В театр

Субботний вечер. Теплая апрельская погода предполагает долгую хорошую прогулку на воздухе, но Анатолий и Тамара собираются в театр. Наконец‑то они нашли время, чтобы выбраться в центр.

До спектакля еще два часа, и супруги снуют по квартире в поисках нужных им обоим вещей. Тамара примеряет разные наряды, а Анатолий, побрившись и одевшись, сидит то у телевизора, то на кухне.

Спокойный мирный вечер без ссор и ругани начинается.

Копошащаяся и бурчащая чего‑то себе под нос жена через некоторое время вынуждает мужа нервно постукивать пальцами по кухонному столу.

– Ну, скоро ты уже? – ворчит Анатолий.

Тусклые глаза его разглядывают давно не вытиравшийся стол: жирные пятна разбросаны по нему; сжившись с поверхностью, они превратились в естественный узор.

Желания идти в театр с женой у Анатолия мало, но чтобы не перечить ей, он согласился. Тем более что однообразное существование надоело ему страшно. Раньше он в выходные хоть из дому исчезал, но, как только поссорился с любовницей, пойти стало некуда, а видеть все время одну и ту же женщину ему тяжело. Поход в театр для него хоть какое‑то разнообразие, а так – он не любитель искусства.

Тамара появляется на кухне в розовом платье, облегающем ее неровные телесные формы. Это платье ей, как назло, совсем не идет.

– Ты бы, – морщится Анатолий, – может, другого цвета надела бы что‑нибудь? И так розовая, да еще и это! А?

– Господи! – отвечает жена. – Дай хоть раз в жизни девушкой побыть молодой!

Тяжелая и широкая ступня Тамары пытается втиснуться в узкие изящные туфельки.

– Где ты эти туфли‑то нашла? – с испугом спрашивает Анатолий, боясь, что сейчас эта не подходящая для Тамариной ноги обувь порвется.

– Эльвира дала! – отвечает довольная своим видом жена. – Это же мой размер. Господи, не лезут! Что делать? Вот паразитка!

Тамара долго возмущается, потом все‑таки втискивается в туфлю.

– Надо было тебе рожать тогда! – неожиданно после раздумья говорит муж. – Худая бы была!

– Поговори у меня! – замахивается Тамара на Анатолия, он резко отклоняется – на всякий случай. – Рожать! Это такая все‑таки ответственность! Я вот на наших девиц смотрю: запуганные, вечно бегают, звонят – что там дома, как девочки‑мальчики у них? Все чего‑то обсуждают. Ой, а болезни! Себя бы вылечить!

Анатолий закатывает глаза. Такие речи жены он слышит уже пятнадцать лет, и ничего не меняется.

– У нас Оксанка‑то Семинишина, – продолжает Тамара, – своего Валерку в бассейн повела – воспаление легких, вот теперь мается! А у других чего только не бывает.

– Ну, все же живая душа была бы, – почти неслышно произносит муж.

Тамара, зыркнув на него, сжимает губы.

– Душевный ты мой! – говорит она. – Заработай на ребенка сначала, покажи мне, что хочешь его, я тогда подумаю.

– Куда уж теперь думать, – вздыхает Анатолий, – поздно! Ладно, пошли‑ка, пропустим по стаканчику.

Он уходит в комнату, потом возвращается на кухню, в руках у него бутылка дешевого крепленого вина и два бокала.

Анатолий смотрит в пол и краешком глаза видит здоровенную коленку жены в черном чулке, ему становится что‑то совсем нехорошо.

Они выпивают по бокалу. Крепкая жидкость растворяет угрызения совести.

– А если бы ты не выпивал, было бы еще лучше! Вот и родила бы, понимаешь? – осуждающе говорит Тамара.

Анатолий, наливая вино, кивает головой.

– Ну, я же не пьянь подзаборная! Вообще‑то я, между прочим, конструктор! Без которого бюро встанет! – говорит он, отпивая из своего бокала.

– Лучше б ты работу нашел, а не в бюро своем сопел! – рассуждает Тамара, заглядывая в мусорное ведро. – Ведро тебе даже не вынести, конструктор!

Их мягкая перебранка длится до конца бутылки, после чего Анатолий чувствует, что ему надо добавить, но не решается, потому что знает, чем это кончится.

– Мы не опоздаем? – слегка повеселевшим голосом спрашивает Тамара.

– Нет, – угрюмо отвечает муж. От желания выпить еще и от нетерпения он начинает злиться.

Полное лицо жены расширяется перед его глазами, намазанные румянами щеки выводят из себя. Желая, но не исполняя желаемое, Анатолий тянет время.

– Ну, пойдем что ли? – говорит Тамара.

– А вот скажи мне, Тамарочка! – немного лебезящим тоном говорит муж. – Вот у вас в суде есть хоть одна красивая баба? Или судят только страшные, чтоб боялись?

Тамара хмурит брови и чуть ведет подбородком в сторону.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает она звенящим голосом.

– А то! – кричит Анатолий. – Есть у вас бабы нормальные или все такие тумбы, как ты?

Он тычет пальцем в сторону жены, задевает бокал – тот сразу же падает и разбивается.

Тамара краснеет, подбородок ее гуляет по шее и трясется, глаза сужаются, кулаки сжаты и приготовлены к бою.

Анатолий, увидев изменения в настроении жены, поспешно бежит в туалет, где и закрывается.

– Выходи! – кричит ему Тамара.

– Как тебе только позволяют судить‑то? – отвечает муж, сидя в брюках на унитазе и закуривая сигарету без фильтра. – Тебе, которая без сердца! А? Как? Ответь!

Тамара долбит кулачищами в дверь и орет:

– Как ты смеешь мне такое говорить? Пьянь ты чертова!

Анатолий не отвечает.

Тамара садится на кухне, нервы бродят по ее телу и колышут его. Она осматривается и достает из шкафчика под раковиной пакет сока, в котором спрятаны ее запасы вина. Она пьет прямо из пакета.

– Пьянь! – причитает она. – Только выпьет и поносит! Я не имею… Я имею право на все! Я заслуженный человек! Я только по букве закона! А ты?! Бездельник! Двадцать лет – и ни одной лишней копейки! Дети ему нужны! Ты с собой‑то разберись!

– А Вика хотела родить! – истошно кричит Анатолий из туалета.

Тамара от этих слов поперхнулась.

– Какая Вика? – закричала она и подбежала к двери туалета и опять забарабанила по ней. – Что еще за Вика?!

– Я пошутил! – испугавшись бешенства жены, ответил Анатолий. – Хотел проверить – любишь ли!

Оба они замолкают, каждый думает о своем.

Молчание длится минут пять. Потом Тамара говорит:

– Вылезай, дурень! Опоздаем ведь!

Выпитое вино еще больше подкрасило ее щеки и успокоило.

– Я тебя трогать не буду. Пошли, а? – зовет она мужа.

Анатолий открывает дверь и опасливо выглядывает. Тамара стоит перед ним и поправляет подпрыгнувшее на бедрах платье.

– Давай еще по стаканчику? – с надеждой спрашивает муж.

Жена неряшливо кивает взлохмаченной головой.

Вечер продолжается…

Утром они находят друг друга лежащими поперек дивана в праздничных измятых нарядах.

Хорошо, что воскресенье…

...

06.04.01

Узелок

Кофе варится медленно. Глаза уже устали следить за кривой улыбкой буфетчицы. Она вроде и не кокетничает, но выставляет вперед лицо, словно подавая себя на подносе. Как будто нарочно медлит. Сосновскому смешно, все женщины превратились для него в один моток старых шерстяных ниток, из которых он устал что‑либо вязать из‑за своего нетерпения.

– А чего вы здесь не видели? – ехидничает Сосновский. – Я что, так необычно выгляжу?

Буфетчица хмурит левый глаз, и щека ее покрывается морщинами.

– Ну так занимайтесь своим делом! – Сосновский теперь резок.

Кофе подается со стуком о стеклянный прилавок, сахару насыпается меньше, чем положено. Нос буфетчицы подергивается, она что‑то еле слышно бормочет.

– Своему мужику будешь так подавать, – грубит Сосновский, – а я так пить не буду!

Странное противоречие нарастает в нем, а от презрительного взгляда буфетчицы вообще раздувается донельзя.

– Хам вы, Иннокентий! – только и вскрикивает она. – В мою смену больше не приходите! Пусть Валька вас обслуживает!

– Ничего, – отвечает Сосновский, – вы нашему институту принадлежите. Так что попрошу…

Он все‑таки берет чашку с кофе и садится за пустой стол в сторонке. Теперь он чувствует себя неудобно: на самом деле эта девочка ни в чем не виновата, разве что косметика у нее излишне вульгарна, а вот ногти никак не гармонируют с бордовыми губами – последние вообще широкие и обкусанные.

Глупая тишина буфета и одиночество за столом все больше поворачивают состояние Сосновского ближе к панике. По душе лупит ливень невысказанных слов и бессмысленных чувств. А ожидание натужного разговора вводит его в испуг и тормошит нервы.

Галя приходит с Алексеем. Они сначала заказывают по стакану сока, а потом присаживаются к Сосновскому.

– Ну, – веселится Алексей, – чего звал?

Сосновский видит на лице своего голубоглазого друга полное доверие, а Галя лыбится рядом с ним и сияет, словно только что вымытая шампунем машина. Сосновский готовится говорить так, как будто перед ним экзаменаторы, а предмет он знает не шибко, почему старается ответить хотя бы приблизительно по теме.

– Друзья, – словно сбросив скорость, не торопясь, подъезжает он к нужной мысли. – Друзья, – повторенное слово висит над столиком и никаким боком не поворачивается, – хочу вас огорчить. Не нравится мне эта история.

Опушенные его глаза наблюдают движение пенки по кофейной глади.

– Ты же обещал! – восклицает Галя. – Мы же договорились!

– Я передумал! – утверждение Сосновского до зависти неумолимо.

– Ну, знаешь ли! – Алексей встает и выходит из кафе, у выхода договаривает. – Спасибо, блин, друг!

Галя и Сосновский долго смотрят в стол и поднимают глаза, не глядя друг на друга.

– А что я могу поделать? – говорит потом Сосновский. – Откуда же я знал, что это так больно?

Буфетчица роняет чашку за прилавком и тут же, причитая и извиняясь, начинает собирать осколки. Злая оса крутится возле тарелки с пирожными, и ее жужжание размазывает гудящую тишину буфета.

Галя почесывает подбородок и наблюдает за буфетчицей. Сосновский копается в карманах, потом бросает на стол ключи.

– Вот, – говорит он, – забирай! Мне теперь ни к чему.

– До чего же ты отвратительный тип, – цедит сквозь зубы Галя. – Только ты так можешь.

– Только вот без оскорблений, – начинает заводиться Сосновский. – Я не обязан, знаешь, никого слушать! Это вы придумали, вы и делайте или другого идиота ищите. НИИ наш большой. Вон сколько мужиков. А я не намерен.

Галя скептически сжимает уголок рта и надменно усмехается.

– Я всегда знала, что ты трус! – утверждает она. – Всего на свете боишься!

Наступает та самая минута, когда многое хочется, но никто ни на что не решается.

– Если честно, – с трудом вытаскивая из себя слова, говорит Сосновский, – я с ней разговаривал. И потому‑то я против того, о чем вы меня просите. Мне кажется, женщина она хорошая, и я ее обижать не хочу. Вы как‑нибудь сами.

– Она встала у нас поперек дороги! – вскрикивает Галя. – Встала, как стена! Это ты хотя бы понял?

– У нее свои аргументы, Галя, – успокаивает ее Сосновский, – и я ее понимаю.

– А нас? – резким тоном задает Галя весьма скользкий вопрос.

Сосновский останавливает свой взгляд на колючей улыбке буфетчицы. Теперь она ему кажется еще больше неприятной.

– Да все вы хороши! – говорит он. – И она тоже. Но ее правда честнее.

– Мы тебе, Кеша, доверились, – взяв ключи со стола, огорченно говорит Галя, а ты не смог сделать того, что всегда бесплатно делал. Тебе что, слабо ее соблазнить? Мы тебе даже Лешину машину на время дали. Да, я понимаю, старая, но еще ничего.

– Галя, – угрюмо спрашивает Сосновский, – а ты бы смогла сейчас со мной переспать?

– Ну, знаешь ли! – Галино лицо краснеет, но она не уходит, надежда плещется еще в ее глазах. – Я мужика из‑за тебя потеряю.

– Да, елки‑палки, не нужен ей никто, кроме Лехи! – голос Сосновского вздрагивает. – Тебе бы так любить!

Тусклые пятна появляются в блестящих зрачках Гали и, томясь, расширяются.

– И вообще, что я вам, игрушка что ли? Я тоже человек! – Сосновский вновь смотрит на буфетчицу; взгляд ее серьезен и почему‑то кажется благожелательным. – Не хочу я человеку сердце переламывать. Странно тебе это слышать? Так вот, это произошло! Жалко мне ее, и все!

Галя недоверчиво косится на выпученные глаза Сосновского и опирается рукой о стол.

– От тебя требовалось всего‑навсего ее соблазнить, – говорит она наставительно. – Сделать это так, как ты один умеешь, чтобы она Алексея забыла.

– Как это легко, оказывается, – ехидничает в ответ Сосновский. – Забыть! Ты‑то пробовала, а? А меня вот черт дернул! Я словно очнулся, когда эту женщину увидел. И теперь я не понимаю, чего Лехе‑то не хватает?

– Не будь сволочью! – Галя сердита. – Каждый завоевывает то, что по силам. И я все равно выиграю!

– Интересно будет посмотреть, – Сосновский смеется. – Она надеется и верит ему!

– И не отпускает! – кричит Галя.

– А он не мальчик, он и сам что‑то должен решить! – Сосновскому совсем перестает нравиться этот разговор. – Взял бы и не ночевал у нее. К тебе ушел бы. Нет, он, как послушный ребенок, ровно в девять дома. Ты об этом подумала? Что это такое?

Тяжелый вздох Гали заглушает сопение Сосновского.

– Я и сама этого не понимаю. Я думала, что дело в ней! – говорит она. – Теперь вовсе концы с концами не сходятся.

В буфет возвращается Леша, садится снова за стол, берет стакан нетронутого сока и выпивает залпом.

– Ты его все равно не уговоришь, – говорит он Гале. – Этот же, как баран упрется, с места не сдвинуть! – он смотрит на друга и недружелюбно продолжает. – Ну, что тебе‑то не так, дружочек?

– Я уже все Гале объяснил, – отвечает Сосновский, – с ней и разговаривай.

Сосновский встает, немного раздумывает и подходит к буфетчице.

– Олеся, – говорит он громко, – прости меня, ладно?

Краснеющее лицо Олеси сверкает победным румянцем и расплывается в принимающей в объятья улыбке.

– Спасибо, Иннокентий, – попискивает она. – Вас прямо не узнать.

Сосновский кланяется ей и, играя глазами, обещает:

– Я должен загладить! Выбирайте день и час!

Он разворачивается, не давая Олесе времени выбрать, и возвращается за свой столик.

– Ну, поговорили?

– Нет, – отвечает Леша, – мы представление твое наблюдали.

– Скажи мне, – Сосновский серьезен, – скажи мне, Леша, а хочешь ли ты того, что делаешь? Может быть, тебе и так хорошо?

– Вот еще судья! – возмущается Леша. – Зачем я тебя тогда вообще просил?!

– А это не ты просил, – Сосновский допивает остывший кофе и показывает на Галю, – это же она просила.

Леша неожиданно теряется, вся его напускная важность сползает, как сгущенное молоко с ложки. Галя молчит, ее сознание соединяет факты и результат, и видно, что она начинает сомневаться в чем‑то и в ком‑то.

– Что она тебе там наговорила? – Леша все еще пытается быть солидным. – Я бы на твоем месте не верил.

– Я не девушка – верить или не верить, – Сосновский до умопомрачения спокоен. – Это вот Гале вера нужна. Ну не буду же я дружбу‑то разбивать.

– Нет уж, – Алексей встает, – что ты имеешь в виду, говори при Гале. Я не боюсь.

– Ладно, ты сам просил, – Сосновский тоже встает. – Первым делом, прости за резкие движения!

Он тут же дает другу пощечину. Алексей дергается, поднимает кулак, чтобы дать сдачи, но останавливается, видя, что Сосновский открыто на него смотрит и не защищается. Галя сидит отстраненно. Она начинает тоскливо подвывать, тихо‑тихо.

– Ну, говори, говори, – голос Алексея жесток. – Говори, за что ударил? Раз уж начал, теперь не имеешь права останавливаться! Иначе получишь!

Сосновский чешет нос и, как бы выдергивая нервы друга, тянет паузу до конца.

– Леша, – говорит он потом, – ты же на прошлой неделе с той женщиной расписался же, так?

Галя быстро вскакивает, хочет выбежать из кафе, но цепляется за стол, а Леша успевает схватить ее.

– Не слушай его, – громко шепчет он, – это неправда.

– Да? – всхлипывает Галя. – Покажи паспорт!

– Я его потерял, – отвечает Леша.

Галя пытается вырваться из его рук, ее бьет неожиданная истерика.

– Отпусти ты ее, – просит Сосновский. – Ей же плохо, дурак!

Галя убегает из кафе.

Сосновский и Леша стоят друг против друга и щурят глаза. Буфетчица вся сжалась, наблюдая за ними, она чувствует приближение драки. Алексей вдруг смеется и хлопает Сосновского по плечу, потом садится за стол.

– Ладно, молодец, друг, – говорит он. – Садись, договорим.

Сосновский недоуменно присаживается.

– Не мог же я ей сам сказать, – продолжает Леша, – в конце концов, Бог правду любит! А эта ее придумка с соблазнением…а, ну и хрен с ним! Я все пустил на самотек специально…

Сквозь наступившую дурную тишину вдруг слышится голос буфетчицы, который словно сыплется мелкой щебенкой на крупные волны:

– Алексей, попрошу тебя в мою смену в буфет не заходить больше… я тебя обслуживать не буду!

Сосновский встает из‑за стола, и в голове его начинают печально бренчать осколки былой дружбы…

...

07.10.01

Фара

Разбросанные вещи повсюду.

Раскрытый чемодан лежит на полу, рядом с опрокинутой вазой, из которой вода растеклась холодной лужицей и просочилась в щелки паркета.

Шум в ванной напоминает о прошедших неделях, полных теплого моря, короткой любви и резкого расставания.

Пустота своего дома очевидна и как будто вечна.

…А прожитые тридцать лет, в нетронутом раньше жестокосердии и долгом одиночестве, нарушены романтической иглой приключений с неожиданным финалом…

Ирина выходит из ванной в черных тапочках и… в тоске.

…Ничего не получилось из того, что хотелось, ничего не досталось из того, что само шло в руки – а все из‑за ее упрямого характера. Алексей женат, и те две недели, которые Ирина провела с ним на юге, ничего в этом не изменили.

А знакомство было шикарное: и жили они, оказывается, в одном городе, и ехали, оказывается, в отпуск в одном поезде, – но нашли друг друга только на балконе гостиницы, номера тоже оказались по соседству.

Теплая постель, долгие бессонные ночи с первым мужчиной в ее жизни…

Надо поднять вазу, вытереть пол, надо разобрать вещи, убрать чемодан на антресоли и продолжать плыть по течению.

Но чувственность уже проснулась. Только он не оставил ей ни телефона, ни адреса своего.

И опять трудные ночи, ворочанье на диване, комканье простыни и взбивание подушки. Опять нарочитое выдавливание из себя счастливой жизни для сослуживцев. А ведь все у нее есть, одного только нет – его.

Леша – художник, вот на дне чемодана ее портрет, ее первый портрет.

…Она ведь вложила в свое чувство все то, что могла. Как будто он ее сын, они везде ходили с ним, взявшись за руки. Она дарила ему всю свою любовь и… себя за любовь. И это было что‑то такое, о чем она не догадывалась, когда разглядывала своих кассиров и охранников, менеджеров и просто курьеров. Ей, коммерческому директору фирмы, все было под силу, только вот внешность давала сбой, провинциальная юность не одарила ее умением подать себя. А Леша обратил внимание и увлек…

Квартира убрана, и поздний вечер в одиночестве… Что делать ей одной теперь, когда сердце не может смириться с отказом Алексея?

Почему же он остался с женой?

Почему же Ирина, отдавая ему все, не смогла удержать его рядом с собой?

Она услышала вдруг ор сигнализации – это ее машина звала на помощь, просто выла, как сумасшедшая, потерянная собака.

Выглянув в окно, Ирина увидела, что рядом с белым «фордом» копошится какая‑то старушка.

Ира побежала вниз.

Действительно старуха пыталась отколупать фару.

– Бабушка! – крикнула она подбегая. – Это моя машина!

Старушка остановилась и замерла, словно замороженная, даже согнулась еще больше.

– Я вам говорю, – Ирина подошла ближе, ей было как‑то неудобно хватать за шкирку пожилого человека, поэтому она просто присела.

Платок на голове старушки был не по‑летнему шерстяной.

– Фара‑то вам зачем? – спросила Ира и почувствовала приторный противный запах.

Старуха молчала и не двигалась.

– Милицию вызвать? – морща лицо, Ирина дотронулась до плеча бабушки рукой, та упала сразу набок и лежала в такой же позе, что и стояла.

– Что с вами? – вскрикнула Ирина, ей совсем не хотелось решать чужие проблемы.

Но, наклонившись над старушкой, она вдруг поняла, что та не дышит, пульс на сухой, костлявой руке тоже никак не удавалось прощупать.

– Господи! – Ирина отбежала от машины. – Умерла, что ли?!

Ее стало колотить, озноб страха путал мысли и действия, и движения были суетливы.

Подскочив обратно, Ирина перевернула старушку на спину, и так, сгорбившись, с поднятыми ногами, та и осталась лежать.

– Далась тебе эта фара, бабушка! – заныла Ирина. – Что мне с тобой делать?..

Она огляделась вокруг и крикнула:

– Эй, вызовите скорую! Человеку плохо!

– Что ты там, шалава, ей сделала? – ответил чей‑то голос сверху. Откуда он звучал, определить было трудно: окна, балконы, даже зеваки на балконах – в огромном доме все было стандартным, одинаковым.

– Уже вызвали! – раздался уже другой крик. – И милицию тоже!

Ира от неожиданности резко привстала и отбежала к дверям дома.

Кто‑то опять крикнул:

– О, почесала‑то, смотри! Убила старушку и деру дала! А мы все видели и запомнили!

Еще недавно, буквально месяц назад, она даже не обратила бы внимание ни на какую‑то старуху, ни тем более на чьи‑то там угрозы, но сейчас противно затряслись поджилки, сердце испуганно и неуютно затрепетало.

Тишина лестницы, и вдруг грохот лифта… У своей двери – возня с ключом… И, наконец, запах родного дома…

У окошка Ирина спряталась за занавеску и подглядывала.

Старушка лежала, вниз уже спустились какие‑то люди, но «скорой» еще не было. Люди переговаривались и тыкали пальцами, как казалось Ирине, в ее окно на пятом этаже.

– Надо было просто в милицию звонить! – взвизгнула она и случайно сорвала угол занавески.

Старушка принесла ей серьезное неудобство, оправдываться Ирина не любила.

– И чего же я убежала! – психовала она. – Что я такого сделала? Надо было стоять и ждать, а то ведь не отговоришься! Дрянь какая!!! Моя ведь машина!

Приехала милиция, постояли, порасспрашивали очевидцев. Осмотрев старуху, стали закидывать головы в сторону Ирининого окна.

Она тяжело дышала, нужно было опять спускаться, объясняться и дрожать. Голос был не свой. Прежнее спокойствие, уверенность в себе умчались, а рядом не было никого, кто бы мог хоть что‑то объяснить. И оказалось, что обыкновенный человеческий страх, да и глупость тоже, существуют. Оставалось плакать.

Входная дверь залилась веселеньким звоночком.

Один из милиционеров, ехидно вздернув верхнюю губу, демонстрировал превосходство власти. Он был молод и розовощек.

– Я войду? – спросил он и зашел в прихожую. – Свидетели все видели, но надо поговорить, положено.

– Я ничего не понимаю, – прошептала Ирина. – Я не сделала ничего плохого.

– Все так говорят! – милиционер многозначительно моргнул и заглянул в комнату. – Человек старый, можно было и без рукоприкладства. Тем более вы все‑таки женщина.

– Я ее не трогала, – тихо сказала Ира.

– Ну да, вы на нее просто дунули! – милиционер иронизировал. – Тебе что, фары жалко? Руками машешь!

Он прошел и сел в зеленое кресло, испачкав весь ковер песком с ботинок.

Пришлось рассказывать: кто она, где работает, откуда машина, и объяснять, что произошло на самом деле.

– Все это ерунда, – заключил милиционер, закончив опрос. – Живете, господа фирмачи, так, будто остальные люди для вас – что тараканы на кухне. Помедленней бы надо…

– Но я же ничего не сделала! – упрямо вскрикнула Ирина.

– Я не о том, – продолжил милиционер. – Зачем вообще сверкать деньгами? Людям же обидно… А машину надо на платную стоянку поставить, а не разборками с бомжами заниматься… Вот у тебя есть что пожрать! А у нее?

Он встал, тоскливо посмотрел на золотые кольца, которыми унизаны пальца Ирины, прошел в коридор, открыл дверь и, обернувшись, добавил:

– Вот потому ты одна и живешь!

Милиционер вышел, а Ира вернулась к окну и увидела, что уже приехала скорая, и врачи мелькали белыми халатами в наступающих сумерках.

Вскоре милиция уехала на своей машине, и только тот милиционер, что допрашивал ее, остался стоять около умершей старухи.

Ирина машина отсвечивала диким пятном на фоне неубранного двора, странного милиционера и неживой старой воровки.

Душная узость тревоги уплывала, наконец, от Ирины. Она стояла, всматривалась в милиционера и успокаивалась.

И скользкая трепетная мысль все точнее и точнее озвучивалась в голове. То, что Алексей уходил из ее взволнованной груди все дальше и дальше, становилось для нее ясной и осознанной радостью. Ей вдруг сделалось легче оттого, что эта дикая история с ее машиной выводит, наконец, душу из нестерпимой до этого боли разлуки. Видимо, стресс вытеснил ее желания и, как бывает обычно при боли, перебросил внимание на что‑то другое, на то, что вызывает меньшие муки…

Во двор въехал синий фургон и остановился на тротуаре около милиционера.

Ирина сорвалась с места, подбежала к двери и, открыв ее, припустила вниз.

Ей хотелось успеть… Ей хотелось спуститься и увидеть… Ей нужно было сказать… Нужно было выразить свое нетерпение…

И она вышла на улицу.

Старушку засовывали в машину, милиционер разговаривал с водителем. Соседи высунулись из своих окон и переговаривались…

Когда машина отъехала, то милиционер с чувством выполненного долга зашагал по тропинке, как раз мимо стоящей Ирины.

– Ну, что вы выскочили? – примирительно спросил он. – Идите отдыхайте! Она, похоже, от страха умерла.

Ира повернулась, вошла в подъезд и остановилась, в груди у нее играла легкость освобождения. Ей было хорошо, и сладковатый привкус стоящего в холодильнике ликера вдруг разгулялся по рту и зазывал в мягкое кресло.

Она обернулась и крикнула вслед милиционеру:

– Может быть, зайдете на чашечку кофе?

Милиционер почесал розовую щеку, мотнул головой и добродушно улыбнулся. Постоял немного, а потом двинулся дальше, так ничего и не ответив.

Ира схватилась за железную дверную ручку и сжала пальцы.

Пустота снова окружила ее и никого не впускала…

...

14.08.01

Шлепок

Радиоприемник периодически съезжает с волны. Треск и шипение недвусмысленно призывают подвигать ручкой громкости. Музыка из двух потертых стареньких динамиков не льется уже, а еле прослушивается сквозь сплошной скрежет и треск.

Ноябрьский день становится еще кислее, чем утро. Мелкий моросящий дождик брызжет на оконное стекло, словно из распылителя.

Антон Семенович смотрит на Костюхина. Глаза слипаются, словно после позднего сытного обеда, хотя сейчас желудок лишь урчит от голода. От настырной музыки, хрипящей в кабинете, мысли обоих, как потерявшиеся спутники, не находят своих орбит.

– Это ты? – спрашивает Антон Семенович. – Или кто‑то другой?

Костюхину скверно, у него второй час побаливает голова, и беспредметность тупой беседы с шефом корежит его лоб и резче выделяет морщины.

– Я, – отвечает он нехотя. – А может быть, и нет.

Им обоим давно уже хочется отвязаться друг от друга, но общая проблема тяготит, не позволяет расстаться так легко.

– Ты мне точно скажи, – просит Антон Семенович, – а то я не уверен.

Его рука нерешительно тянется к приемнику, но падает на полдороге, позволяя позывным разнообразных станций и чуть слышным куплетам песен и дальше дребезжать в кабинете.

– А почему я еще должен вас уверять? – говорит Костюхин. – Вы сами‑то что, решить не можете?

– Ты не увиливай, – Антон Семенович гладит свою прилизанную прическу. – У меня волосы не торчат? – вдруг спрашивает он.

– Я же вам еще на прошлой неделе об этом сам говорил! – оправдывается Костюхин. – Говорил? Подходил?

Антон Семенович вздыхает и кивает одновременно. Хочется ему выйти, смочить голову водой, а потом пройтись по ней расческой. Вернуть рабочее состояние не удается, все больше лишних идей вспыхивает и откладывается на полочках. Костюхин смотрит на шефа привычным пустым взглядом и тоже мешает тому сосредоточиться и отбиться от растущего потока посторонних желаний. Антон Семенович ненадолго закрывает глаза, и видятся ему черные и красные пятна, то сужающиеся, то вытягивающиеся в длинные сардельки. Маленький зеленый горошек подлетает к ним, будто длинная автоматная очередь. Свинцовая тяжесть не уходит из глаз.

– Мне же надо, в конце концов, разобраться, – не открывая глаз, говорит он. – Все знают, какие у вас отношения. А на улице дождь каждый день, грязь, слякоть.

– Вы, Антон Семенович, знаете только этот факт, – отвечает Костюхин. – А фактов много, я говорил вам.

– Я тебя давно знаю! – Антон Семенович открывает глаза и следит за капельками на окне – те все липнут и липнут друга на друга. – Ты и не такое придумаешь!

Тошнотворность глупых выяснений и заранее понятной реакции смещаются к воспитательским мотивам, и Антону Семеновичу неприятно от этого. И чем глубже он понимает ситуацию, тем смешнее ему становится.

– Ты понимаешь, – говорит он, – я ведь должен.

Костюхин инстинктивно улыбается, как бы давая понять, что он согласен.

– Ну, хорошо, – чуть быстрее произносит Антон Семенович. – Зачем ты ей‑то повод давал? Валентина Ивановна у нас резкая женщина.

– Да мне‑то какая разница! – чуть взбадривается Костюхин от слабого прилива раздражения. – Зачем других‑то учить? Кто ее просит?!

– Да, – соглашается Антон Семенович и, с трудом оттолкнувшись от кресла, вырубает приемник, потом плюхается на место.

Сразу наступает желанная тишина, только слышны шорохи за дверью кабинета и шлепки дождика о карниз и по стеклу.

– Вы же понимаете, – Костюхин удовлетворен поддержкой, – да и все тоже.

– Но извиниться надо, – настаивает Антон Семенович. – Она работник заслуженный. Прояви сочувствие. Когда‑то была одним из лучших наших программистов.

– Лучше бы она внуков воспитывала, – возмущается Костюхин, – прохода нет от этих заслуженных.

Внезапная мысль пронеслась по капризной кривой в голове Антона Семеновича. Слова Костюхина нервно крутанули там винтики, и организм беззвучно заверещал, не выплескивая свой вопль на поверхность. Показались Антону Семеновичу глаза Костюхина двумя пятнышками на белой скатерти.

– Зачем же так судить? – проворчал пока что он. – Зачем же наступать на пятки?

– Да вы сами посмотрите, – Костюхин склонил голову набок, – вокруг, здесь и везде. Как же нам‑то быть?

– Ты и меня имеешь в виду, – фактически напоминая Костюхину, кто перед ним, бросил вскользь Антон Семенович.

– И вас! – чуть ли не радостно подтвердил Костюхин.

– Ага, – обрадовался Антон Семенович и сразу стал проворно развязывать свои ботинки. – Сейчас сниму, куда‑нибудь спрячешь, – иронизировал он скороговоркой. – Раз я тоже, то зачем же стороной обходить? Спрячешь, а потом я – пожилой, больной, полуслепой, как и Валентина Ивановна, человек – буду бегать по институту и искать обувь, чтобы домой идти. На!

Антон Семенович поставил ботинки на стол и засунул концы шнурков вовнутрь.

– На, на, – пододвигая к Костюхину свою обувь, предлагал Антон Семенович. – Плевать, что жена с ума сойдет, ожидая меня дома, потому что неудобно ей будет сказать о таком конфузе. Плевать на мужа Валентины Ивановны, совсем уже немолодого человека, которому пришлось нестись через весь город и везти жене другие сапоги – потому что, видите ли, в институте завелись настоящие идиоты. Ну, бери, прячь. Чего застыл? Или мои боишься, потому что я и сдачи могу дать? А ведь у тебя наглости хватило на следующий день, сегодня, бродить по этажам и всем, от лаборантки до черт знает кого, трандеть о своем подвиге! А Валентина ведь плакала… А мне, знаешь, смешно было сначала. Да, смешно. Только не сейчас.

Антон Семенович поставил ногу в зеленом с белой полоской носке на железный блин, на котором крутилось кресло. Повеяло холодом в пятку, и шеф стал понемногу остывать.

– Да я же пошутил, черт! – крутанув головой, сказал Костюхин. – Они и лежали‑то рядом, в корзинке – ну, которая для бумаг изрезанных. Надо было хорошенько поискать. А могла бы и в тапочках пойти…

– Я бы тебя выпорол, Костюхин, – грустно сказал Антон Семенович. – Не уважаешь ты людей в возрасте. Даже мне нахамил. А ведь тебе тоже таким быть лет через двадцать.

– Я больше не буду, – выжал из себя извинение Костюхин. – Только ведь, если честно, молодых сотрудников мало.

– Ну, это не твое дело, – остановил его Антон Семенович. – Будешь руководить институтом, будешь и решать… Чтобы пошел и цветы Валентине Ивановне купил. И отсядь ты от нее, поменяйся с кем‑нибудь… Или нет, постой, не надо, она не так поймет. В общем, будет что‑то говорить, кивай своей башкой длинноволосой и не лыбься, а то подумает, что издеваешься… По‑доброму будь…

Костюхин смирно вслушивался, но ернические огоньки не переставали водить хороводы в его глазах, и Антон Семенович это видел. Он понимал, что парень уязвлен, и от этого еще больше может обозлиться. Но, к большому сожалению Антона Семеновича, уговаривать он больше не мог, потому что слишком много уже сказал, абсолютно исчерпав лимит слов и выражений на сегодняшний день, и поэтому теперь должен был дозировать фразы и даже звуки.

Капельки на оконном стекле заблестели солнечными осколками.

Рука Антона Семеновича дотянулась до радиоприемника и включила его. Злобный голос заклокотал из динамиков так, словно хотел со злости проглотить весь мир.

Костюхин сидел напротив, ожидающий еще чего‑то, но Антон Семенович выдавил из себя только одно:

– Пошли обедать, что ли!

Он встал и в одних носках направился к двери.

Ошарашенный Костюхин схватил ботинки Антона Семеновича со стола и припустил за ним.

– Вы наденьте, – конфузился он. – К чему так‑то?..

В столовой было весело, а кому‑то грустно…

...

16.10.01