Глава восьмая. Обычно, запершись в одиночестве в своей частной библиотеке, Шейво Тогандис обретал покой и умиротворение

Обычно, запершись в одиночестве в своей частной библиотеке, Шейво Тогандис обретал покой и умиротворение, но этой ночью он лишь все сильнее раздражался с каждой перевернутой страницей. Книги всегда помогали ему пережить тяжелые времена, но сегодня они не предлагали ничего, кроме расплывчатых уверений в необходимости закалять свой дух при помощи некого странного, до отвращения абстрактного понятия, именуемого в тексте «броней отрицания».

Как и чем такая броня могла помочь человеку в жизни, так и осталось недосказанным, поэтому Тогандис оттолкнул от себя манускрипт. Тени на стенах танцевали в неровном свете электрических свечей, в спертом воздухе все еще стояло благоухание, оставшееся после роскошной трапезы, с которой кардинал разделался менее часа назад: жареная дичь с пряным соусом и тарелка ароматных свежих овощей, выращенных в церковном саду.

Летающий череп с мерцающими зеленым светом линзами в глазницах вздрогнул и взлетел чуть выше, когда священник откинулся на спинку дорогостоящего и очень мягкого кресла. Покосившись на парящее возле него устройство, Тогандис произнес:

— «Поучения Себастиана Тора», том тридцать седьмой.

Череп устремился к провисающим под грузом книг полкам, высвечивая зелеными глазами золотые и серебряные корешки, а затем замер и выдвинул вперед суставчатый захват, чтобы достать увесистый том в богато украшенном переплете из красной кожи.

Отчаянно сражаясь с тяжестью книги, череп спустился и водрузил том на стол перед кардиналом, прежде чем вновь занять свое место за его правым плечом.

Тогандис потер уставшие глаза и склонился над текстом, силясь прочесть плотный витиеватый шрифт, заполнявший страницы. Рядом лежал требник, в котором кардинал делал заметки для своих будущих проповедей, и сейчас священник положил возле него ладонь, не отрываясь взглядом от тома, принесенного ему черепом.

На предплечье кардинала была закреплена переплетенная проводами сложная металлическая конструкция, из которой выдвинулся легкий бронзовый щуп, завершающийся мнемопером, кончик нетерпеливо подрагивал в ожидании приказа.

От устройства отходили тонкие серебряные проводки, убегавшие к чему-то, внешне напоминающему переносной вокс-приемник, стоявшему на столе перед кардиналом. Тогандис кивнул и принялся вслух декламировать строчки из книги.

— Сила Императора кроется в человечестве, а силы человечества — в Императоре. Отвернись одно от другого, и мы окажемся потерянными и проклятыми.

Как только эти слова слетели с его губ, мнемоперо задергалось и начало переносить их на чистый лист требника. Кардинал заполнял одну страницу за другой подобными цитатами… цитатами, которые всегда звучали в его сердце, но которые, как догадывался сам священник, вряд ли могли оградить дворец от проникновения злых сил.

Он страшился возвращаться к губернатору без чего-либо конкретного, что могло бы продемонстрировать его старания. Конечно, можно было бы просто один за другим процитировать стихи из этого писания, но Лито Барбаден моментально распознает обман. Тогандис промокнул брови платком — при одной мысли об этом человеке его бросало в пот.

В роли полковника Ачаманских Фалькат Барбаден был тираном.

Став имперским управляющим Салинаса, он превратился в чудовище.

Перед глазами кардинала как наяву предстал образ Лито Барбадена, высунувшегося во весь рост из люка «Адской гончей», катящейся по пылающим улицам Хатуриана. «Мародеры» более чем основательно подошли к своей работе, и их бомбы разрушили город почти до основания.

А то немногое, с чем не успели справиться они, доделали «Клекочущие орлы».

Тогандис прикрыл глаза, вспоминая тяжесть пистолета в своей руке и то, как он шел позади машины Барбадена. Он слышал шипение лазганов и рев огнеметов, казавшиеся в эту минуту невероятно громкими, но сам так ни разу и не выстрелил. Кардинал помнил, как смотрел на свой пистолет — матово-черный, лежащий в его пухлой розовой ладони, — и размышлял о том, насколько абсурдно, что именно он держит оружие в такой час.

Но звуком, всегда выходившим на передний план его воспоминаний, был крик — чудовищный, невыносимый вопль человеческих существ, бьющихся в агонии. Казалось немыслимым, что кто-то вообще способен испытывать такую боль, но для Хатуриана эти звуки в тот день стали нормой.

Пока «Орлы» заканчивали бойню, Тогандис шел, ошарашенный происходящим вокруг него и изливая содержимое своего желудка на запекшуюся, иссушенную землю. В последовавшие затем часы гвардейцы разгуливали среди руин и победоносно кричали, но их голоса казались исповеднику глухими, доносящимися словно откуда-то издалека.

Потом потекли недели, месяцы и годы; кардинал часто видел, как те самые солдаты приходят в его кафедральную церковь, притянутые туда чувством, которое никто из них не осмеливался выразить вслух за ее пределами, — памятью о том, что они натворили на Зоне Поражения.

Ганнон Мербал был одним из этих солдат, и перед Тогандисом как наяву проходили сейчас все те ужасные вещи, о которых они с ним разговаривали во мраке исповедальни: отвратительные грехи, обжигающее чувство вины и невыносимые муки совести.

Теперь Ганнон Мербал был мертв, его мозги украсили потолок грязной забегаловки в Мусорограде. Следом за воспоминаниями о солдате явился и образ Дарона Нисато, бывшего комиссара Фалькат… человека чести и тихого благородства.

Неудивительно, что Лито Барбаден уволил того из «Клекочущих орлов» незадолго до операции в Хатуриане.

Щеки священника окрасил румянец стыда, когда он вспомнил, что еще утром подумывал пойти и рассказать Нисато обо всем, что случилось в Хатуриане: и о том, в чем исповедался Ганнон Мербал, и о том, что видел собственными глазами.

Тогандис винил себя в трусости, но мысль о том, чтобы бросить вызов Лито Барбадену, лишала его сил, и он никак не мог осмелиться избавиться от груза вины и помочь Нисато открыть миру правду о Зоне Поражения.

Он раздумывал над словами, которые Дарон прошептал ему на ухо, прежде чем уйти из библиотеки Барбадена:

— Кому исповедуется исповедник?

Такие простые, так искренне произнесенные слова, но последствия… ох, последствия.

Тогандис плотно закрыл глаза, борясь со слезами раскаяния, едва не пролившимися незамеченно по его щекам. Он понимал, что если позволит себе заплакать сейчас, то уже не сможет остановиться, так и будет рыдать о погибших и, как это ни эгоистично, о самом себе.

Кардинал сделал глубокий вдох и вновь устремил взгляд на раскрытые перед ним страницы, попытавшись сосредоточиться на начертанных тысячи лет назад словах Себастиана Тора, человека, о котором Тогандис ничего толком не знал, но чьи наставления всегда вызывали его восхищение и вдохновляли его.

Простой человек Себастиан Тор восстал против тирании безумного верховного лорда Администратума Гога Вандира и сверг его в яростных войнах, вошедших в историю как Эпоха Отступничества. Тор стал экклезиархом, и Тогандис очень любил обращаться к его проповедям, когда выступал перед своей паствой.

Кардинал попытался представить, как поступил бы великий экклезиарх в той ситуации, в которой оказался Салинас, и поежился, когда перед его внутренним взором предстала картина того, как его вышвыривают из церкви, словно диммамарского священника, которого Тор выгнал из-за кафедры прямо посреди проповеди.

Заставив себя отогнать от себя этот образ, Тогандис провел несколько следующих часов, зачитывая вслух пассажи из книги, записывая их при помощи мнемопера, ритмично заполнявшего чистые страницы его требника проникновенными виршами и поучениями о необходимости бдительности в противостоянии демонам и скверне.

Электросвечи разгорались все ярче, пока свет, льющийся сквозь высокие окна, тускнел. Затем Тогандис услышал какой-то шум за дверью у себя за спиной и удивленно заморгал, когда оторвал взгляд от книги и увидел, что за витражными стеклами стало уже совсем темно.

Был куда более поздний час, нежели ему думалось, а работы предстояло еще много. Другие священнослужители сейчас, должно быть, как раз собирались на вечерю, и с его стороны было бы неподобающим не присоединиться к ним. Библиотека кардинала была расположена как раз в основной части церкви, и сейчас он мог слышать доносящиеся из-за двери настойчивые голоса.

Они, похоже, звали его по имени, но тяжелая деревянная створка приглушала их, и потому голоса казались просто слабым шепотом.

Кардинал поднялся с кресла и провел пальцами по губам, осознав, что зовут его с подозрительной настойчивостью. Шейво Тогандис, каким бы мастером самолюбования ни являлся во многих других вопросах, был достаточно честен с собой, чтобы понимать: его проповеди, пусть и весьма интересные и остроумные, никогда не приводили верующих в экстаз и не могли заставить людей умолять его выступить.

Охваченный любопытством, Тогандис отстегнул от руки крепления мнемопера и взял со стола требник. Затем подошел к двери и уже собирался открыть ее, когда кое-что в зовущих голосах вступило в резонанс с той частью его мозга, которая отвечала за страх.

Ты был там.

С неожиданной, пугающей ясностью Шейво Тогандис вдруг понял, что ждет его по ту сторону двери.

Мезира Бардгил ощущала, как какая-то сила набирает мощь по всему городу; отвратительная вибрация, словно раздражающий нервы скрип мела по школьной доске, отзывалась в самых ее костях. Комната была погружена во тьму, но серебряные нити, незримые для того, кто не обладает псайкерскими способностями, вползали внутрь, змеясь по трещинам в кирпичах, просачиваясь сквозь известку и пролезая в щели у косяков.

Призрачный налет изморози очертил дверной проем, и изо рта женщины начали вырываться облачка пара.

— Прошу, уходи! — Она зажмурилась. — Что я вам сделала? Я же ничего не делала.

Но, произнося эти слова, она уже понимала, что в том-то и заключается ее преступление.

Просто стоять в стороне, пока идет бойня, и ничего не предпринимать было ничуть не лучше, чем самостоятельно нажимать на спусковой крючок или размахивать фалькатой. Мертвые объединились, и что бы ни принесло сюда двух космических десантников, оно навсегда разрушило баланс сил на Салинасе.

Некогда бесплотные энергии стали частью материального мира, проникнув в каждую его складочку и узелок, и их порождения, прежде неспособные ни на что, кроме появления в кошмарных снах, вдруг обрели власть над реальностью и были теперь более чем опасными, питаясь из неожиданно открывшегося бесконечного источника.

Мезира ощущала ту ужасную силу, что проникла в ее комнату, то уплотнение в воздухе, которое может говорить только о чужом присутствии.

— Пожалуйста. — Она заплакала. — Нет.

Открой глаза.

Женщина замотала головой:

— Нет, не открою!

Открой глаза!

Мезира закричала, чувствуя, как против ее воли открываются глаза, а затем она увидела его — Плакальщика, чей черный силуэт резко вырисовывался на фоне мягкого лунного света, проникающего через окно.

Мерцающие призрачным светом, его глаза пригвоздили ее к кровати, словно булавка энтомолога — мотылька. Смрадный запах дыма и опаленной кожи забил ноздри, повсюду вокруг вспыхнули серебряные огни, холодные и беспощадные.

В этом ледяном свете Мезира увидела обгоревшую плоть Плакальщика, мышцы и жир, стекающие желтыми ручейками с костей.

Ты была там.

Мезира Бардгил закричала — и кричала до тех пор, пока сознание ее не отрешилось от всех органов чувств и не нырнуло во тьму.

Шейво Тогандис почувствовал холод, исходящий от дверной ручки, прежде чем успел прикоснуться к ней. Дыхание облачками вырывалось из его рта, а неожиданно пробравшийся в комнату ледяной сквозняк проникал даже сквозь плотную материю одеяний.

Кардинал ощущал их там, за дверью, их желание, чтобы он вышел и встретился с ними лицом к лицу, чтобы они могли предъявить ему старые счета.

Страх овладел им, колени ослабли и были готовы подломиться.

Тогандис зашептал молитву Богу-Императору и закрыл глаза, повторяя стихи, которым его еще в детстве, когда он боялся темноты, научила мама, уверявшая, что Император обязательно защитит.

В это мгновение Шейво Тогандис вновь почувствовал себя четырехлетним мальчишкой, прячущимся от тьмы под одеялом и в ужасе шепчущим простейшие псалмы, чтобы отогнать чудовищ.

Стихи молитвы приходили к нему легко; страх протянулся через десятилетия к его юным годам и извлек нужные воспоминания из самых дальних, пыльных уголков сознания. С каждым произнесенным словом паника отступала, и вскоре рука кардинала сжала ручку двери.

Он повернул ее и толкнул, заставляя непослушные ноги вынести его в коридор. Волна холодного воздуха, морозного, точно дыхание зимы, вырвалась следом за ним, ударила в спину, словно нетерпеливые руки, подталкивающие его к тому, что ждало впереди.

Тогандис ощущал, как сквозняки ощупывают его, изучают… но слова детской молитвы заставляли их слабеть и становиться менее настойчивыми. Выставив перед собой требник с проповедями, кардинал вышел из библиотеки в холл церкви.

Он сбился на полуслове, когда понял, что церковь полна народу, вот только никто из собравшихся перед величественной золотой статуей Императора в конце нефа не то что не относится к числу его прихожан, но даже не может быть назван живым.

Чуть более явственные, чем пятна серебряного света, подобные огонькам свечей за матовым стеклом, они лишь отдаленно напоминали людей.

— Император меня храни, — прошептал кардинал, с неохотой двигаясь по трансепту к алтарю возле высокой статуи Императора. Та хрупкая отвага, что расцвела в его душе несколько минут назад, окончательно улетучилась, и холодный липкий страх вновь завладел его сердцем. Его стал подводить мочевой пузырь, и Тогандис испытал почти непреодолимое желание облегчиться.

Ему пришлось постараться, чтобы одержать верх над собственным телом, но он все равно заставил себя посмотреть сквозь мерцающие силуэты незваных гостей, чтобы увидеть столпившихся у алтаря священников, чтецов, младших исповедников и служек.

Лица людей сияли в благоговейном восторге от развернувшегося перед ними зрелища.

Неужели никто из них не понимал, что все это чудовищно, до ужаса неправильно?

Неужели они не видели, какая невероятная опасность им угрожает?

Что-то в душе Шейво Тогандиса, оставшееся от того человека, каким он был до кошмарных событий Зоны Поражения, заставило его собрать волю в кулак и подойти к живым, собравшимся возле огромной статуи.

В конце концов, это были его люди, и он за них отвечал.

На ходу он отметил, что призрачные силуэты поворачивают головы, бросая на него обвиняющие взгляды, и что в их глазах начинает разгораться злоба.

— Вы тоже их видите? — воскликнул один из священников, оглянувшись на подошедшего кардинала. — Ангелы, ваше преосвященство! Ангелы Императора!

Тогандис посмотрел на призрачные фигуры, и его передернуло от одной мысли о том, что столь мерзостных созданий кто-то ошибочно принимает за нечто столь чистое и чудесное, как ангелы. Пускай плоть и очертания лиц этих существ и были замаскированы серебряным светом, лившимся откуда-то из самой их глубины, только кардинал видел достаточно, чтобы понять: не ангелы это, но демоны в человеческом обличье, бесы, выбравшиеся из самой черной ямы адовой бездны.

— Не приближайтесь к ним! — закричал Тогандис, ускоряя шаг.

Пот на его бровях застыл и промораживал теперь до самых костей, а дыхание вырывалось из груди отрывистыми болезненными хрипами. Священники недоуменно посмотрели на своего главу, не видя того, что видел он, и тогда кардинал встал между ними и светящимися силуэтами.

Тогандис едва дышал от страха. Он чувствовал исходящие от тварей голод и ненависть и понимал теперь, что перед ним даже не демоны, но мстительные мертвецы, чьи алчущие крови, ненасытные души пришли взыскать с него то, что принадлежало им по праву.

Теперь его попытки спастись от столь могущественного зла при помощи детской молитвы казались до смешного глупыми, и какой-то частью своего сознания Тогандис понимал, что ему остается только отложить в сторону молитвенник и принять наказание за свои ошибки. Кардинал почувствовал, как требник начинает выскальзывать из его рук.

Прежний исповедник Фалькат, желчный старик по имени Тоурн, подарил ему этот требник в тот день, когда его и убили, и теперь, обратив на книжицу свое внимание, Тогандис увидел строки, начертанные мнемопером считаные минуты назад.

В этих словах он вдруг узрел силу, силу, сумевшую раздуть последние, едва тлеющие угли в его сердце.

— О Император, милосердный отец, надзирающий над нами, ниспошли же нам свет свой, дабы нам было с чем войти во тьму, — заговорил он. — В нужде нашей одари нас отвагой, что наполняет огнем сердца всех служителей праведности. Стань защитой нам и мечом нашим, дабы и мы исполнили то же для тебя!

Тогандис чувствовал, как его братия собирается у него за спиной, и их близость придала ему уверенности. Он перелистнул страницу, продолжая декламировать с такой энергетикой и такой отчетливостью, каких никогда не замечал за собой во время проповедей.

И пусть слова, которые он читал, были всего лишь обычными молитвами и благословениями, но сейчас они подпитывались его верой и потому обретали силу. Простой богословский текст, но богословский же, а такие вещи всегда обладают кое-какой властью.

Холодный ветер, втолкнувший кардинала в церковь, подул снова, на этот раз сильнее и уже без той осторожности и любопытства, какие проявлял прежде. Теперь это был настоящий шквал, проносящийся по нефу из конца в конец, завывающий и яростный, заставляющий развеваться одеяния Тогандиса, перелистывающий страницы требника и пытающийся их вырвать.

Священники закричали, увидев, как призрачная «паства» сливается в единый вихрь промораживающего до костей света. Словно подхваченный ветром туман, привидения утрачивали всякую индивидуальность, сливаясь в общую завывающую массу бесформенных лиц.

— Император хранит нас! — закричал Тогандис, силясь перебороть вопли и стенания разъяренных фантомов. Дующий из ниоткуда ветер принялся гонять мерцающее полупрозрачное облако по всей церкви, со свистом рассекая воздух и закручивая в спирали разводы серебристого света.

Призраки собрались у окна-розы в дальнем конце нефа перед мощными бронзовыми порталами, ведущими во внешний мир: клубящееся, бесформенное, пребывающее в постоянном движении облако света и дымки. Серебряные языки холодного огня вдруг взметнулись вдоль стен церкви, перекидываясь с одной колонны на другую, и в глазах Тогандиса защипало от неожиданно ударившего в его ноздри смрада горелой плоти.

Скамьи перед ним покрылись изморозью, а купель за спиной затянуло коркой льда. Священники и чтецы попадали на колени, сложив ладони в молитве. И все же их глаза по-прежнему были полны восхищения, и Тогандис понял, что ужас, несомый этими видениями, предназначен одному лишь ему.

Никто, кроме него, не мог видеть подлинную суть призраков, ибо те явились за ним и только за ним.

Слившись воедино, они спикировали вдоль нефа прямо к алтарю, и в каждом их агонизирующем крике кардинал слышал жажду его крови. Сотни ртов стали плавиться, превращаясь в одну общую пасть, и складки света распахнулись по бокам бесформенной массы, придавая ей подобие некого ужасного мстительного ангела.

— Мы лишь только скромные слуги Твои, — продолжал декламировать Тогандис, и его слова тут уже уносил прочь ледяной ветер, — обрати же к нам лик Свой, изгони тени, охрани верных и защити их от беззакония варпа!

Призраки вдруг начали утрачивать свою целостность, и за ангелом воздаяния застелился длинный светящийся шлейф расползающейся призрачной кожи. Тогандис зажмурился. Он крепко сжал свисающую с его шеи освященную аквилу и высоко поднял молитвенник.

Стена серебряного пламени врезалась в кардинала, и тот ощутил, как его словно сковывает вечной мерзлотой, приносимой проходящими сквозь него мертвецами. Муки их боли и ужаса перед таким существованием наполнили каждую клеточку его тела, от чрезмерно пухлых ног и до покрытого испариной лба, но, так и не найдя поживы, призраки с отчаянным криком уносились прочь.

Сердце Тогандиса сбивалось с ритма и грозило разорваться от неожиданной нагрузки, его клапаны и желудочки работали на износ, силясь удержать хозяина в мире живых. Перекрученные кровеносные сосуды едва не лопались. Какими бы запасами прочности ни обладало тело кардинала, вряд ли их могло хватить надолго.

Тогандис не отваживался открыть глаза, зная, что, поступив так, увидит нечто настолько ужасное, что это закончится для него смертью. И вдруг на церковь опустилась неожиданная, пугающая тишина, в которой он слышал одно лишь свое дыхание да затихающее эхо последнего стона.

На его плечо опустилась чья-то рука, и он вскрикнул, почувствовав резкий укол боли где-то в груди и последовавшее за этим покалывание в кончиках пальцев.

— Кардинал? — произнес осторожный, полный духовного экстаза голос у его уха. Тогандис узнал говорившего. Это был один из вечерних чтецов, хотя имени этого человека он не запомнил.

Сделав глубокий вдох, чтобы привести в порядок нервы, Тогандис открыл глаза.

Церковь вновь была точно такой, какой ей и полагалось быть в ночной час, — спокойным, темным местом, озаряемым только тусклым неровным светом свечей. От серебряных призрачных огней не осталось и следа, только по краям купели осталась корочка льда, да и та быстро таяла.

Тогандис немного помолчал, дожидаясь того момента, когда будет уверен, что его голос ничем не выдаст пережитого ужаса.

— Что тебе? — поинтересовался наконец кардинал.

— Это был ангел? — произнес чтец.

Тогандис посмотрел за спину и увидел полные восторга лица священников. Что он должен был им сказать? Правду? Вряд ли.

В их глазах горел свет веры, и он не имел права отнимать ее у них.

— Да, — кивнул Тогандис. — Это бы ангел Императора. Но молись, чтобы больше ты его не увидел.

Ночь в горах к северу от Барбадуса была непроницаемо черна.

Когда солнце опустилось за горизонт, бескожие стали неуверенно выползать из пещеры. Двигались они нерешительно и осторожно, будто боясь, что палящее светило может неожиданно вернуться. В течение всего долгого дня племя страдало, чувствуя себя обманутым из-за того, что солнечный свет едва не уничтожил их всех.

Пещера пропахла страхом, и только с полным наступлением темноты его начало сменять чувство облегчения. Теперь бескожие были в безопасности, во всяком случае на какое-то время.

Вожак обонял страх, испытываемый его племенем; сырой, выдающий тебя за версту запах, который прежде так нравился ему, когда исходил от других существ, теперь вызывал только гнев.

Он устал бояться, устал от того, что страх стал его извечным спутником.

Сколь бы силен и опасен ни был предводитель, но это чувство гнездилось в его сердце столько, сколько он себя помнил: вначале его пугали железные люди, потом — черное солнце, собственный чудовищный облик и мысли о том, что сделает с ним Император, когда вождь бескожих наконец предстанет перед Ним.

Вождь племени поднял перед собой руку и стал разглядывать чуть влажную и еще розовую молодую кожу. В течение дня она становилась все менее гладкой и блестящей, и когда предводитель осторожно потрогал ее, то почувствовал, как она отзывается на его прикосновения.

Вместо боли он ощутил рельеф своих пальцев, шероховатость ладоней.

Вероятно, это место еще могло стать новым домом для него и для его племени.

Он посмотрел туда, где его воины пировали над еще несколькими тушами мясистых существ, что паслись на горных склонах. Плоть этих животных была сочной и питательной, а их ноги не позволяли им передвигаться с ошеломительной скоростью бескожих.

Вожаку хотелось покинуть эти места, но пока что он не рисковал уводить племя слишком далеко от пещеры, опасаясь, что солнце снова застанет их в пути. Большинство воинов уже отращивало новую кожу, но процесс шел с очень разной скоростью, а те, у кого эта естественная броня не окажется достаточно прочной, несомненно погибнут, если не успеют найти укрытие до наступления дня.

Когда-нибудь они все обретут такую же кожу, как и сам предводитель, но могло пройти достаточно много времени, прежде чем их уродливые тела сумеют вспомнить то же, что уже вспомнило его собственное. Там, где плоть нависала складками, они обрастали защитным покровом куда медленнее, чем на выступающих перекрученных костях или мышцах бесформенных лиц — последние сейчас, пока их обладатели утоляли свой голод, активно работали, растягивались и сжимались, и каждый раз, когда воин начинал пережевывать очередной кусок мяса, его кожа рвалась, но тут же снова срасталась.

Вожак кинул взгляд через плечо.

Сколь ни темна была ночь, мертвый город купался в свете.

Глазам простого смертного Хатуриан показался бы таким же заброшенным и молчаливым, как прежде, но тот, чье зрение было создано колдунами на одном из самых мрачных миров, а мозг созревал и взрослел в матке существа, насквозь пропитанного чистым Хаосом, видел, что по улицам блуждают толпы силуэтов. Только принадлежали эти силуэты вовсе не живым людям, а… кому-то другому.

До этого вожак бескожих замечал их просто как мимолетное шевеление на краю поля зрения, но теперь мог наблюдать, что они собираются вместе, привлеченные в эти владения смерти прибытием машины железных людей.

Уриил и его товарищ не видели этих созданий и даже не догадывались об их существовании. Грозные энергии, омывавшие чудовищный локомотив, сумели разбудить заброшенные улицы мертвого города, возвратив сюда тех, кто когда-то именовал его домом, и одолжив призракам свои силы.

Вожак старался держать свое племя как можно дальше от собирающихся вместе, полных неутолимой ненависти существ, на уровне костного мозга осознавая, что если потревожить это море злобы и боли, то все может закончиться катастрофой.

Словно бы почувствовав его взгляд и обнаружив его присутствие, светящиеся силуэты пришли в движение и поплыли по улицам, направляясь к металлическому ограждению вокруг города. Хотя этот барьер и не позволил бы существам из плоти и крови покинуть Хатуриан, но удержать порождения света и ненависти было не в его силах.

Призраки устремились к горам и пирующему у входа в пещеру племени.

Бескожие почувствовали их приближение и потому оскалили клыки и выпустили когти.

Сам вожак тем временем стоял и наблюдал за направляющимися к нему огнями. Он не боялся их, поскольку мир черного солнца рождал в своем дымном чреве существ и пострашнее.

Племя скрылось в пещере, а предводитель встал у входа, защищая своих людей, великолепный и величественный в новой коже. Он ощущал ту кипящую ненависть, что бурлила внутри удивительных сияющих созданий, но, кроме того, чувствовал еще и их голод и желание причинять вред тем, кто когда-то лишил их жизни.

Пока он наблюдал за их приближением, его окутал запах паленого мяса, пробуждая начинавшие забываться воспоминания о вкусе человеческой плоти. Вожак испустил стон, и в складках его пасти начала скапливаться густая слюна.

Он потряс головой.

Уриил запретил им питаться вкусным мясом людей и пить их теплую кровь.

Император не желал, чтобы племя пожирало Его подданных.

Воины за спиной вожака заворчали и задвигали клыкастыми ртами, тоже почувствовав смрад горелого мяса и вспомнив о вкусе человечины. Запах был слишком силен, и предводителю пришлось постараться, чтобы его мысли не убежали от уже приблизившихся созданий.

Без всякого видимого движения они застыли, собравшись вокруг зева пещеры, — теснящаяся орда призрачных силуэтов, озаряемых льющимся из их сердец светом. Их тела в общем и целом напоминали человеческие… мужчины, женщины, дети — все они смотрели на него, и в их взглядах читались всевозможные вариации эмоций, от жалости и до предвкушения.

Лица их были черны и покрыты ожогами, оплавившаяся плоть сползала с их тел, и вождь бескожих ощущал их боль, бесконечные муки, прекратить которые могло лишь одно. Он знал, что перед ним вовсе не живые люди, а мертвецы, не имевшие права на существование.

Они устремились в пещеру к бескожим, ища не упокоения, но новой жизни.

Предводитель чувствовал, как мертвецы обтекают его, подобно водному потоку, — толкающаяся толпа, собравшаяся из многих тысяч созданий. Пещера наполнилась светом, ослепляющим, всепожирающим светом. Призраки прижимались к вожаку, совершенно непонятным ему способом проникали в его тело.

Миллион сознаний, подобно рою разъяренных насекомых, гудел в его голове, и он вскинул руки к ушам, силясь заглушить этот шум. Тысячи голосов отзывались эхом внутри его черепа, и каждый силился перекричать остальных, каждый умолял, упрашивал, требовал, чтобы ему предоставили право высказаться.

Тело предводителя наполнилось болью; чувство было такое, словно его вдруг охватил огонь, от жара которого вскипала кровь в венах, трещали кости и плавились мышцы. Стены пещеры, казалось, вдруг начали искажаться и расплываться, исчезая и уступая место новым, созданным из кирпича человеческими руками и разрушенным хитроумными боевыми машинами.

Вместо каменного свода над головой он видел небо… ясное небо, в котором кружили похожие на кресты силуэты, сбрасывающие вниз металлические канистры, оставлявшие за собой дымные следы, а потом падавшие на землю и взрывавшиеся жарким белым огнем. Пламя обступало со всех сторон, танцуя и прыгая, будто живое, пожирая все вокруг в остервенелом ликовании.

Вожак знал, что наблюдает за гибелью этих людей, этих существ, состоящих из света и гнева, и никак не мог изгнать видения из своего сознания. Он слышал крики — оглушительные, рвущие сердце на части.

— Нет! — взревел вождь бескожих. — Убирайтесь прочь из моей головы!

Теперь он мог расслышать испуганное рычание и стоны остального племени и заставил себя подняться, вжимая пальцы в молодую кожу на лице. Желтые когти разорвали ее, оставляя глубокие борозды на щеках, и боль от ран стала желанным гостем, поскольку это была боль. Срезанная кожа повисла лохмотьями, и свежая кровь окропила пол пещеры.

Руки предводителя исполняли какой-то совершенно противоестественный танец, содрогаясь и выкручиваясь под влиянием набившихся в его тело созданий. Каждый его мускул, каждая жилка и клеточка были наполнены энергией и яростью мертвецов.

Только боль по-прежнему оставалась его собственной, и вожак вцепился в свою грудь над сердцем и размашистым движением провел по ней когтями, пробороздив кровавые полосы и создав на своей коже рисунок, чем-то похожий на бьющегося в муках, кричащего орла.

Вождь бескожих рухнул на колени, вскидывая руки к небу… мертвые жители Хатуриана заполняли его, выдавливая его личную боль и страхи в последний сопротивляющийся уголок разума.

Теперь вместо своей боли он ощущал всю бесконечность страданий призраков.

Их гнев и ярость теперь стали его собственными.

И только одно могло положить им конец. Смерть.