Выстрел 6 страница

Пока врачи хлопочут над Павловым, мы воспользуемся паузой и скажем несколько слов о ведущих, объявляющих решения большого жюри и вручающих награды. Вы видите – это наши телезвезды, Арина Шарапова и Сергей Доренко. Говорят, Доренко на ОРТ выполнял заказы Березовского и получал от него зарплату пятьдесят тысяч долларов в месяц. И вот теперь – такая встреча… Но смотрите – они дружески переговариваются о чем-то! Да: в больших делах нет личной дружбы или личной вражды. Им помогает Юлий Гусман, вездесущий Гусман! Да-а, вот такой путь прошел один из родоначальников нашего КВНа. Вот он подает Арине следующий конверт. Ну?! Кто же?!

Березовский!!! Березовский!!! Толпа свистит и хохочет. Кажется, зрители предпочли бы увидеть повешенными всех пятерых. Но – закон есть закон. Я думаю, вы вместе со мной не сомневались, что могущественный олигарх и на этот раз выкрутится! Прямо, что называется, из петли! Он смотрит на нее и улыбается. Доренко пожимает ему руку… Рожденный быть утонутым не повешен… в смысле рожденный быть повешенным не утонут, в том смысле, что у нас наоборот.

Кто же третье место? Гайдар! Он отдувается. Принимает статуэтку, вертит ее как будто растерянно в руках, сгибает в подкову и прячет в карман. Говорят, он много лет занимается армреслингом. Да: вот Доренко кривится от его рукопожатия.

Остаются двое: Геращенко и Чубайс. Это уже серьезно. Кажется, у Шараповой закружилась голова. Появляется врач, дает ей понюхать нашатырь. Мы редко задумываемся, какое напряжение сил требуется от ведущих. Привыкли только обсуждать их туалеты и гонорары. А ведь ей сейчас, может быть, не легче, чем участникам.

Так… Внимание!… А-а-а-а!!! Чубайс!!! Чубайс выходит на второе место!!! Вот это матч, дорогие телезрители, вот это игра, какой момент!!! Вы видите, простите, я даже забылся от волнения и перешел на футбольную терминологию. Но этот русский футбол – не какой-то английский соккер, и даже не американский, и даже не регби. Это сравнимо… да что там, это, конечно же, не сравнимо ни с чем!

Овация! Непрекращающаяся овация на Красной площади! Этот грохот, это беспрерывное ритмичное землетрясение, все звуки заглушены! Но можно видеть, и мы видим!

У всех у нас есть претензии к Центробанку, и вот наконец мы их можем выразить! Геращенко обступают… его не видно… ставят на табуретку… Гремят барабаны кремлевского оркестра, по движению палочек понятно, что они выбивают дробь, но и ее не слышно! Все! Вот! Что-о? Неужели не выдержит веревка? Бедная Россия, и повесить-то в ней толком не умеют! Похоже, уступают еще наши товары западным. Нет, слава Богу, кажется, все обошлось. Да! Свершилось! Свер-ши-и-и-л-о-о-о-с-ь!!!

Тишина. Мертвая тишина. Кажется, все даже перестали дышать. Встают на цыпочки, вытягивают шеи. Вы видите, некоторые девушки сидят на плечах своих кавалеров. Все смотрят на… того… который… сейчас… последний… День чиновника. Вот такой у нас теперь ежегодный всенародный праздник.

И вот в этой тишине кремлевские куранты отбивают свои двенадцать ударов. Многие сверяют часы.

Что?! Подождите… Кажется, это что-то непредвиденное… Неужели террористы осмелились в этот светлый день на новое преступление? Да! Это взрыв! Взрыв в Кремле! Кирпичная пыль! Вы видите, как взметнулись в небо вороны! Звон стекол, отдельные обломки летят через стену в толпу! Люди приседают, прикрываются руками! Наш оператор прикрывает собой камеру, открыт только объектив! Это гнусное злодеяни…

Подождите. Что-то происходит. Надо разобраться. Люди аплодируют. Чему? Как это надо понимать?

Вот в чем дело! Вслушайтесь в это скандирование! Ав-ро-ра! Ав-ро-ра!! Ав-ро-ра!!! Все встает на свои места! И даже больше! Гораздо больше! Это снаряд Авроры разорвался в Кремле! Полуденный выстрел Авроры поразил! Нашу цель! Мы ждали! Предки с нами! Справедливость побеждает! Ур-ра!

С праздником вас, дорогие россияне!!!

На площади все приходит в движение. Демонстранты начинают опять группироваться в колонны. В такой давке это нелегко! И вот они начинают прохождение мимо мавзолея и Лобного места. ОМОН с трудом удерживает порядок, но пока все в порядке.

На этом мы завершаем свой репортаж и прощаемся с вами. Передачу вели Николай Фоменко и Павел Лобков.

– 27 –

– Ты чем заряжал?! – орал Ольховский, меча хлопья пены.

– Холостым… чессслово… ведь день, я зннн… – бормотал и трясся Шурка.

– Да вот снаряд… в ящике… товарищ капитан первого ранга, – тыкал Габисония, пятясь.

– И звука, что летит, не было, – подал голос сверху Серега Вырин.

– Ну ни хрена тогда не понимаю… А разрыв откуда? Командир БЧ-2!!! Поч-чему раз-рыв по цели???!!!

– А какая, в сущности, разница? – рассудительно парировал Беспятых. – Главное – мы получили результат.

– Мы получили! Еще неизвестно, кто и что получил!

– Действительно – зона, – пожал плечами Колчак.

– Зо-она! Это… пиздец, а не зона!

– А м-м-м-может, это од-д-дин из п-п-п-прежних рванул? – вытряс из себя Шурка и попробовал придержать скачущий подбородок рукой.

– Да? А почему сейчас?

– Сами, суки, грохнули, а на нас теперь навесят, – спустил сверху Вырин.

– Орудие пробанить и зачехлить, – приказал Беспятых и повернулся к щиту спиной. – Петр Ильич, вы сегодня по телику рейтинг Путина последний не видели?

– А что? – Ольховский почувствовал, что сесть сейчас совершенно необходимо и поэтому правильно, и опустился на ступеньку трапа, ведущего на мостик.

– А рейтинг хороший. Пятьдесят три процента.

– И что?

– Вот и ответ. Знаете, в артиллерии говорят: Без еб твою мать и снаряд не туда летит.

– Лей-те-нант! Зарываешься?! Смир-рна! Ладно, продолжай…

– Ну, а с хорошей матерью и холостой рванет. Если кому сильно надо. Значит, сильно.

– Сука, сука, кто придумал брать философов в артиллерию!

– Минобороны.

– Вообще-то, – примирительно сказал Колчак, щурясь на оседающее над Кремлем бурое облачко, – в старое время комендору давали за хороший выстрел чарку и серебряный рубелек.

– Си-чаззз. Сам выпью. Ладно, пошли… вспрыснем.

– 28 –

Я вижу город Петроград в двухтысячном году: бежит матрос, бежит солдат, стреляют на ходу, банкир готовит пулемет – сейчас он вступит в бой. Висит плакат: Долой господ!, Анархию долой!

Иванов– Седьмой дважды перечитал написанное, и пришел к выводу, что написал стихи. Автор был приятно поражен. До этого единственное стихотворение в жизни удалось ему в семнадцать лет. Оно было о трагической любви и самопожертвовании. Под влиянием своего произведения он подал документы в военно-морское училище. Понадобилось прожить жизнь и завершить карьеру, чтобы обнаружить себя на поэтической вершине.

Стихи рождаются в душе, но происходят из жизни, – сказал он себе и задумчиво посмотрел на жизнь. Жизнь на Авроре наблюдалась в иллюминатор. Там действительно бежал солдат, и довольно быстро. Но торговцы настигали. В руке солдат зажал блок сигарет. Дистанция сокращалась, и бой, похоже, предстоял вскоре. Мысленно солдат наверняка стрелял, но ему мешало отсутствие автомата.

Словно прирос к руке солдата автомат, – застрочил Иванов-Седьмой. – Всюду врагов своих заклятых бил солдат!

Торговцы догнали солдата и принялись бить. Поэт отвернулся.

Не было бы счастья, да несчастье помогло, горько вздохнул он. К поэзии летописец обращается от беспомощности. Когда по какой-либо причине не может (или не хочет) изложить события честной прозой.

А события последнего времени поставили Иванова-Седьмого в тупик. В поисках выхода из тупика искусство попробовало опять принадлежать народу. Отчаявшийся автор обратился к аудитории: господа, чего вы хотите? Как правильно? Что вам видится?

Кубрику виделось примерно так:

Сводный отряд добровольцев Балтфлота (семьсот человек, полный экипаж) прибывает на Аврору. В баталерке всем раздаются черные кожаные куртки, а в оружейке – маузеры. Грузовики экспроприируются прямо на улицах. Правительство арестовывается, шпионы, вредители и олигархи расстреливаются. Летучие отряды матросского гнева захватывают телевидение, радио, редакции газет, вокзалы, аэропорты, банки. Объявляется о смене власти. Спешно проводятся честные всеобщие выборы. Но диктатора на первые лет пять назначим сами. И – дембель всей команде. Денежное вознаграждение – и по домам!

Кают– компания, в силу возраста и образования, была вдумчивее и обстоятельнее:

Людьми, конечно, пополниться. И озаботиться современным оружием. Решительным штурмом захватить Лубянку (нужны огнеметы). И одновременно – здание Министерства обороны. Директора ФСБ и министра обороны брать ночью, в постелях, живьем. Под пистолетом они отдают приказы дзержинской дивизии, или как ее сейчас, Таманской и Кантемировской: не вмешиваться. Президент, правительство, Дума, Останкино – хватит по одному штурмовому взводу.

После этого все разводили руками, матерились, смеялись и добавляли:

– Но это – в нормальной стране! Прошло бы – на голубом глазу. А в этом сумасшедшем доме – сам видишь, разве можно что-нибудь планировать?!

Иванов– Седьмой впал в ступор, затворился у себя и стал писать стихи: Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, какой пассаж, едрена мать, во что же нам осталось верить? Родина-мать проглотила аршин, тужится мальчик на судне один. Политическая воля, нет уж дней тех сладких боле, где под каждым нам кустом был готов и стол, и дурдом: воля волей, коли сил невпроворот, а если наоборот, шпрот вам в рот? Плохая им досталась доля, не многие вернулись с поля, когда б на то не Божья воля – мы б не вошли в Москву ни во сне, ни наяву, сами еле на плаву, драть кремлевскую братву. Сегодня мы не на параде, все вы бляди!

– Да вы никак нахрюкались! – удивился вестовой, расталкивая его к обеду.

– Что-о?!

– Виноват. Я хотел сказать: наклюкались.

– Такова пa-a-ээоу!эть-тическая жизнь… – заплетающимся языком выговорил Иванов-Седьмой, борясь со спазмами.

Обед был прерван транслированным воплем сигнальщика:

– Мужики-и! Вы телевизор смотрите?!!

Резко бросили жрать и включились в политику.

На балконе Белого дома махал кулаком и мегафоном генерал Макашов. Со своим породистым носом на усатой шайбе он походил на карточного короля в камуфляже, ловко вынутого из рукава. Высовываясь над пластиковым щитом, которым прикрывал его автоматчик, он выбрасывал в толпу внизу:

– Не будет вам больше! Ни мэров! Ни сэров! Ни пэров! Ни херов!

Толпа одобрительно ржала и горела рвением.

– А что будет? – вдумчиво спросил Шурка.

– Херы-то чем ему мешают? – удивился Вырин. – И как понимать, что их больше не будет?

Мегафон перехватил вкусно-мужиковатый усач Руцкой.

– Тоже мне, воевода, – презрительно сказал Колчак. – Комполка – он и есть комполка. Подполковник. Авиатор. Его дело что? – взлет-посадка, убитых списать. Полез…

– Мужчины, служившие в армии, сейчас получат оружие! – командовал Руцкой. – Машины стоят у здания мэрии. Товарищи – колонной двигаться к Останкино и захватить этот очаг заразы!

– Что у нас за национальная страсть захватывать очаги заразы, – сказал Колчак. – И так мало, что ли. Жадность фраера погубит.

– Погодите, – сообразил Ольховский. – Что за хренотень… Я ведь это уже помню!

– Все помнят, Петр Ильич, – ответили ему. – Ничто не ново под луной. Не обязательно забывать старое, чтобы оно стало новым.

С крыш защелкали снайперы.

Движение у Белого дома приобрело характер ошпаренного муравейника. Какой-то мужик потащил в кусты огромный старинный телевизор.

По другому каналу Горбачев в светлой курточке вместо пиджака долго думал и сообщил:

– Процесс пошел.

– Ешкин кот, без вариантов пошел, – подтвердила кают-компания. – Но почему такая походка?

Армейский грузовик высадил двери Останкино. Грохнул гранатомет. Автоматные очереди с визгом рикошетили от стен. Зрители переживали с балконов.

– Бондарчук, – проговорил Беспятых. – Спорю – Бондарчук.

– Что – Бондарчук?

– Ставил массовки. У него за них Оскар был.

– Для Бондарчука слишком мало народу, – авторитетно заявил доктор.

– А ты убитых посчитай… киновед.

Ольховский вернулся в кают-компанию как раз к моменту, когда Черномырдин повторял свой гениальный лозунг девяностых:

– Хотели как лучше, а вышло как всегда.

– Учитесь, братцы, – назидательно обратился Колчак, – как не надо делать переворот.

– Как не надо – у нас знатоков до фига. А вот как надо?

– Как надо?! Пойди и посмотри в зеркало. Можешь посмотреть на меня.

– И что я увижу?

– Погоди чуток… увидишь!

Ольховский упал на свой стул в первом ряду перед телевизором и простонал:

– Всех обзвонил… Ну нигде под нашу систему нет – ни прицелов, ни таблиц стрельбы. Ах, твою мать… Орудия есть, снаряды есть… Река замерзла, самим не подойти… кто мог знать! Буксиры на приколе, в порту никто трубки не берет. Засадили бы по Белому дому, так ведь не видно его отсюда… как стрелять?

– Да бросьте, Петр Ильич, – успокоил Мознаим. – Чего зря средства расходовать? Давайте я через военный коммутатор танкистам в Кантемировскую позвоню, они-то могут подойти.

– А! Беги звони, быстро!

Колчак оказался прав – чуток погодили и увидели, как надо.

– Тельняшки!… – все приподнялись со стульев, вперились.

– Десантура.

– Ни фига! У них светло-голубые. А у этих темно-синие!

– Морпехи!

– Робя – наши!!!

Когда от Белого дома пошел черный дым, а сноровистые парни в тельниках под распахнутыми комбезами приступили к зачистке Москвы, авроровцы перевели дух. Поскольку в чрезвычайных обстоятельствах годятся только чрезвычайные средств, большой переворот был ознаменован большой пьянкой.

– Что такое ж-ж-жесткая з-з-зачистка? – приставал ко всем Кондрат. – Это когда столица бл-л-лестит, как у кота яй-яй-яй… Яй-яй-яй, как мы все-таки все сделали!

– Ребята, кому еще пирожков? – кричал распаренный Макс в амбразуру камбуза, выстукивая от возбуждения чечетку. Когда он выскакивал, рискуя простудиться, охолонуть на палубу, по городу была слышна стрельба. Он прикидывал, насколько близок уже собственный ресторан: явно освобождались вакансии.

Шурку почтили приглашением за офицерский стол.

Колчак встал с тостом. От выпитого он только бледнел.

– Все, – сказал он. – Теперь у Путина развязаны руки. Процесс принял необратимый характер. Наведение порядка – это лавина. Кто видел лавину? Неважно. Я тоже нет. Теперь увидим.

Он посмотрел по сторонам, как бы ожидая увидеть лавину, сурово кивнул и стал ловить ускользнувшую мысль. Мысль не давалась, и он поймал другую.

– Шурка! Трансляцию включи! Что? Так протяни! Быстро! Понял? Товарищи матросы и старшины! Товарищи мичманы и офицеры! Генералам и адмиралам – молчать, когда я говорю! Пацаны. Мы сделали. Я горжусь вами. С такой командой… в огонь и в воду! я готов хоть сегодня объявить войну Америке. Но этого мы делать не будем. Потому что на хера. Мы пришли. Вопреки всему. И спустили камень с горы. Не посрамили. За флот! За народ! За справедливость и за нас! Ура!

Он выпил и хлопнул фужер об пол. Остальные последовали. Шурка подумал, что хорошо бы сделать так и на камбузе, но там пили из эмалированных кружек.

– Товащщ командир, – обратился он, стараясь не покачнуться. – А стр-релять сегодня, значит… бум?

– Бум-бум, – подтвердил Ольховский, младенчески улыбаясь и беззаботно проливая пиво на ковер.

– З-зачем?…

– А как же! Раз мы здесь.

– На всякий случай, – сказал Колчак. – Мало ли что. Не повредит. Лейтенант! Спит, сволочь… слабак. Смотрите, господа офицеры. Флот – это вам не философия.

Беспятых перекатил голову на другое плечо и зачмокал губами. Мознаим подтащил его к открытому иллюминатору, но голову на свежий воздух высунул сам.

– И троек этих поганых сегодня не ездит, а! – сделал он наблюдение, расширяя собравшиеся в щелочки глаза.

– Брось его, – велел Колчак. – Сам скомандую. – Оценил Шурку и дал ему легкого шлепка по шее. Шурка упал.

– И наведу сам, – сказал Колчак.

Нетвердо вошел вестовой, опираясь на швабру, и стал брезгливо смотреть на усыпанную осколками палубу. Одновременно с его появлением, словно это было как-то связано, трансляция вдруг странным образом врубилась на камбуз. Там гремели в такт кружками по цинковым столам и нестройно орали: И кор-ртики достав! забыв мор-рской устав! они др-рались, как тысяча чер-ртей!!!

– Й-я тоже, – сказал Ольховский, пытаясь подняться.

– Что ты тоже?

– Й-я тоже наведу. Сам.

– Ты куда?

– Пой-йду выпью с командой. Зас-служили…

– Погоди, – сказал Колчак, – я тебе помогу.

– 29 –

Ехали в шикарном, вылизанном, с мягкими сиденьями мерседесовском автобусе, под охраной с мигалками. Молчали: волновались.

В Боровицкие ворота вкатили не тормозя. Завертели головами. Никаких разрушений в Кремле на первый взгляд заметно не было. Но за одним углом мелькнул штабель кирпичей, за другим возились у бетономешалки работяги в свежих синих спецовках. Лейтенант сдержанно показал Шурке большой палец.

Из гардероба дружно отправились в туалет, хотя нужды не было. Поправляли гюйсы и ремни перед зеркалом во всю стену.

Пришлось ждать на диванах в закрытом холле. Аккуратные елки, словно стриженные садовником под ранжир, синели за высокими окнами. Официанты с внешностью дипломатов предложили напитки. Хотелось пива, но oграничились соками и кока-колой; да пива вроде и не было.

– Прошу следовать за мной.

Георгиевский зал оказался не так велик, как представлялось по телевизору. По стенам посверкивало, по полу отблескивало, сверху переливалось – по сравнению с Зимним здесь отдавало наивной варварской роскошью. Не Корбюзье, – тихо заметил Беспятых, отмечая, однако, неровность дыхания.

– На этой дорожке постройтесь, пожалуйста. Нет, офицеры с этого края… Так, а матросы – в две шеренги. Полшага назад.

Плечи расправились, животы втянулись. Телевизионщики настраивали камеры.

Подумалось, что на этом паркете, дав шаг, легко поскользнуться в ботинках на флотской кожаной подошве. И хотя жарко не было, тут же начали потеть.

– Приготовились. Телевидение – отойдите немного.

Путин вошел во главе свиты своей неисправимой походкой. Перевалочка немного сгладилась, зато проявились подчеркивающие ее строевые элементы. Он встал рядом с гнутым столиком, на котором свитские в известном им порядке разложили коробочки.

Родной замполит не изменился, но одновременно это был чужой и даже незнакомый человек. Так меняет подкожную маску член семьи в незнакомой семье служебной роли и обстановке. Ольховский подумал, что закон избавляться от соратников, бывших близкими внизу и на ты, совершенно естественен.

Суть краткой речи свелась к советской формуле, что подвиг Авроры будет жить в веках. Долг, честь, Россия. Горд, рад. Вернуть стране достоинство. Аплодисменты.

Приступили к награждению.

– Золотая Звезда Героя России вручается командиру крейсера Аврора капитану первого ранга Ольховскому.

Нужно послужить не один год, чтобы оценить правильную дозу небрежности и самоуважения в строевом шаге. Команда оценила.

– Спасибо, Петр Ильич. Это подвиг. Если честно – это подвиг. Позволь, я тебя обниму. Еще поговорим сегодня.

– Служу Отечеству!

Ольховский не заметил, кто сунул ему в левую руку букет. Объективы камер мешали быть самим собой, заставляли позировать. Путин улыбался старой доброй улыбкой. Ольховский с изумлением почувствовал, что готов расплакаться.

– Золотая Звезда Героя России вручается старшему помощнику крейсера Аврора капитану первого ранга Колчину.

Обнимая одной рукой Колчака за плечи, Путин другой рукой незаметно и чувствительно ущипнул его за ляжку. Это тебе за День Флота, – шепнул он.

Третью Звезду вручали Шурке. Забыв инструкцию (топать не стараться), он дал ножку. Подвески люстр вздрогнули. В голове вертелась дурацкая мысль: передать в камеру привет родителям и Майе, как на Поле чудес.

На место он возвращался тише, тут и споткнулся, причем уже на дорожке. И, еще ловя равновесие, успел подумать, что это не прямой репортаж, в передаче это вырежут.

Остальным дали ордена в порядке старшинства: офицеры, мичманы, старшины, матросы. Кондрат тоже забыл инструкцию (руку крепко не жать) и от полноты изъявления чувств заставил Путина поморщиться.

Церемония уложилась в двадцать минут. По мере снижения званий скорость увеличивалась.

Банкет был накрыт неподалеку. Хотя и ему предшествовал краткий инструктаж, но Ольховский, памятуя свою первую парадную трапезу в Москве, с рыбой постарался дела не иметь.

Столы стояли покоем. Первую выпили стоя. Повернулись в очередь чокаться с Путиным, но эту затею обслуга тихо пресекла (если он сам подойдет к вам – пожалуйста; оставаться на местах). Качество жратвы было вне конкуренции, но поначалу кусок в горло не лез. Макс с завистью пялился на зажаренную целиком индейку: она оказалась уже разрезанной на тончайшие ровные ломти, чего не было видно, пока не ткнули вилкой. Бохан опомнился первым и принялся уминать в себя все подряд. Зазвенели, застучали, зажевали; разошлись.

Швед, русский колет, рубит, режет, – приготовил фразу для записи Иванов-Седьмой, обрабатывая баранью отбивную на косточке.

– Смотри, какая интересная нервная реакция, – сказал доктор. – Мы выполнили задачу, добились успеха. Остались живы, здоровы, на свободе…

– Бабок сколотили слегка, – вставил Мознаим и налил.

–…Вместо стенки получили ордена в Кремле – уже неслабо. Где же прыжки от восторга? Нет прыжков от восторга. Какое-то ощущение обыденности. Почему? Потому что пережито большое напряжение, и стресс еще не снят. Удивительно умеет природа портить нам радость от жизни.

– А ты почему икру без масла намазываешь? – спросил Беспятых.

– А зачем лишние калории?

Беспятых закусил стопку жюльеном и, примериваясь к заливному, поиграл ножом, на котором прыгала электрическая змейка. Заливное упало на салфетку, а салфетка с колен на пол, откуда и была мгновенно и незаметно подобрана официантом. Беспятых с неудовольствием посмотрел на разоренное блюдо и потянулся к ветчине.

– С возрастом мы замечаем, – сказал он, жуя, – что все радости, которых мы ожидали под фанфары, незаметно проникли к нам с заднего крыльца.

– Ты у нас философ.

– Это не я. Это один старик, который понимал в пожрать!

Произнеся первый тост. Путин лишь притрагивался к своей рюмке. Он посмотрел на часы. Перед ним поставили чашку с чаем. Ольховский достал сигарету, под которой возник огонек зажигалки. Когда огонек исчез, появилась пепельница.

– Так толком и не поговорили, Петр Ильич, – сказал Путин. – Ладно, что ж делать. Приеду в Питер – свидимся. Ну что… Кончай палить. Всему свое время. Домой-то хочется?

К его уху склонился референт, помощник, секретарь, кто там они все есть: Владимир Владимирович. Вам пора…

У Ольховского было заготовлено большое прощальное наставление. Необходимо было постоянно контролировать разминирование Москвы; сажать виновных в невыплате пенсий; тихой сапой подрыться под нефтяные монополии; резко упростить формальности усыновления сирот; вкачать средства во флот немедленно; до черта всего. Он тоже посмотрел на часы. Черт, все это было и так ясно. Вместо этого он сказал:

– С чиновниками – это у тебя неплохо вышло, Владим Владимирович.

– Ну, на ход ноги, – сказал Колчак. – Хочется приватно сказать что-нибудь такое торжественное. Типа: мы тебе передали эстафету, теперь ты давай следующий этап. А если что – мы придем еще раз, маршрут проложен. Что в сокращенном варианте звучит: за благополучный проскок!

Когда Путин ушел (Продолжайте, не торопитесь. Это мне пора, извините), Иванов-Седьмой ехидно спросил:

– Что-то я в тебе не замечал, Николай Палыч, пристрастия к верноподданическим текстам. Давно ли ты собирался ему приказ на брюхе татуировать?

Впервые в жизни Колчак выглядел сконфуженным.

– Есть у русских эта гадкая черта, – пожаловался он, – за глаза поливать власть, а в глаза ни с того ни с сего лизать. Не понимаю. Вроде и по делу сказал. А получается – сам выдвинул, и самого же перед ним в прогиб несет.

– Прессуют нас прессуют, а раб не выдавливается, да? – посочувствовал Беспятых.

– Клизму всем поголовно, – сказал доктор. – И позадно. Как очистительный этап демократии.

– Что ж. Опыт с птеродактилем у тебя уже есть.

– Не завидую я ему, – вздохнул Ольховский. – Одна разборка с Жуковым чего будет стоить.

Возвращались в темноте. Мознаим вынес под тужуркой бутылку виски, ее отобрали и пустили по автобусу. Пить больше, вроде, и не хотелось, но добавить – это святое.

– Что за идиотское название награды: За заслуги перед Отечеством второй степени! – возмущался Груня. – Что второй степени – отечество? Или заслуги? Козлы!

На корабле тосковал Куркин с парой вахтенных. Награждение привезенными им орденами произвели перед строем со всей возможной торжественностью.

Заснуть не удавалось. Курили, разговаривали, ходили к командиру клянчить спирт – дал. Планы были радужные.

Немало я стран перевидел, шагая с винтовкой в руке, – тихо гонял в радиорубке маркони. Втиснулся Макс с кружкой чифира; отхлебывали, перепуская затяжку через глоток, набился народ и стал петь.

Мознаим подсчитывал полученные Авророй деньги: большая часть сохранилась. Но при делении на сорок пай получался не астрономический. Он усовершенствовал калькуляцию: ввел зависимость от званий, должностей и выслуги лет – вышло куда веселей. Он озабоченно предвидел трудности с уговорами начальства на свою систему дележки.

Мечта разыскивает путь – открыты все пути, – писал Иванов-Седьмой; он был счастлив.

Беспятых снился викинг в очках и с конским хвостиком.

Колчак брился: это его успокаивало. Ольховский звонил в Петербург. Доктор мерил новый костюм, купленный на размер меньше. Серега Вырин в четвертый раз рассказывал кубрику, как он снял на Тверской негритянку и имел ее в служебке Националя всего за чирик швейцару. На самых горячих местах Сидорович ронял очки.

За час до подъема Шурка пробрался на бак и вынул из затвора ударник. Он завернул его в старый гюйс и спрятал на дно рундучка. Это была вторая неуставная вещь в его рундучке. Первой было покрывало Майи. Майя подарила ему его при расставании. Почему-то ей обязательно хотелось, чтобы он хранил как бы часть ее собственной постели (которой он никогда не видел). Ей виделось в этом что-то вроде семейного обета, домашнего очага и в таком роде. Шурка согласился только потому, что знал, что у беременных бывают свои причуды, которым надо уступать. А потом совестно было выкинуть. Покрывало было старомоднейшее, не иначе от бабушки, пикейное, полупрозрачное от стирок.

Вот этого покрывала в рундучке не оказалось. Наутро Шурка перетряс всех. Все клялись, что ничего о нем не знают. Посочувствовал один Груня. Он переживал и помогал искать.

Но утро было яркое, с морозцем, на опохмел Макс выкатил по кружке пива из заранее купленной и заначенной канистры, и к подъему флага Шурка примирился с потерей, ерундой по сравнению с мировой революцией, как выразился Кондрат, и успокоился.

Эпилог

Владимир Владимирович Путин прошел в президенты. Какие следствия имело это для России – все знают.

– Мы сделали все, что могли. Видит Бог, – сказал Ольховский.

– Чуть больше, – сказал Колчак.

На следующий же после выборов день к Авроре был подан ледокольный буксир Суворов. В Речпорту их под завязку заправили топливом. Обратный путь прошел знакомым маршрутом без всяких приключений. Всем хотелось домой.

Буксир прокладывает путь, – писал Иванов-Седьмой. – Льдины шуршат вдоль бортов. Мороз-воевода дозором обходит владенья свои. Но уже весна, и солнце светит ярко. Это символично.

Проходя Свирь, высвистали по рации Егорыча, перезимовавшего дома, и вручили его долю прибыли. Старик ошалел и расчувствовался. Но был страшно огорчен, что его обошли награждением в Кремле. Обещали похлопотать за него, что позднее, конечно, забыли. Лоцман проявил смекалку: через фермерский банк за взятку перегнал свои доллары в финскую Nordbanken group и, раз в полгода наезжая в Хельсинки за процентами налом, доживал свой век в относительном достатке и покое.

Ночью прошли невские мосты и встали на свою стоянку. Подняли лебедкой опущенные в лед свои швартовые балки и приварили на место. Убрали с набережной табличку о своем отсутствии. Утром казалось, что Аврора никуда и не уходила.

О походе напоминала только надломленная фок-стеньга. На второй день Мознаим привез работяг, и все стало как раньше.

Первую неделю наслаждались отдыхом и гуляли по Петербургу, а потом впряглись в привычную службу, и события пошли своим чередом. Но в этой очередности событий теперь прослеживалась оптимистическая и даже мажорная тенденция.

– Не зря сходили! – констатировал Колчак, поднимая бокал на своем отвальном банкете в кают-компании. Он получил назначение на бригаду крейсеров на Тихоокеанском флоте: контр-адмиральская должность. До должности командующего флотом предстояло еще послужить.

Ушлый Мознаим получил квартиру от подобревшего мэра Петербурга, а деньги вложил в акции Лукойла и устроился младшим менеджером в ее петербургский филиал. После чего приобрел коттедж когда-то знаменитого авторитета Комара в Комарово (каламбур документален) – целый замок из красного кирпича. Жена стала ходить по струнке, но земельная аренда доводит его до истерик.