Глава двадцать первая. До того как затрезвонил будильник, Глории удалось продремать минут тридцать пять

До того как затрезвонил будильник, Глории удалось продремать минут тридцать пять. Она выскочила из постели: шея мокрая, голова пишет гневные письма в газету Чувствуя, как в руках-ногах покалывает от усталости, она судорожно проделала все необходимые движения: душ, полотенце, рюкзак, пакет с перекусом, машина, вон она – карта, вот она – камера, ты что-то упустила, косметичка здесь, под рукой, но что-то ты точно забыла – мозги, наверное, – ничего, прежде чем покинуть страну, остановишься в Сан-Диего и купишь новые.

Она зарядила камеру комплектом пластинок, засунула второй в боковой карман рюкзака, который решительно отказывался вместить что-либо еще. Захлопнула багажник, пять раз подпрыгнула, размахивая руками, на месте, и скакнула за руль.

Лос-Анджелес был пуст – только молоковозы на его улицах и встречались. Да еще, повернув с Пико на восток, она обогнала молодую исхудалую женщину, гнавшуюся за прогулочной детской коляской. Глория зевнула, потянулась и выключила радио.

Карлос поджидал ее у въезда на парковку мотеля. Подобно ей, он путешествовал налегке: с рюкзаком и кейсом. Три верхние пуговицы его рубашки были расстегнуты, выставляя напоказ грудь того же цвета, что и лицо, и лоб, и, вероятно, все остальное тело. Выглядел он на редкость бодрым – как будто они отправлялись на поиски золота, а не печального прошлого.

– Buenos dias, – сказал он, бросая рюкзак на заднее сиденье.

И они тронулись в путь.

Глория думала, что ему захочется поспать, однако он принялся расспрашивать ее о Карле. Долго ли она проработала у него, на что он был похож, казался ли когда-либо печальным.

– Всегда, – ответила Глория. – Пока вы не сказали «печальный», мне никак не удавалось определить, что это такое. Теперь думаю, что вы правы.

– Угрызения совести?

Она на мгновение задумалась.

– Все выглядело так, точно лучшее, что может дать жизнь, у него уже позади.

Карлос расспрашивал ее об увлечениях отца, о его привычках, о любимых словечках. И похоже, искренне изумился, услышав, что Карл усердно посещал церковные службы.

– Бабушка объясняла грехопадение моей матери тем, что отец был «язычником». Она часто повторяла: «Женись на христианке, христиане добры к детям».

– Он стал хорошим христианином, – сказала Глория.

– Слишком поздно, – ответил Карлос.

Однако вопросы задавать продолжил. Вскоре она обнаружила, что отвечает ему с непривычной для нее прямотой. И не ощутила стыда, даже когда он спросил, не было ли у нее романа с его отцом.

– Не было, – сказала она.

– Надеюсь, вопрос не показался вам грубым.

– Нет.

– Понимаете, мне хочется понять, почему вы столько для него делаете, – пояснил он.

– Потому что должна, – сказала она.

– Нет. Не должны. Оттого-то мне и это и любопытно. Перед знакомством с вами я полагал, что вы его… подруга?

Глория слабо улыбнулась:

– Нет.

– Или жена.

Она покашляла, прочищая горло:

– Нет.

Ко времени, когда они достигли южной границы ареала Сан-Диего, вопросы у Карлоса закончились.

– Все так трудно, – сказал он. – Обычно на то, чтобы узнать человека, уходят годы. А тут получается какой-то ускоренный курс обучения.

– Мне тоже потребовалось время, чтобы пробить его оборону, – ответила Глория. И подумала: а ты ее пробила?

Карлос попросил разрешения снять туфли.

– Чувствуйте себя как дома.

Он откинулся назад, уперся ступнями в пол, потянулся. На груди его рубашки проступили темные пятна.

– Расскажите о себе, – попросил он.

– Что?

– Про меня вы уже все знаете. Я вам целый доклад прочитал. Теперь ваш черед.

– Это не так уж и интересно.

– Каждый человек интересен, – возразил он и зевнул.

– Может, вам лучше поспать?

– Если мне станет скучно, – сказал он, – я засну посреди вашего рассказа и вы сможете остановиться.

– Я никогда еще не произносила речей на этот счет, – сказала Глория.

– А вам и не нужно произносить речь. Я буду задавать вопросы. Вы в какой день родились?

– Девятнадцатого января.

– О! – Карлос выпрямился. – Так до вашего дня рождения рукой подать.

– Да, – подтвердила она.

– Тогда я спою вам поздравительную песнь.

– Подумать только, как мило.

– Что.

– Да то, что я не нуждаюсь в таких напоминаниях.

– Рассказывайте дальше, – попросил он.

– Нет, – ответила она. – Не хочется.

– Сколько вам лет?

– Разве можно задавать такие вопросы?

– Не знаю, – ответил Карлос. – В институте благородных девиц я не учился.

– Вопросы о том, сколько человек весит и каковы его политические взгляды, также считаются неуместными.

– К политическим взглядам мы сейчас перейдем, – сказал он. – А спрашивать, сколько вы весите, необходимость отсутствует.

Глория бросила на него довольный взгляд:

– Большое спасибо.

– Я хотел сказать, тут вам стыдиться нечего.

Она немного увеличила мощность, на которой работал кондиционер.

– Вот и граница.

Снова появились щиты с силуэтами бегущих людей. Разрисованный заменили – сомбреро на нем больше не было. И прочие щиты тоже остались на прежних местах – те, что отсчитывали время до появления сообщения:

ВЫ ПОКИДАЕТЕ СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ

Глория искоса поглядывала на Карлоса. Он читал надписи на щитах – широко открытыми и неопределенно встревоженными глазами. Разумеется, все внимание пограничников оказалось прикованным к нему. Карлос был одним из тех, кого они старались не впускать в страну. А Глория – одной из тех, чьи права – в том числе на получение услуг – защищались законом. Если слишком многие из таких, как он, пересекают границу, страдают такие, как она. Дороги, и без того забитые машинами, забиваются еще пуще. Налоги лезут вверх, чтобы поддержать тех, кто претендует на льготы, не имея даже «зеленой карты».

Глории было неловко перед Карлосом. И неловко перед Мексикой, вынужденной терпеть такое отношение к ней. И в то же самое время Глория – как и многие калифорнийцы – негодовала на Мексику. Граждане этой страны пересекали границу гуртами. Они присваивали ее деньги и ее материальные запасы. И это они создавали для себя гетто, отказывались учить английский и захватывали радиостанции.

То, что калифорнийцы тратили так много времени на разговоры о Мексике, служило признаком определенного родства с ней, пусть даже предмет у этих разговоров всегда был один: «не следует ли нам выслать их всем скопом домой, а потом запереть ворота?» Во время практически каждых происходивших в штате выборов дождем сыпались относившиеся к иммиграции предложения. Люди рассуждали о «Мексифорнии», о том, что произойдет, когда непреклонное шествие статистических данных доберется до точки, в которой мексиканцы станут не меньшинством и даже не большинством, а правящим классом.

Мы только о них и думаем, думала Глория.

Мы? О них?

Мы.

Мы – это была она. А они были ими.

Когда ей приходилось заполнять анкеты, в которых присутствовала графа «национальность», Глория оставляла ее пустой. А всякий раз, как кто-нибудь заговаривал с ней на улицах Лос-Анджелеса по-испански, ощущала умеренное негодование. «Я говорю по-английски; я училась на врача; я прочла Чосера и получила за это высшую отметку».

– В аэропорту таможенники не так суровы, как здесь, – сказал Карлос.

– Те, кто может позволить себе летать, их не очень волнуют, – ответила она.

– А. – Он снова взглянул на проволочную пограничную ограду. – «Те». А вы тогда кто же?

– Я родилась в Аризоне, – сообщила она. – Паспорт при вас?

Он порылся в карманах:

– Черт. Я его в рюкзаке оставил.

Зато мексиканские пограничники никаких вопросов не задавали. Карлос обернулся, чтобы еще раз посмотреть на пропускной пункт.

– Что-то вроде стеклянной стены, зеркальной с одной стороны, – сказал он.

Она покатила к шоссе, проскользнув мимо старого джипа, врезавшегося в прицеп для перевозки лошадей.

– Родилась в Аризоне, – сказал он. – Ах да, чуть не забыл. Feliz cumpleanos a ti ^[53] …

Пел он голосом неожиданно высоким и нельзя сказать, что неприятным.

– Feliz cumpleanos a ti…

– Перестаньте, Карлос.

– Хорошо, – сказал он. И, набрав побольше воздуха в грудь, запел на тот же мотив: – Cudntos años tienestu, cudntos años tienes t ú^[54] …

– Если я скажу, вы остановитесь?

– Si.

– Мне тридцать шесть.

– Вот уж никогда бы не догадался.

– Вы думали – сорок шесть? – спросила Глория.

– Двадцать шесть. Замужем были?

– Была, один раз.

– Дети?

– Нет, – сказала она, а затем, желая переменить тему разговора: – А вот вы женаты никогда не были.

– У меня была подруга. Я вам уже говорил. До того, как умерла бабушка.

– И что произошло?

Он не ответил, и Глория повторила вопрос.

– Я вас слышал, – сказал он. И, помолчав: – Я избегаю разговоров на эту тему.

Молчание.

– Это ведь я, предположительно, должен задавать вопросы, – сказал он.

– У нас что – состязание?

– Да, и под конец поездки мы посмотрим, кто кого знает лучше.

– Ладно, спрашивайте.

– Вы родились в Аризоне, – начал он.

– Да.

Он пошевелил в воздухе пальцами: дальше.

Глория вздохнула:

– Говорю вам, вы об этом еще пожалеете…

– Сколько нам осталось ехать? – поинтересовался он.

– Часов шесть, может, больше.

Карлос скрестил руки, вытянул ноги.

– Приступайте.

Поначалу Глория опускала подробности и о смерти брата упомянула лишь мельком. Однако чем дальше она заходила, тем свободнее лился ее рассказ. Она вспоминала картины и события, давно уж отправленные ею на карантин. Карлос стал для нее подобием психоаналитика – достаточно близкого ей, чтобы предположить: он все поймет, и достаточно неизвестного, чтобы исповедоваться перед ним, не опасаясь никаких прискорбных последствий. Она уже жалела, что приврала кое о чем из ранних ее лет.

– Мой брат… – сказала она.

– Наполовину.

– Да. Вообще-то, он умер не от воспаления легких. Его убили.

– Это я понял, – сказал Карлос.

– Как?

– Заметил, что вы постарались сказать об этом как можно меньше, – ответил он.

Ответ ей понравился.

– Потому ваша мать и захотела, чтобы вы стали врачом, – сказал Карлос. – Отчего же не стали?

– Мне пришлось бросить учебу. У матери случился Удар.

– Ох, Глория, – сказал Карлос. – Как мне горько слышать об этом.

Произнеси такие слова кто-то другой, она сочла бы их пустой отговоркой, но Карлос, похоже, говорил от души.

– Когда?

– На первом году моей учебы. Кто-то должен был присматривать за ней день и ночь. Страховки у нее не было. – Глория посигналила, оглянулась и сменила полосу. Она чувствовала: Карлос ждет продолжения. – Мама какое-то время лежала в коме, а когда вышла из нее, оказалось, что ни говорить, ни ходить она не может. Не растение, конечно, однако и немногим лучше.

– И вы сидели с ней, – сказал Карлос.

Она кивнула.

– Весь день.

– Весь день и каждый день.

– Долго?

– Семь с половиной лет.

Пауза.

– Похоже на пытку, – сказал он.

– Это лишь одно из названий.

– Извините, – попросил Карлос. – Я сказал это не подумав.

– Да нет, вы правы. Это и было пыткой. – И Глория, помолчав, прибавила: – Дорогостоящей.

– Как же вы выкручивались?

– Мать скопила деньги на мое образование. И на образование Хезуса Хулио. Миссис Уолден, узнав о случившемся, подарила мне приличную сумму. Управляющий кладбищем собрал пожертвования. Мы получили от него сорок две тысячи долларов.

Глория умолкла, воспользовавшись, как предлогом для этого, еще одной сменой полосы.

– Но вам ведь, наверное, приходилось и самой зарабатывать, – сказал Карлос.

– Я обшивала людей. Готовила для них. Сидела с детьми. Бралась за все, что не требовало долгих отлучек из дома. А кроме того… – Она улыбнулась. – Произошло кое-что, довольно забавное. Совсем не то, чего вы могли бы ожидать.

– А я ничего и не ожидал, – сказал он.

– Впрочем, это история долгая… – заколебавшись, пробормотала она.

– А сколько нам еще ехать? – спросил Карлос. Он сыграл целую сценку: повернул к себе карту, просмотрел ее, похмыкал, загибая пальцы. – Да, осталось всего-навсего четыре с половиной часа. Вам лучше поторопиться.

Она улыбнулась:

– Ну хорошо.

Карлос откинулся на спинку сиденья с таким видом, точно кино собрался смотреть.

И Глория приступила к рассказу:

– Владелец стоявшего неподалеку от нашего дома продуктового магазина был дружен с моей матерью. После того как у нее случился удар, он места себе не находил. Думаю, он был к ней неравнодушен. Но чисто теоретически, как человек уже женатый.

Когда Мама оказалась прикованной к постели, он стал лично доставлять нам продукты, которые я заказывала. И добавлял к каждому заказу кусок мяса или какие-нибудь фрукты. Всегда приносил что-то, нами не оплаченное. Очень щедрый был человек. Он и внешне походил на Санта-Клауса. Судьба таких любит.

Первого сентября – я к тому времени просидела дома полгода и начала потихоньку сходить с ума – он принес вместе с заказом коробку с глиной. Это была такая игрушка для детей. Ребенок мог вылепить для себя тарелку, потом обжечь ее в духовке, и она становилась глазурованной, совсем как настоящая.

– Только покорявее, – сказал Карлос.

Глория усмехнулась:

– Разумеется. Игрушка предназначалась для девочек – скорее всего, она валялась у него без дела, и он, уже покидая магазин, добавил ее к заказу. Возможно, просто забыл, сколько мне лет.

– А сколько вам было лет?

– Восемнадцать.

– И вы опекали вашу мать?

– Да.

– Только сумасшедший мог поручить вам это, – сказал Карлос.

– Так мне никто и не поручал.

– И не было никого, кто вам помогал.

– Все жившие по соседству люди работали. Некоторые, как Мама, на двух работах. Никто не мог позволить себе сидеть дома и, скажем, готовить для меня еду. А кроме того, когда я бросила колледж, уход за Мамой стал для меня постоянной работой.

– Неоплачиваемой.

Она кивнула.

– Выходит, вы такими вещами и прежде занимались.

– Какими «такими»?

– Подобными тому, что вы делали для моего отца, пока считали, что он мертв.

– Ну, это далеко не одно и то же.

– Одно.

– Вы не дадите мне яблоко? – попросила она.

Карлос порылся в пластиковом пакете, выудил два яблока – одно для нее, другое для себя.

Глория откусила кусочек, с шумом всосала сок.

– По-моему, я вам о чем-то рассказывала.

Он улыбнулся:

– Да, конечно.

– Мистер Наварро, владелец магазина, подарил мне глину. Я засунула коробку с ней под кухонную раковину и думать о ней забыла до предрождественской недели, до момента, когда заглянула под раковину в поисках клейкой ленты, которой собиралась перевязать приготовленный для него подарок. И, увидев коробку, решила вылепить для него что-нибудь – в знак благодарности.

В ту ночь, после того как Мама заснула, я приступила к лепке. Сначала я думала вылепить его самого, но потом решила, что ему неприятно будет смотреть на свою ухудшенную версию. Ну и поскольку близилось Рождество, – а мистер Наварро был человеком очень благочестивым – я вылепила Мадонну с младенцем. А из остатков глины соорудила птицу с веточкой во рту.

Я не думала, что они так уж хороши, но все же обожгла их, завернула и, когда он пришел к нам в следующий раз, отдала ему.

Назавтра, перед самым Рождеством, он вернулся. «Что случилось? – удивилась я. – Неужели я вам заплатить забыла?»

«Нет, – ответил он, – дело не в этом. Я хочу узнать, где вы раздобыли статуэтки».

Я сказала, что слепила их сама – из подаренной им глины.

Он решил, что я его разыгрываю. Сказал: «У меня нет времени на то, чтобы выслушивать шуточки. Я должен забежать туда и купить три дюжины таких фигурок в подарок моим друзьям». Я показала ему коробку, в ней только и осталось, что крошечный кусочек зеленой глины.

«Все остальное ушло на статуэтки», – сказала я.

Увидев коробку, он перекрестился (Глория, вспомнив это, рассмеялась) и попросил меня слепить другие такие же статуэтки. Я ответила, что у меня больше нет глины. А он сказал: «Это пустяки, не уходите никуда». Как будто я собиралась куда-то пойти. Через полчаса он вернулся, потный, обнимавший упаковочный ящик, набитый такими же коробками.

И объяснил: «Я этих коробок пять ящиков заказал, но никто их не покупает. Возьмите и сделайте мне столько святых Марий, сколько сможете. Я буду давать вам глину и платить по четыре доллара за статуэтку».

Я ответила, что денег с него брать не стану.

«Насчет денег мы с вами после столкуемся, – сказал он. – Вы мне Марий лепите, черт бы их побрал!» В тот день я слепила шесть статуэток. На каждую ушло примерно по часу, и каждая получалась немного лучше предыдущей. И на следующий день слепила еще шесть, а в пять часов за ними пришел мистер Наварро. Он настоял, чтобы всю глину я оставила себе. Но только никаких денег, сказала я, ни в коем случае, хоть убейте.

Он ушел, а когда я заглянула в почтовый ящик, там лежало сто долларов.

Думаю, он показывал мои статуэтки разным людям, потому что несколько недель спустя один его знакомый – я этого человека не знала – позвонил мне и попросил слепить статуэтку для праздника его прихода. Я ответила, что мне неизвестно, как выглядел блаженный Гонзало.

Он сказал: «А вы его с меня слепите».

На той же неделе он пришел, чтобы попозировать. Человеком он был старым, мне пришлось повозиться с его морщинами. Но он не жаловался – сидел, жевал табак и говорил о… – Глория примолкла. – Да. Вспомнила. О «Доджерсах». Все повторял: «В этом году мы всех победим». Думаю, к нему уже подбиралось старческое слабоумие.

Я показала ему статуэтку перед тем, как поставить ее в духовку.

«Вылитый я», – сказал он.

И протянул мне двадцать долларов. Я запротестовала: «Вы ничего мне не должны». А он: «Берите. Хозе сказал мне, сколько это стоит».

И я поняла: мистер Наварро уверил его, что я беру за свою работу деньги. Да еще и расценки мои повысил.

Довольно скоро жившие по соседству люди стали приходить ко мне с просьбами слепить им статуэтки – на дни рождения, на праздники, на дни святых. Глина была яркой и густой, а после обжига начинала поблескивать, словно озаряясь внутренним светом. Поэтому статуэтки святых из нее получались хорошие. Мне начали звонить и те, кто жил за пределами нашего района.

Поскольку мне нужно было все-таки и за Мамой ухаживать, я ограничивалась двадцатью пятью статуэтками в день. Мистеру Наварро хотелось продавать их в своем магазине, однако у меня и так уже заказов было полным-полно. Это оказалось хорошим приработком, покрывавшим большую часть нашей квартирной платы. К тому же налогов с него я не платила.

Когда я потратила всю полученную от мистера Наварро глину, он заказал еще одну ее партию. Сначала он не соглашался брать за нее деньги, но я сказала: «Если вы не позволите мне платить за мои материалы, получится, что я занимаюсь незаконным бизнесом». Я упорствовала, потому что не любила подачки. Так он стал моим поставщиком. Поднимался на крыльцо нашего дома, обхватив руками ящик и заливая все вокруг себя потом.

Глория улыбнулась, Карлос тоже.

– Человеком он был большим, толстым, – сказала она. – И попросту говоря, святым.

Каждый год, перед Рождеством, я тратила несколько дней на то, что лепила статуэтки только для него – три, четыре, пять дюжин. Ему, наверное, столько и нужно-то не было, но он неизменно делал вид, что нуждается в них позарез.

«А еще сделать можете? – спрашивал он, приходя за ними. – Постарайтесь на следующий год начать пораньше». Ему я их продавала со скидкой. И все равно получала временами несколько сот долларов.

В общем, какое-то время меня это занятие радовало.

– А почему вы его забросили?

– Я отказалась от него, когда покинула те места – перебралась к Реджи, – мне хотелось забыть обо всем, что со мной произошло. Я обзавелась новыми друзьями. Стремилась зажить настоящей жизнью. Спрятала глину и не прикасалась к ней, пока не встретила вашего отца. В первый год знакомства с ним я слепила две статуэтки и подарила ему на Рождество. Сначала собиралась сделать одну, но передумала – мне не хотелось, чтобы она томилась одиночеством. Вот и слепила две. Иисуса и… – она ухмыльнулась, – вампира.

– Если вампир проголодается, – сказал Карлос, – он сможет припасть к руке Иисуса.

Глория невольно рассмеялась.

– Глины у меня в чулане осталось – еще лет на двадцать хватило бы. – Глория улыбнулась. – После этого я сказала Карлу, что хочу поучиться рисунку.

Она глубоко вздохнула, удивляясь собственной словоохотливости.

– И вы никогда не думали о том, чтобы стать художницей.

– Я думала о том, чтобы стать врачом. Много о чем думала. Но только этим и ограничивалась: думала то об одном, то о другом. Ах да, – сказала она, вспомнив кое-что еще и почувствовав, что разговор сам ведет ее за собой, избавляет от излишков энергии, – помимо прочего, я зарабатывала тем, что печатала на машинке. Освоила эту премудрость, когда в школе училась. Все же вокруг знали, что мне нужны деньги. Ну и приносили мне на печать то да се. Письма к родным, например. Один из соседей приходил ко мне каждую неделю с письмом к матери, которая жила в Гватемале. Он очень беспокоился о ней, потому что там шла война. Ее убили, но он узнал об этом, лишь поехав туда.

Впрочем, как правило, люди писали о радостных новостях. Скажем, сообщали своим родителям, что у тех появился внук. Платили они мне столько, сколько сами считали правильным, – обычно пятьдесят центов за страницу. У меня на это по нескольку часов в день уходило. Машинка у нас была хорошая, «Оливетти». Откуда она взялась, я уже и не помню.

Глория помолчала немного, а потом добавила:

– Вообще-то, я думаю, что ее Хезус Хулио где-то спер. – И засмеялась. – Придется немного постоять… – заливаясь смехом, прокашляла она.

Глория сдала машину к обочине, затормозила, выключила двигатель и добрых две минуты просидела неподвижно.

– Ох… – выдавила она, прижимая ладонь к груди. – Ох. Ох, вот что мне было нужно…

Она откинулась, часто-часто моргая, на спинку сиденья.

– О господи…

– Хотите, я поведу?

– Нет-нет. Все в порядке. Я… кошмар какой-то.

Она улыбнулась, и Карлос улыбнулся ей в ответ.

Следующий поворот вывел их на давящийся грязью суррогат дороги. Теперь они ехали, как на верблюдах, кренясь то в одну сторону, то в другую. Путь, по которому следовал «додж», определялся здесь не водительским мастерством Глории, а диверсионным своенравием камней и выбоин.

– Ваш прежний муж был человеком религиозным? – спросил Карлос.

– Ни в малой мере.

– Мне просто интересно, как это происходит.

– Что именно?

– Есть люди верующие и есть неверующие, – ответил он. – И как правило, общих тем для разговоров у них находится мало.

– Ну так их и у нас мало находилось, – сказала Глория. – Это было одной из наших проблем.

– Тогда почему же вы за него вышли?

Руль крутнулся в ее руках, Глория вернула его на место.

– Этак мы скоро с дороги слетим, – пробормотала она.

– Отвечать вы не обязаны, – заметил Карлос.

– Отчего же, отвечу, – сказала она. – Потому что была одинока.

– Это хорошая причина, – согласился он.

– Нет. Нисколько. Для брака – самая худшая.

Он кивнул.

– После того как умерла моя мать, – сказала Глория, – я целый месяц была сама не своя. И когда познакомилась с Реджи, подумала, что он – именно тот, кто мне нужен. Полицейский – с ним я буду в безопасности. То, что без пистолета он производит впечатление куда менее волнующее, я поняла гораздо позже.

Карлос усмехнулся.

– Развод сильно помог мне, – сказала Глория. – Я сумела взять себя за шиворот и как следует встряхнуть.

– Выходит, и от брака бывает прок.

– Разумеется, и, по крайней мере, развод показал, что Реджи ошибся, сказав, что мне будет его не хватать.

– Где вы с ним познакомились?

– Одного из моих ближайших соседей обвинили в хранении наркотиков, а расследование проводил Реджи. Это было месяца через три после смерти Мамы. Он пришел, чтобы задать мне несколько вопросов, а ушел с номером моего телефона.

– Вы сами его дали? – спросил Карлос.

– Я думала, что при расследованиях так полагается.

Он засмеялся.

– А вы женаты не были? – спросила Глория. И тут же вспомнила, что уже задавала этот вопрос и Карлос отвечать на него отказался. Она собралась извиниться, но он сказал:

– Обычно я с трудом проникаюсь доверием к человеку. Думаю, вы можете понять почему.

– Простите.

– Прощения просить не надо, извиняться тоже, а вот понять постарайтесь. – Он поерзал на сиденье. – Переехав в Мехико, я познакомился с замечательной женщиной.

– Как ее звали?

Он улыбнулся:

– Глория.

Машина слегка вильнула.

– Упс, – произнесла Глория, выправляя руль.

– Я знаю, – сказал он. – Смешно.

– И… э-э… как вы с ней познакомились?

– На вечеринке у моего друга. Одно цеплялось за другое, и я опомниться не успел, как она говорит: давай поженимся, заведем детей. Я согласился. Я хотел этого. Мы даже церковь успели выбрать.

А за день до назначенной нами встречи со священником умерла бабушка. Понятно, что встречу пришлось отменить. Я поехал на север, чтобы устроить похороны.

Глория поехала со мной. И на всем пути – туда и обратно – мы ни слова о браке не произнесли. Да и о бабушке тоже. Знакомы они не были, так что Глории и сказать о ней было нечего. Так, переговаривались о всякой ерунде. И я почувствовал, что вообще разговаривать с ней не могу. Сидел один, хоть она и сидела рядом.

Чтобы разрушить твои представления о человеке, довольно одного плохого дня. Ты видишь его в трудной ситуации и видишь, что ведет он себя совершенно неправильно. Говорит глупости, не так к тебе прикасается, раздражает тебя каждым своим жестом и поступком. И едва ты начинаешь думать об этом – если только не останавливаешь такие мысли сразу, – будь уверен: до катастрофы уже рукой подать.

Вскоре после нашего возвращения в Мехико она заговорила о том, что надо бы снова условиться со священником о встрече. Это было последним из того, что занимало тогда мою голову. Я сказал, что не желаю венчаться в этой церкви. Мы поссорились – сильнее, чем когда-либо прежде. И выяснилось, что каждый из нас уже успел много чего напридумывать о другом, обзавелся, так сказать, средствами нападения. В ту ночь все и кончилось.

Следующие несколько лет я потратил на то, чтобы спиться.

Являлся на работу все в худшем и худшем виде. Работу-то я выполнял, но мой босс видел, к чему дело идет. В конце концов он вызвал меня к себе, сказал, что от всего, к чему я прикасаюсь, несет бухлом. И не сходя с места уволил.

Вечером я приехал к его дому, намереваясь сломать ему нос. Звучит смехотворно, но, если ты пьешь большую часть твоей взрослой жизни, что-то вроде этого начинает казаться тебе весьма и весьма осмысленным.

Дверь открыла его жена, и весь мой боевой задор улетучился, я понес какую-то чушь. Мы были знакомы не первый день, и она уже знала, что произошло.

Она впустила меня в дом, дала мне таблетку аспирина и позвала Эдди. А тот велел мне обратиться к «Анонимным алкоголикам».

Я сказал: «Давай догадаюсь: ты ходил к ним, и они спасли тебе жизнь».

«Нет, – ответил он. – Но и тот говнюк, который задавил мою сестру, к ним тоже не ходил».

Рассказывать мне на этот счет особенно нечего, кроме одного: мне они помогли. Для многих и многих это никогда не кончается, им приходится до самой смерти таскаться туда каждую неделю. Стоит убрать из-под них страховочную сеть – и они рушатся на землю. Мне таких людей жалко. У них разлажен обмен веществ. Я устроен иначе. Я пил, потому что стремился хоть немного забыться. У меня слишком хорошая память. А это скорее проклятие, чем благословение.

– Я знаю, о чем вы говорите, – сказала Глория.

Вихрь пыли завивался вокруг машины, она словно плыла под безмолвной, коричневатой водой.

Карлос продолжал:

– Мне достался хороший куратор. Понимавший, что двух одинаковых пьяниц не бывает. Когда я сказал ему, что не хочу больше приходить на собрания, он ответил: «Я думаю, у тебя все сложится хорошо». Для меня важно было услышать такие слова. И в особенности услышать их от него, потому что он-то был как раз из тех выпивох, которым никогда не удается уйти из АА.

Карлос выпрямился, и Глория увидела, что рубашка его прилипла к спине.

– Мое потерянное десятилетие.

– Да, – согласилась она.

– Наподобие вашего, – прибавил он.

Пауза.

– Скоро приедем, – сказала Глория.