнаружил во рту у зверя человеческую кость. Руку, если быть точнее. Мы начали розыски, они, конечно, заняли некоторое время и, честно говоря, до сих пор не закончены.

– Думаете найти что‑нибудь еще?

– Посмотрим.

Я откинулся назад, Линда сидела все так же напряженно.

– Значит, вы у нас, чтобы получить разрешение на раскопки возле озера?

– Частично.

Мы ждали продолжения. Лоуэлл прокашлялся и снова уставился на меня:

– Доктор Бек, у вас ведь третья группа крови, резус положительный?

Я уже открыл рот, но Линда предостерегающе положила руку мне на колено.

– А при чем тут это? – осведомилась она.

– Мы нашли еще кое‑что. Рядом с телами.

– Что же?

– Извините, это конфиденциальная информация.

– Тогда уходите, – резюмировал я.

Шериф, казалось, не обиделся и не удивился.

– Я лишь пытаюсь выяснить…

– Я сказал: выметайтесь!

Он даже не двинулся.

– Я знаю, что убийца вашей жены сидит в тюрьме. И понимаю, что мои расспросы ужасно вас травмируют.

– Не надо меня утешать.

– Я и не собирался.

– Восемь лет назад вы считали, что это я ее убил.

– Не совсем так. Вы были ее мужем, и в таких случаях подозреваются все члены семьи.

– Если бы вы не тратили время на этот бред, то, возможно, нашли бы ее до того, как… – Я осекся, задохнувшись. Отвернулся. Черт! Черт побери все! Линда попыталась взять меня за руку, я отодвинулся.

– Это часть моей работы – принимать во внимание любую версию, – гнул свое шериф. – Начальство было в курсе. Даже ваш тесть и его брат были в курсе. Мы сделали все возможное.

Я больше не мог этого выносить.

– Что вы хотите от нас, Лоуэлл?

Шериф встал, подтянув брюки. Казалось, он старается выглядеть выше, внушительнее.

– Анализ крови, – ответил он. – Ваш.

– Зачем?

– Когда вашу жену похитили, вас избили.

– И что из этого?

– Вас ударили тупым предметом.

– Это всем известно.

– Да.

Лоуэлл опять вытер нос, аккуратно убрал платок и заходил туда‑сюда по комнате.

– Непосредственно рядом с трупами мы обнаружили бейсбольную биту.

Я почувствовал, как в голове привычно запульсировало.

– Биту?

Лоуэлл кивнул.

– Захоронена вместе с телами. Деревянная.

– Не понимаю, какое отношение к этому имеет мой брат? – спросила Линда.

– Видите ли, на бите обнаружена засохшая кровь. Третьей группы. – Шериф повернулся ко мне. – Вашей группы.

* * *

Мы стали пережевывать все сначала. Годовщину, дерево, вырезанную линию, купание в озере, хлопок дверцы, мой неистовый заплыв обратно к берегу.

– Вы помните, как упали в воду? – спросил шериф.

– Да.

– Вы слышали, как кричала ваша жена?

– Да.

– Затем вы потеряли сознание? В воде?

Я кивнул.