ЧАСТЬ 2 10 страница

«Гриша Овнюк, — подумал Т., — тут ошибки быть не может. Узнаю руку мастера...»

Окошко в дверце кареты распахнулось, и Т. увидел мужское лицо. Он определенно встречал этого человека раньше, но некоторое время не мог его вспомнить. Наконец по густым подусникам он узнал того самого журналиста, который призывал Соловьеве кое общество выйти на манифестацию протеста.

— Жандармский майор Кудасов, — дружелюбно представилось лицо. — Мы немного знакомы, граф, хотя в прошлый раз я был в штатском. Однако мы целый день ждем, пока вы в этом люке оприходуетесь. Ездим по улице туда-сюда, туда-сюда, а люк-то открыт. Жители даже властям пожаловаться хотели — боялись, кто-нибудь вниз свалится. Пришлось им объяснять, что мы и есть власть...

Затянувшись папиросой, Кудасов пустил в карету облачко вонючего дыма. Затем окошко закрылось и наступила тьма.

XXV

Камера смертников Алексеевского равелина была высоким и узким помещением со стенами из темного камня и сводчатым потолком. Ее освещала горящая на столе сальная свеча, дававшая больше копоти, чем света. Тонкая перегородка отгораживала ватерклозетную чашку от остальной камеры; из мебели были только стол, скамья рядом с ним и две лежанки по углам. Воздух пах еловой хвоей или чем-то похожим.

Т. сидел на лежанке, осторожно почесывая подбородок (стальные проволоки были грубо, с волосами вырваны из бороды, и кожа в нескольких местах слегка кровоточила), и думал, что это одно из самых мрачных мест, которые ему доводилось видеть.

Причина заключалась в надписях, покрывавших стены камеры до самого потолка. Трудно было понять, как арестанты могли туда дотянуться — разве что вертикально взгромоздив лавку на придвинутый к стене стол. Да и то вряд ли хватило бы высоты.

Надписи были сделаны тюремными чернилами (приготовленными, как успел объяснить словоохотливый надзиратель, из черного хлеба, свечной сажи и крови). По смыслу все они были довольно похожи друг на друга — сообщали, когда и за что заключенного уведут на казнь: имя, дата, статья уголовного уложения и что-нибудь вроде «прощевайте, люди» или «не дрейфь, арестант!»

Удручало не столько содержание надписей, сколько их количество — рядом с этим бесконечным отчетом о насильственно прерванных жизнях любое частное существование начинало казаться пылинкой в зубцах государственного механизма. В каждой из этих строчек словно теплилась крохотная частица прерванной жизни, ее последний отзвук на земле. Никакая пирамида из мертвых черепов не дала бы подобного эффекта.

Среди надписей выделялся рисунок, отмеченный печатью запредельного метафизического вызова — повешенный за хвост кот, растопыривший лапы, с тщательно прорисованной шестеркой тильдообразных усов вокруг разинутой в неслышном мяве пасти: возможно, здесь готовился к смерти кто-то из посвященных, и терзался последним земным сомнением (рядом с котом была надпись: «Бог — пожиратель людей. Евангелие от Филиппа»).

«Не помогла твоя молитва, Федор Кузьмич», — подумал Т. и прошептал последние слова распятого Бога, всплывшие отчего-то в памяти:

— Или, или, лама савахвани...

И вдруг тихий насмешливый голос совсем рядом ответил:

— А в толпе рядили — вот, ламу зовет...

Т. вздрогнул и поднял глаза.

На лавке у стола сидел безголовый человек.

Он был одет в легкий летний сюртук, из-под которого выбивался небрежно завязанный галстук. Срез шеи не был виден — его закрывал высокий крахмальный воротничок с загнутыми углами. А говорила лежащая на столе голова с копной всклокоченных волос и длинными усами.

Т. первым делом подумал, что отрубленная голова не может говорить, поскольку отделена от органа, посылающего воздух к голосовым связкам.

Голова, однако, подмигнула и продолжила:

— Не принимайте эту мазню на стенах слишком близко к сердцу, граф.

Глаза головы весело блестели, а голос звучал умиротворяюще, и Т. решил, что все это какой-то фокус. В подтверждение его догадки безголовый человек взял голову со стола, приставил ее к плечам, чуть покрутил, как бы приспосабливая к месту, и она соединилась с телом.

Только тогда Т. узнал Соловьева — тот выглядел так же, как на своих последних изображениях. Соловьев кивнул на стену и сказал:

— Я почему так говорю — надписи не настоящие. Это администрация упражняется.

— Откуда вы знаете? — спросил Т.

— Рассказал знакомый жандарм. Да и сами подумайте, ну кто из смертников будет тратить последние минуты на то, чтобы готовить чернила из сажи с кровью, а потом лезть по лавке аж на потолок?

Тело Соловьева выглядело вполне достоверно, но, тем не менее, было явно иной природы, чем остальные предметы в камере. Казалось, что на самом деле оно находится в каком-то другом пространстве и освещено невидимым источником света, а в темную и узкую камеру его образ проецирует таинственная система скрытых зеркал.

— Вы даже представить не можете, — сказал Т., — как я рад нашей встрече. Я столько времени пытался вас найти... Но я вижу, с вами случилось несчастье?

— В некотором роде, — ответил Соловьев с улыбкой. — Мне отрубили голову.

— Какой ужас...

— Бросьте, граф. Начиная с определенной ступени в нашем внутреннем развитии, такие вещи перестают играть роль.

— Кто это сделал? — спросил Т.

— Ариэль. Ну, конечно, не сам — как-то обставил через своих фантомов. Но мы ведь понимаем, как в этом мире обстоят дела...

Т. от напряжения приподнялся с места.

— Вы знаете Арэиля?

— Ода.

— Скажите, то, что он говорит о природе и цели нашего существования — правда?

— Частично. Но крупицы правды в его словах рассыпаны среди целых гор лжи. И потом, истина всегда зависит от смотрящего. Для кого-то Ариэль действительно Бог. Ну а для меня это скорее нечистый дух.

— Он настоящий демиург?

— Это вопрос интерпретации, — ответил Соловьев. — С моей точки зрения, нет. Он, скорее, нечто вроде надсмотрщика над гребцами на галере. Раб обстоятельств, поставленный над другими рабами обстоятельств в качестве дополнительного порабощающего фактора...

— Он вас тоже недолюбливает, — сказал Т.

— Ничего удивительного. Не сомневаюсь также, что вы слышали обо мне много дурного в свете.

— Да, было, — согласился Т. — Как я понял, вас считают чем-то вроде городского сумасшедшего. Долго говорить про вас избегают. Смысл сводится к тому, что в молодости вы многое обещали в художественном плане, но, по мнению литературных менял, не вернули процента с выделенных под вас надежд. Кроме того, упоминали о государственной измене и аресте... Соловьев печально улыбнулся и развел руками.

— Зато ваши ученики, — продолжал Т., — я имею в виду соловьевское общество, рассказывают про вас такие удивительные вещи, что впору спутать вас с Аполлонием Тианским или кем-нибудь еще из древних чудотворцев.

На этот раз Соловьев улыбнулся чуть смущенно.

— Одни полагают меня опасным безумцем, — сказал он, — другие, наоборот, видят во мне то, чем не решились стать сами. Второе, конечно, лестно — но так же незаслуженно, как и первое. А что вам говорил про меня Ариэль?

— Что-то невнятное, — ответил Т. — Сквозь зубы.

— Вы ведь знаете, что я тоже был частью этой истории?

— Да, Ариэль упоминал. Что-то про католическую сутану и два хлебных ножа.

— Стыдно вспомнить, — вздохнул Соловьев, — сколько я загубил безответных усачей из ведомства Кнопфа. Но потом возникли трудности.

— Какие? — спросил Т.

— Дело в том, что я раскусил Ариэля. Понял одну вещь, которая разрушила весь его замысел.

— Что же именно вы поняли?

Соловьев прищурился и смерил Т. долгим взглядом, как бы колеблясь, отвечать на этот вопрос или нет. И, видимо, решил ответить.

— Скажите, граф, не приходило ли вам в голову, что вы с самого начала были созданы не для торжественной и высокой роли, смутно упомянутой Ариэлем, а именно для той самой, какую играете? Я имею в виду, с первой минуты?

Т. нахмурился.

— А хоть и так, какая разница? Ведь происходящее от этого не изменится...

— Изменится, и еще как, — сказал Соловьев. — Дело в том, что в этом случае вы оказываетесь героем совсем другой истории, чем привыкли думать.

Т. вдруг ощутил странный холодок под ложечкой.

— То есть?

— Вы верите, что это история графа Т., пробирающегося к неизвестной цели, которая меняется в зависимости от пожеланий заказчика. Историю придумывает некий Ариэль Эдмундович Брахман и подчиненная ему бригада авторов. И этот Ариэль Эдмундович от нечего делать вступает иногда с графом Т. в каббалистическое общение, остающееся как бы за границами романа про графа Т. Верно?

— Верно, — сказал Т. — Так и есть.

— Почему вы в это верите?

— Потому что такая версия реальности была многократно подтверждена на практике.

— Но все практические подтверждения этой реальности были частью той самой реальности, которую они подтверждали. Не так ли? Тут бы умному человеку и заподозрить неладное. Вы ведь, слава Богу, не какой-нибудь физик-экспериментатор.

— А как обстоят дела на самом деле?

— Вы действительно герой романа. Но роман не только про вас. Это роман про Ариэля Эдмундовича Брахмана и его подручных, командующих големом по имени «граф Т.», которого они мягко, но настойчиво уводят от поиска вечной истины к высасыванию душ в консольном шутере, мотивируя это требованиями кризиса и рынка. Романом является описание этого процесса во всей полноте.

— Но что при этом меняется?

— Самое главное. Ариэль никакой не бог-творец. А такое же точно действующее лицо, как мы с вами. В нужный момент он просто появляется на сцене и произносит свои реплики.

Т. вскочил на ноги и заходил взад-вперед по камере.

— Вы хотите сказать... Но он ведь совершенно точно может... Влиять на события. Совершать чудеса.

— Ну и что? Это просто герой с такой способностью. Для кого-то, возможно, ваше умение ловить топор за лезвие — тоже чудо. А для вас это самая обыкновенная вещь на свете.

— Вы хотите сказать, Ариэль лжет? Он в действительности не автор?

— Нет. Он автор. Но это герой, чья роль в том, чтобы быть автором. Понимаете ли? В истинном пространстве Книги он не демиург, а такой же персонаж, как и мы с вами. И это касается не только его самого, но и всех его подручных.

— Над этим следует подумать, — сказал Т. — Не стану отрицать, сильно зашли. Голова кружится.

Соловьев засмеялся, отошел в угол камеры и присел на пустую лежанку.

— Что вы смеетесь? — спросил Т. тревожно.

— Рано она у вас кружится. Все это только предисловие.

Т. облизнул губы.

— К чему? — спросил он.

— Вам известно, каким способом существует весь мир и мы с вами?

— Да, — сказал Т., — я имею некоторое представление о вашем учении. И считаю даже, что достиг в его практическом применении определенного прогресса.

— О чем вы?

— Я имею в виду распознавание демонов, вторгающихся в ум. Я больше не путаю их с собой. Всех их, — Т. брезгливо мотнул головой куда-то в сторону ватерклозетной чашки, — узнаю с первой секунды. Особенно Митеньку и этого Гришу Овнюка.

— Вы уверены, что всех? — прищурился Соловьев.

— Да, — ответил Т. — Я даже понял, что само это узнавание есть действие пятого демона — того, который отвечает за поток моего сознания. Видите, я узнаю даже узнающего, хотя такому меня никто никогда не учил.

— Замечательно, — сказал Соловьев. — Но научились ли вы видеть самое главное?

— Вы говорите о читателе, в сознании которого мы возникаем?

Соловьев кивнул.

— А вот это, — сказал Т., — с моей точки зрения чистый софизм. Читатель никак и никогда себя не проявляет в нашей реальности. Зачем нам вообще о нем думать? Такое же бесполезное допущение, как мировой эфир.

— Тогда еще один намек. Прямо в этой камере, на стене... Нет, вы не туда смотрите. Я имею в виду не изображение повешенного за хвост котяры, а надписи, подделанные тюремной администрацией. Давайте поверим на секунду, что они подлинные. Прочтите любую на выбор.

Т. встал и подошел к стене.

— Темновато, — пробормотал он. — Впрочем, видно. Вот: «Пишет раб божий Федька Пятак с Москвы. Зарезал трех солдат за сапоги, завтра сутрева повесят. Прими господе душу...»

— И что вам по этому поводу приходит в голову?

— Во-первых, — сказал Т., — непонятно, как «Федька ухитрился зарезать за сапоги сразу трех солдат. То ли он резал их спящими, имея виды на три пары, то ли просто стянул сапоги, а убийцей стал, отбиваясь от преследователей... Он как-то очень скомканно описал. Видно, волновался.

— Что-нибудь еще?

— Во-вторых, неясно, что именно Господь будет делать с этой душой, когда примет. Стирать, гладить?

— Еще какие-нибудь мысли?

Т. подумал.

— Ну, можно еще поразмыслить, почему его так звали — Федька Пятак. Возможно, дело было в том, что он оказывал за пятак какую-нибудь низменную услугу — например, подносил крендель с водкой или топил котят. Он пишет, что он из Москвы — в трущобах вокруг Хитровского рынка действительно встречаются пропащие души, которые на такое способны. А может быть, он был похож лицом на поросенка. Отлично представляю, кстати — такой драный картуз на голове, непременно коричневый, маленькие хитрые глазки, бегающие из стороны в сторону, и вздернутый носик-пятачок с открытыми ноздрями... И сам невелик ростом.

— Вот, — сказал Соловьев, — уже почти добрались. Ведь прямо как живой. Вы его сейчас увидели в своем воображении, да?

— Пожалуй.

— Очень хорошо. Теперь представьте, что предсмертная запись Федьки Пятака — короткий роман. А сам Федька Пятак — его герой. Кем вы являетесь по отношению к этому роману?

— Читателем.

— Вот именно. Только что читателем были вы сами. Но вы знаете, что возникаете в сознании читателя, верно? То, что вы принимаете за свое сознание, есть на самом деле сознание читателя. Это не вы прочли сейчас про Федьку Пятака. Это читатель, в воображении которого мы с вами возникаем, увидел его драный коричневый картуз и свиной пятачок. Увидел сквозь вас.

— Допустим. И что? Соловьев выдержал паузу.

— А то, — сказал он тихо, — что читатель, читающий сейчас эту книгу — такой же призрачный фантом, как и мы с вами. В истинной реальности его нет. Он — такая же промежуточная оптика, какой были вы сами при чтении истории про Федьку.

— Но кто тогда есть?

— Только непостижимость, которая видит вас сквозь читателя — так же, как читатель только что видел Федьку Пятака сквозь вас, граф.

Т. молчал.

— Читатель во Вселенной всего один, — продолжал Соловьев. — Но на носу у него может быть сколько угодно пар разноцветных очков. Отражаясь друг в друге, они порождают черт знает какие отблески — мировые войны, финансовые кризисы, всемирные катастрофы и прочие аттракционы. Однако сквозь все это проходит только один взгляд, только один луч ясного сознающего света — тот же самый, который проходит в эту секунду через вас, меня и любого, кто видит нас с вами. Потому что этот луч вообще только один во всем мироздании и, так сказать, самотождествен во всех своих бесчисленных проявлениях. Причем называть его лучом — это большая ошибка. Но не большая, конечно, чем полагать дырой в отхожем месте.

— А кто создает то, что этот взгляд видит?

— То, что он видит, не создано кем-то другим. Он создает то, что видит, сам.

— Каким образом?

— Тем, что он это видит.

— Хорошо, — сказал Т., — тогда спрошу иначе. Кто этим взглядом смотрит?

— Вы.

— Я?

— Конечно. Вы и есть этот взгляд, граф. Вы и есть эта непостижимость.

— То есть вы хотите сказать, что я создатель мира? Соловьев развел руками, будто не понимая, какие тут могут быть сомнения.

— Но если я создатель мира, почему мне в нем так неуютно?

Соловьев засмеялся.

— Это все равно как спросить — если я создатель кошмара, почему мне в нем так страшно?

— Понятно, — сказал Т. — Но почему именно я? В чем моя исключительность?

— Такой же точно исключительностью обладаю и я, и эта муха под потолком, и любой другой оптический элемент. И вы, и я, и кто угодно другой — это одно и то же присутствие, просто, как говорят технические специалисты, в разных фазах. Один и тот же окончательный наблюдатель, который никогда ни от кого не прячется, потому что прятаться ему не от кого. К роме него, никого нет. И вы хорошо знаете, какой он, потому что вы и есть он. Главная тайна мира совершенно открыта, и она ничем не отличается от вас самого. Если вы поняли, о чем я говорил, вы только что видели отблеск самого большого чуда во Вселенной... Понять это и означает увидеть Читателя.

— Но почему вы говорите, что луч всего один?

— Будь там два разных луча, они никогда не поняли бы друг друга и не встретились. Текст, написанный одним человеком, был бы непонятен для другого. Вы ведь знаете, иногда бывает такое чувство при чтении книг — словно кто-то в вас вспоминает то, что он всегда знал. Вспоминает именно эта сила. И мы с вами понимаем друг друга просто потому, что она понимает и меня, и вас. Это и есть то Око, которое пытались уничтожить гоббиты в главном мифе Запада. Однако добились они не того, что Око ослепло, как утверждает их военная пропаганда, а только того, что они сами перестали его видеть.

Т. молчал. На его сосредоточенном лице появилось странное выражение — будто он слышит далекую, еле слышную, исчезающую на границе тишины музыку. Потом он улыбнулся.

— Да, — сказал он наконец. — Красиво. Но все же я по-прежнему склонен думать, что это относится к области отвлеченной метафизики и никакого влияния на наши обстоятельства не окажет.

— Напрасно вы так полагаете, — отозвался Соловьев. — Именно здесь и открывается дорога в Оптину Пустынь.

— А что такое Оптина Пустынь? Я ведь, собственно говоря, искал вас только для того, чтобы задать этот вопрос. Куда я иду?

Соловьев улыбнулся.

— Я не знаю, — сказал он.

Т. вытаращил глаза.

— Как же так? Я понимаю, Чапаев не знает — у него на этот счет целая философия. Но вы? Вы ведь ее сами придумали!

— Кто ее придумал, неважно. Важно только то, во что вы ее превратите своим путешествием. Ответить на этот вопрос сумеете только вы.

— А может быть, — сказал Т., — Ариэль по-прежнему морочит мне голову, притворяясь вами. Такое ведь уже бывало. Мне кажется, наваждение никогда не кончится.

— Оно кончится, — ответил Соловьев, — когда вы окончательно поймете, что он и вся его банда существуют на равных правах с вами, мной и лавкой, на которой вы сидите. А до этой поры Ариэль Эдмундович будет дурить вам голову, утверждая, что единственный приемлемый вариант эволюции — это развитие вашего мира в сторону клерикально-консольного шутера в условиях нарастающего экономического кризиса с элементами мягкой эротики и ограниченного ядерного конфликта...

— Кстати сказать, — заметил Т., — он ведь предупреждал, что вернет вас в повествование.

Соловьев кивнул.

— Я знаю. В его планы входило использовать меня в качестве приманки. Что, в общем, и произошло.

— А этого разговора он не видит? — подозрительно спросил Т.

— Нет, — ответил Соловьев, — не видит. По сюжету он сейчас в отъезде. Но он вернется, и может случиться так, что все услышанное и понятое вами сегодня вылетит при редактировании. Если, конечно, вы оставите ему такую возможность.

— Куда он уехал?

— В Хургаду, Египет.

— Да, я припоминаю, — сказал Т. — Это как-то связано с обелиском Эхнатона?

Соловьев замахал руками.

— Какой еще к черту обелиск Эхнатона. Еще скажите, пирамида Кнопфа... Хургада — это просто место отдыха небогатых демиургов. Как для нас с вами Баден-Баден.

Т. немного подумал.

— Тогда еще один вопрос, — сказал он. — Скажите, если Ариэль и все его подручные — просто действующие лица, кто же тогда настоящий автор? Истинный и окончательный?

— А это вам предстоит выяснить лично.

— Но как?

— Встретившись с ним лицом к лицу.

— Почему вы думаете, что он окажется лучше Ариэля?

— Видите ли, — сказал Соловьев, — у него другое представление о назначении Книги. С его точки зрения, оно в том, чтобы спасти героя. Особенно такого, которого вообще невозможно спасти. Вроде вас...

— Но зачем тогда он выдумал Ариэля и его мир? Соловьев пожал плечами.

— Я думаю, исключительно в насмешку над самой идеей того, что такой мир действительно может существовать. Его кажущееся существование и есть эта насмешка.

— А зачем был создан я?

— Я уже сказал, граф — исключительно для того, чтобы сквозь все это прийти к спасению. Спастись из такого места, где нет никакой надежды, где спасения нет и быть не может. Что может быть занятнее такого приключения?

— Ну хорошо, — сказал Т., — отчего же вы не спаслись? Вам ведь отрубили голову.

— Граф, я уже говорил, что подобные вещи имели бы значение, будь я каким-нибудь сенатором-казнокрадом. Меня это совершенно не тяготит, поверьте. Скорее наоборот...

— Так значит, спасение — небытие?

— Ну что такое вы говорите? Какое небытие? Где вы вообще его видели? Чтобы «не быть», мало того, что надо быть, надо еще и подмалевать к бытию слово «не». Подумайте, с кем или с чем это небытие случается?

— С тем, кого нет... Постойте-ка... Я помню, Чапаев говорил... Самое непостижимое качество Бога в том, что Бога нет. Я тогда подумал, это претенциозный софизм, а сейчас, кажется, начинаю... Так что же такое спасение?

— Проблема спасения на самом деле нереальна, граф. Она возникает у ложной личности, появляющейся, когда ум вовлечен в лихорадку мышления. Такие ложные личности рождаются и исчезают много раз в день. Они все время разные. И если такой личности не мешать, через секунду-другую она навсегда себя позабудет. А кроме нее спасать больше некого. Вот именно для успокоения этого нервничающего фантома и выдуманы все духовные учения на свете.

— Возможно, — сказал Т. задумчиво. — Это, во всяком случае, объясняет, почему проблема спасения так мало занимает широкую крестьянскую массу. Но в таком случае вы сами себе противоречите. Кого тогда хочет спасти окончательный автор?

Соловьев улыбнулся.

— Вас. И больше не спрашивайте, как, зачем и почему. Вы поймете это, когда встретите его. Вы подошли к границе, за которой кончаются слова. Остальную дорогу вы должны проделать в одиночестве. Осталось немного.

Т. вздохнул.

— Что ж, — сказал он. — Допустим, я хочу вам верить. Что мне следует делать?

— Вы уже знаете. Найдите Оптину Пустынь. Только не спрашивайте случайных людей, как туда добраться. Ищите внутри себя.

— Вы полагаете, она там появится?

— Она там была всегда, — улыбнулся Соловьев. — Это как раз в ней появляется все остальное. Просто вы никогда не обращали внимания. Были слишком заняты перестрелками и опрощением...

В коридоре заскрипела отпираемая решетка, и долетели шаги подкованных сапог. Потом послышались голоса.

— Черт, — сказал Соловьев. — Кажется, Ариэль приготовил для вас сюрприз, довольно неприятный. Теперь не теряйте ни минуты. Все можно разрешить очень быстро, и вы почти знаете как...

— Что за сюрприз?

— Шестой элемент, — сказал Соловьев. — Помните, он говорил о реалисте, нанятом несмотря на кризис? Вам попытаются сделать предложение, от которого крайне трудно отказаться. Этот соблазн мало кому удается пройти. Но вы, я уверен, сможете, потому что...

Тут в дверь постучали, и силуэт Соловьева сразу погас — словно отключился скрытый источник света, делавший его видимым.

А потом Т. проснулся.

XXVI

Открыв глаза. Толстой поднял голову.

Прошло несколько секунд прежде чем он понял, что сидит за столом в своем рабочем кабинете. Перед ним на зеленом сукне лежала стопка исписанной бумаги; выпавшее из руки перо оставило на одном из листов длинную полукруглую кляксу, которая, кажется, имела отношение к только что кончившемуся сну. И еще на столе лежала белая лайковая перчатка, тоже имевшая отношение ко сну, даже очень важное отношение.

Толстой поглядел в окно. Там был летний вечер — клумбы с цветами, спускающийся к пруду сад и врытые в землю столбы с веревками для игры в «гигантские шаги». Вокруг одного такого столба, раздувая щеки, беззвучно носился стриженный мальчишка в длинной серой рубахе.

Толстой опустил взгляд. На подоконнике лежали сапожные инструменты. Под окном стоял деревянный ящик с колодками и обрезками кожи. Все вокруг выглядело как обычно.

Минуту он морщил брови и наконец вспомнил.

«Мне снилось, что я писал роман... Да, точно. Какой-то совершенно безумный роман, где героем был покойный Достоевский. И я сам... Однако до чего подробный и странный сон, почти целая жизнь, фантастическая и смешная... Стоп. Вот только я ли писал этот роман? Нет, кажется, я был сам романом, который писали... Или присутствовало и то, и другое...»

В дверь снова постучали.

— Лев Николаевич, — позвал из коридора голос лакея. — Все собрались к обеду. Изволите выйти?

— Да, приду, — откликнулся Толстой. — Попроси извинить, пусть начинают без меня. Буду через десять минут и только выпью чаю.

Когда шаги в коридоре стихли, Толстой опустил голову на руку, приняв ту же позу, в какой его сморил сон — он знал, что так можно вспомнить забытые подробности сновидения. Немного посидев в полной неподвижности, он взял перо, макнул его в чернильницу и записал:

«Кнопф (?). Цыган с куклой. Соловьев и Олсуфьев. Кн. Тараканова. Прозектор Брахман (?). Конфуций. Самое главное, не забыть — Опт. Пустынь».

Затем он поднял руку к груди, взял двумя пальцами висящий на груди брелок и поднес его к глазам.

Это была крохотная золотая книга, наполовину утопленная в вырезанном из белой яшмы цветке — так, что выходило похоже на колокольчик с непропорционально большим языком. Висела она на золотой цепочке. Вещь была очень старой и, хоть казалась прочной на вид, несла на себе многочисленные следы времени — царапины, сколы и пятна. Толстой улыбнулся и недоверчиво покачал головой.

Встав, он прошел в подобие приемной, отделенной от его рабочего стола книжными шкафами. Там, на круглом столе между стеклянной дверью в сад и покрытым зеленой клеенкой диваном, лежало с полдюжины книг на немецком, английском и французском.

Из сада долетел приглушенный крик. Толстой поглядел туда через стеклянную дверь. Мальчишка, крутившийся вокруг столба на веревке, потерял равновесие и свалился в траву. Толстой усмехнулся, подошел к умывальному столу и ополоснул лицо.

Когда он вошел в столовую, разговор за столом стих, и два человека — переводчик из свиты индийского гостя и мастер по настройке фонографов — даже попытались встать, но их удержали. Сам индийский гость, высокий сухой старик в оранжевой хламиде и деревянных бусах-четках, широко улыбнулся. Толстой приветственно буркнул, кивнул всем головой и сел на свое место.

«Вот черт, — подумал он, — опять забыл его имя... Свами...ананда. А вот что перед этой «анандой», не помню. Кажется, его можно звать просто «свами», по смыслу как «ваше преподобие»... Главное, легко запомнить — «с вами».

— Спасибо, свами, — сказал он, снимая с груди брелок и протягивая его индусу, — но я, наверное, слишком стар для подобных опытов.

Переводчик отчего-то переводил эту простую мысль очень долго — индус успел за это время внимательно осмотреть брелок и надеть его себе на шею, поверх деревянных бус. На его лице выразилась легкая озабоченность.

— Совсем никакого результата? — спросил он. Толстой погладил бороду, раздумывая, что сказать.

— Нет, — ответил он, — результат, несомненно, был. Такого безумного, долгого и, главное, жизнеподобного сна я не видел, наверное, ни разу. И это трудно объяснить естественными причинами, разве что моей повышенной готовностью к чудесным происшествиям после нашей беседы. Хотя настроен я был скептически. Даже не знаю... Но мне трудно поверить, будто я видел будущее. Была какая-то странная мешанина из того, что мне знакомо, с полным абсурдом.

— А можете сказать точнее? — спросил индус. Толстой налил в чашку с чаем молока и сделал глоток. Затем поднял глаза на секретаря Черткова.

— Вы, голубчик, не записывайте этого разговора, — сказал он виновато. — Черт знает что такое.

Чертков еле заметно улыбнулся. Толстой повернулся к индусу — так, чтобы видеть одновременно и его самого, и переводчика.

— Хорошо, — сказал он, — я расскажу. Я видел сон, где я был героем книги. Меня придумывало сразу несколько человек, изрядных негодяев. И текст, который они сочиняли, становился моим миром и моей жизнью. Этот мир, однако же, был населен и знакомыми мне лицами. Некоторые даже сидят за этим столом…

Толстой повернулся к специалисту по настройке фонографов:

— Вот вы, например, господин Кнопф, были в этом сне безжалостным убийцей, стрелявшим в меня из револьвера.

Кнопф побледнел, поднял на Толстого бесцветные глаза и поднес руку к груди, словно пытаясь найти там кнопку, нажав на которую, он мог бы выключить себя навсегда.

— Наверное, и про меня увидел какую-нибудь гадость, — весело сказала Софья Андреевна, — не так ли, Лева?

Толстой отрицательно помотал головой.

— Тебя вообще не было, — ответил он. — Была твоя подруга Тараканова. Она угощала меня специально приготовленной щукой. И еще был цыган Младич.