Гостомысл

Огрызаясь слабеющим громом, уползали посветлевшие, потерявшие силу тучи.

В городе Рюрика, Ингвара и Олафа встречала дружина россов. Были среди них и пешие, и конные. Они сидели на широкогрудых спокойных лошадях, ноги их были вдеты в тяжелые железные стремена. Повадкой и кольчугами конники походили на франков. В дружине были и другие воины, непохожие на остальных россов – с небольшими луками за спиной, в остроконечных шапках, отороченных мехом лисиц, на лошадках небольших, более подвижных и гривастых. Рюрик вспомнил Аскольдов рассказ об этих наемниках, что живут в бескрайних, как море, жарких степях с высокой травой, какие это несравненные конники, как далеко и без промаха разят их стрелы.

Войско расступалось, чтобы викинги могли пройти к большому медхусу. Вид его поразил Рюрика. Крыша у него была невиданная – круглая, словно перевернутая чаша, а на самом верху – резная башенка. Кровлю образовывали вырезанные из дерева полукружия – некоторые из них поблескивали серебром, так что вся кровля казалась высунувшимся из морской пучины боком огромной рыбины в чешуе.

Над входом он увидел огромные лики росских богов – они были сделаны так искусно, словно в любую минуту могли ожить.

Из медхуса вышел высокий седовласый воин в доброй кольчуге, тоже без шлема, но опоясанный мечом, и пошел Рюрику навстречу молодой, пружинистой походкой.

– Я князь россов Гостомысл, – назвал он себя. – Ты доказал, что пришел с миром. Перун к тебе милостив. Не суди меня за осторожный прием: ты ведешь грозное войско, а на Невгород – так называем мы наш город – часто нападают люди на драккарах, таких же как твои. Из какой ты земли? – Князь, что было неожиданно, говорил на языке норе, но так, как говорят в Бирке свериги.

– Я – Рюрик. Иду из Рустрингена, земли франков. К тебе я пришел с миром. Со своим домом… – Он сделал жест в сторону реки и своего драккара. – И с верной дружиной[109].

Гостомысл кивнул:

– Знаю. Ваш народ проводит жизнь на воде и называет ладью домом. И у тебя очень хороший драккар, как мне сказали мои видевшие его… хаконы.

Рюрик не смог скрыть, как приятна была ему эта похвала князя.

– Да, это быстрый зверь. Сработан добрыми плотниками. Но твои плотники куда искуснее, – Он кивнул на диковинный резной медхус. – Мы держим путь в Миклегард. Со мной идут родичи Ингвар и Олаф. Путь неблизкий. Нам нужно твое содействие, князь. И мы заплатим твою цену.

– Россы приветствуют тебя, Рюрик. И твоих родичей, и твою дружину. Вы получите все необходимое, чтобы отправиться в город Константина. Вас проводят в дом, где вы сможете обсушиться, а потом – прошу к моему столу.

– Здравствуй и ты, Гостомысл, и твой дом, и твоя дружина, – сказал Рюрик, переходя на славянский, ободритский.

Россы заулыбались: его выговор был для них странным и немного смешным, но вполне понятным. По лицу Гостомысла тоже скользнула улыбка, и оно на миг словно помолодело.

«А женщин своих они попрятали. Ни одной так и не увидел», – разочарованно шепнул Ингвару и Рюрику

Олаф, когда они шли к месту своего постоя. Те переглянулись и засмеялись: «Он только за этим и рисковал своей головой!»

Дружина тоже высадилась и разбила лагерь на берегу. Викинги развели костры, сушили одежду и были рады наконец почувствовать свободу после тесноты драккаров. Из города им уже гнали коров и гусей, несли большие круглые хлебы, везли в баклагах знаменитый мед россов. Пир намечался знатный. «Рус» стосковались по доброй свежей пище. Они шли из Рустрингена долго – серп молодой луны за это время стал круглым щитом Одина, и все это время они ели только рыбу, сухари и вяленое мясо.

Недалеко от медхуса Рюрик увидел святилище россов – резные, словно воздушные, столбы с изображениями богов защищала двускатная крыша, обитая такими же полукружиями, из каких была сделана кровля медхуса, которые блестели как золотые. Подойдя поближе, он увидел, что они и есть золотые.

Здешние боги чем‑то напоминали тех, что остались в Рустрингене. Конунг вспомнил свое грозовое видение. И почему‑то подумал, что увидит среди них женское божество. И оно здесь действительно было. И смотрело пристально, вперив в него свои огромные, круглые, словно от ужаса, глаза. По лицу змеились волосы, похожие на морскую траву, на тонких деревянных губах застыла странная улыбка – как будто богиня знала что‑то очень важное, неведомое пока конунгу. Он вспомнил о женщине на крепостной стене. Сейчас он был почти уверен, что она ему почудилась.

Медхус князя Гостомысла был очень просторным и убранством напомнил Рюрику медхусы в Бирке – железные жировые светильники, каменный очаг в углу, длинный стол, по его сторонам во всю длину – резные скамьи. Во главе стола – место для князя. На столе – блюда и чаши из серебра, по стенам – многоцветные тканые полотнища, головы медведей и волков с разинутыми пастями. Но сразу бросалось в глаза одно отличие медхуса россов – стены были ровно обмазаны белой глиной и расписаны диковинными деревьями и красными цветами. Рюрик даже засмотрелся, так это было красиво. Его с хаконами усадили от Гостомысла по правую руку, россы расселись по левую. Мечи все оставили у входа, повесив на огромные лосиные рога. Только Гостомысл не снял свой меч – не иначе, знак княжеской власти: ножны его были украшены крестами.

Озираясь по сторонам, ни Рюрик и никто из его людей не заметил, как Аскольд обменялся быстрым взглядом и едва заметными кивками с одним из воевод Гостомысла.

Вошли женщины. С поклоном они ставили яства и вина и старались как можно скорее уйти, не вступая ни с кем в разговоры. Они были недурны собой, но многие из них выглядели рабынями, захваченными в разных землях.

Вскоре из медхуса понеслись звуки доброго пира: громкий многоязычный говор, взвизги ущипленных за мягкие места женщин, нестройное пение, язык которого разобрать было уже трудно. Потом все смолкли, и по струнам гусель‑кантеле ударил древний седой суоми. Он монотонно запел что‑то об озере Нево.

Гостомысл, увидев, как Рюрик поглядывает на женщин, понимающе усмехнулся:

– Ты проделал долгий путь, можешь взять сегодня на свой драккар любую из них.

И тут один из россов, одетый богаче других, сидевший рядом с Гостомыслом по левую руку, тот, что в начале пира незаметно обменялся взглядами с Аскольдом, ударил кулаком по столешнице:

– Но не раньше, чем выберу я, какая девка больше всего по вкусу мне!

Певец оборвал пение на полуслове. Рюрик вскочил, с грохотом полетела на пол полная чаша, которую ему только что налили и из которой он не успел еще сделать ни глотка.

Гостомысл медленно поднялся. Он был багров от гнева.

– Эти люди пришли с миром, – прорычал он грозно. – Вадим, ты нарушаешь закон гостеприимства!

– Гостеприимства?! А мне сдается, они пришли как хозяева! Не отвертишься, Гостомысл: ты призвал этих варягов! Я давно понял: их мечами ты хочешь укрепить свою власть. Мы платим дань норвегам и свеям, но те хоть приходят и уходят, а этих ты решил посадить над нами навечно, чтобы они сделали нас рабами, пили наш мед и брюхатили наших девок!

Все замерли.

Гостомысл попытался что‑то сказать, но только открыл рот и по‑рыбьи зашевелил губами. Вдруг его словно пронзила стрела: он резко выпрямился, попытался схватиться за столешницу и тяжело повалился на земляной пол. Какой‑то рыжий росс с веснушчатым лицом кинулся к нему, приложил ухо к его груди и поднял на всех потрясенный взгляд, который ясно говорили: Гостомысл – мертв. Да, так иногда бывает: когда сердце человека переполнится густым черным гневом, он разрывает его на части.

Все сгрудились вокруг мертвого князя.

Тут, неожиданно спокойно, заговорил Вадим:

– У Гостомысла нет сыновей. Я – брат его жены, единственный его родич. Мне теперь и быть князем. При мне все будет по‑другому!

С этими словами он оттолкнул рыжего, наклонился и начал судорожно отстегивать меч Гостомысла.

И тогда веснушчатый взял чашу мертвого князя. Понюхал остатки его меда, а потом вылил на столешницу. Жидкость странно запузырилась на выскобленном дереве. Так же пузырился на земляном полу и тот мед, что вылился из опрокинутой чаши Рюрика. Как небольшое болотце, откуда выходит земляной газ.

Все замерли.

– Вещий гриб! Вадим, ты… – начал недоуменно рыжий парень.

– Бейте пришлых, верные мне россы! – завопил вдруг Вадим. С быстротой испуганной белки он выхватил меч князя из ножен и одним ударом отсек рыжему россу голову.

Кровь брызнула Рюрику на грудь. Голова с открытыми глазами покатилась по столешнице, оставляя кровавый след. Все какое‑то мгновение очумело следили за катящейся головой, а потом бросились к висевшим на рогах мечам. Пир превратился в побоище. Рухнули на пол, разлетевшись в куски, рога. Часть россов, казалось, дралась на стороне Вадима, другая – против, а третьи, похоже, сражались против тех и других. Разобрать ничего было нельзя. Рюрику и его хаконам удалось сорвать те мечи, что подвернулись под руку. Они перевернули тяжеленную столешницу и, проталкивая ее ближе к выходу, отбиваясь со всех сторон, стремились под этим прикрытием уйти.

И вдруг Рюрика оглушил мощный удар сзади. В глаза полилось горячее, и наплыла темнота.

Милена

Он был жив – об этом говорила сильная боль в голове, в плече, а также то, что он чувствовал запахи – сена, земли, грибов, а еще хвои и каких‑то трав, слышал гудение комара. Этот мир никак не мог быть ни Валхаллой, ни миром мертвых христианского Бога.

Рюрик открыл глаза. Его мучила жажда. Огляделся. Нет, точно не Валхалла… Он находился в низкой темной хижине с земляным полом, с очагом посередине. На огне кипело какое‑то пряное варево. В углу стояла деревянная бадья. Дверь была открыта, и в нее виднелся светлый лес, доносились звонкие, высокие голоса птиц. Его меча с ним не было. Безоружен… Рюрик дотронулся до головы. На затылке – большая опухоль с коркой запекшейся крови. По пояс голый, укрыт шкурой. Плечо перевязано холстиной. И от холстины этой – приторный травный запах. Подступила тошнота. Где кольчуга? Где он вообще? Где Ингвар и Олаф? Драккар? Дружина? В хижине не было ничего, чем он мог бы защититься. Но враг не стал бы перевязывать его рану… Кто здесь живет? Охотник? Рыбак? Вряд ли – снастей в хижине не видно никаких.

Он попытался подняться на ноги, чтобы подойти к бадье, – нет ли там воды? И тут его пронзила такая боль в плече, словно кто‑то с размаху всадил копье. Хижина поплыла перед глазами, и он со стоном опустился на серый набитый сеном мешок, что служил ему постелью.

Снаружи послышались женские голоса. Говорили по‑славянски. Один голос был молодой, другой – старчески скрипучий, словно ветер раскачивал сухую ветку. Мужских голосов не было слышно. Это немного успокоило его. Потом где‑то совсем рядом залаяла собака.

В низком дверном проеме возникла сгорбленная старуха с охапкой хвороста в руках. А за ней, тоже с хворостом, пригнув голову, вошла… высокая женщина. За ними вбежал здоровенный, похожий на волка, пес.

Стиснув зубы, Рюрик опять попытался сесть. Это ему удалось. Пес зарычал на него, оскалив желтые клыки, но женщина осадила его властным окриком. Тот сразу затих и лег в углу, следя оттуда за каждым его движением немигающими волчьими глазами.

– Ну вот, помогла вечерняя трава, очнулся варяг, – проскрипела старуха.

– Кто вы?.. Где моя дружина, драккар, где мой меч? – Славянские слова возвращались к нему медленно.

Высокая женщина подняла на старуху глаза:

– Оставь нас, Горислава.

Старуха чуть поколебалась.

– Хорошо, – сказала она наконец, – А будет опять метаться да буйствовать, брось в огонь вот этой травы. Ну, пойдем, Волк, силки проверим, может, заяц где угодил!.. – Кряхтя, старуха уковыляла прочь и увела собаку.

А женщина, догадавшись, что Рюрика мучает жажда, зачерпнула из бадьи берестяным ковшом воды и поднесла ему. Запястья у нее были тонкие. На правом – тяжелый резной серебряный браслет, он таких раньше нигде не видел. Отверстие в крыше пропускало свет не щедро, но он успел заметить тонкую талию, перехваченную кожаным поясом, полную высокую грудь, до прозрачности белую кожу с красными пятнами комариных укусов там, где ткань приоткрывала ключицы. Пышные волосы перехвачены лентой.

Она смотрела на Рюрика скорбными, темными глазами. Смотрела, как он жадно пил. Пил, пока не опустошил ковш. Женщина была, пожалуй, красивой, но очень уж необычной, не похожей на дорестадских молодок и женщин норе, которых он знал до сих пор. И он чувствовал в ее присутствии какую‑то странную скованность.

– Это брошенная хижина, – просто и грустно сказала женщина, – У тебя больше нет дружины и нет драккара. И чем больше людей думают, что мы мертвы, тем нам – лучше. Я – Милена, жена… вдова Гостомысла. И сестра Вадима. Он взял власть в Невгороде…

Рюрик откинулся на тюфяк и вперил отчаянный взгляд в почерневшие балки крыши, словно хотел, чтобы они от этого расступились.

Не спрашивая ни о чем, Милена вышла из хижины и принесла деревянную миску с холодной жареной зайчатиной.

Он жадно накинулся на еду. Теперь он уже знал, какие движения причиняют ему боль, и избегал их. Зайчатина была несоленой и жесткой, но ему показалось, что ничего более вкусного он не ел никогда в жизни. Наудачу спросил чарку меда, но меда не было.

Память медленно возвращала ему картины: гроза, раскаты грома, лучники на стене… И – женщина‑призрак в красной одежде на фоне грозовых облаков.

Она? Он не помнил. Потом – пир, гудение рожков, заунывное пение старого суоми, катящаяся голова с открытыми глазами, перевернутая столешница… Боль и темнота.

Пока он ел, женщина рассказала ему, что на Волхове было сражение между варягами, и потоплено много ладей. Что варяги ушли дальше по реке через пороги. Что в Невгороде тоже было кровавое сражение – между россами. Что Вадима поддержала часть россов и наемники, и он победил.

Рюрик отдал пустую миску, обтер руки о штаны:

– Давно я здесь?

– Четвертый день.

– Все… мои драккары ушли? Все до единого?

– Не знаю.

– Как я оказался в лесу?

– Однажды утром мы проснулись здесь от непонятного шума. Кто‑то ломал кусты. Испугались: медведь, погоня? Это оказалась заблудившаяся лошадь. Ты был привязан к ее седлу. У Гориславы накошена вечерняя трава, она хорошо помогает от ран. И ее любят лошади. Вот лошадь и пришла прямо сюда. Ты был весь в засохшей крови. Горислава сказала, что раны твои неопасны, если не будет горячки. Но ты потерял много крови. Повезло тебе: ни на волков, ни на медведя твоя лошадь ночью не набрела. Да они сейчас и не голодны: зайцев и кабанов – видимо‑невидимо. А лошадь на следующий день отвязалась и убежала. Вот и всё. У Гориславы плохо гнутся пальцы, это она привязывала…

Рюрик недоумевал. Его лошадь? Не было у него никакой лошади!

– Как ты оказалась здесь?

Женщина подбросила в очаг еще сучьев и какой‑то травы. Отрешенно глядя, как они разгораются, медленно заговорила:

– Накануне прихода твоей дружины мне снился странный сон. Черная змея, огромная, скользкая. Она плыла по Волхову, подняв голову. Я знаю, такие сны снятся неспроста. А потом я сама видела: Волхов тек вспять целый день и только к вечеру повернул обратно в Нево. Поэтому я не могла спать, когда шел ваш пир, я сидела в своей горнице на другом конце подворья и прислушивалась. И услышала бой в избе дружины, а потом, за дверью, – голос одного из воевод Гостомысла, Мирослава. Потом он вбежал и закричал, что Гостомысл отравлен, что надо бежать. Стемнело еще не совсем, и я видела, что глаза у Мирослава безумные и лицо – в слезах. Он сказал, что Вадим отрубил голову его старшему сыну. И все‑таки он спасал меня. Пока жива, не забуду его верности. Мы проскакали мимо костров твоей дружины. Они увидели нас, смеялись и что‑то кричали вслед. Мы доскакали на его коне до небольшой ладьи в камышах. Если бы не Мирослав… Но он должен был вернуться – в городе осталась его семья и – тело сына. Я не помню, сколько гребла в темноте, без остановки. Ночь – ни единой звезды. Только вода плещет и – ничего больше, словно уже смерть наступила. Несколько раз натыкалась в темноте на берег, отталкивалась и опять гребла. А потом легла на дно ладьи, рядом с мечом, и молила Водяную Мокошь[110]вынести меня… Разбудил меня собачий лай. Было уже светло. Так меня нашла Горислава. Она лесная бабка, травница и ведунья. Живет в пещере неподалеку, пришла на реку проверить свои садки. Я была что мертвая, ладони стерла до мяса. Горислава теперь – мои глаза и уши. Продает в Невгороде целебные травы, людей лечит. Это она пришла и сказала, что твои… что драккары варягов ушли вверх по реке.

– Погоди… Ты сказала: «с мечом»? У тебя есть меч?

Она внимательно посмотрела на него, вышла из хижины и вернулась с тяжелым, длинным свертком. Она даже пригнулась под его тяжестью и несла, обхватив руками, словно младенца. Положила на пол. Отвернула холстину. И Рюрик увидел – меч! В широких ножнах, хорошей франкской работы.

– Мы с Гориславой спрятали и твою кольчугу. Вот только починить ее – нужен будет кузнец.

Рюрик не мог сдержать улыбки:

– Может, у тебя где‑нибудь и лонгбот припрятан в прошлогодних листьях?

– Нет у меня лонгбота, – улыбнулась она в ответ, – даже лодку унесло течением. Встали утром, а ее в камышах нет.

Рюрик осторожно приподнялся и сел. Хижина теперь вроде бы плыла меньше.

Он смахнул прилипшую к ножнам листву. Вынул меч. Залюбовался, тронул лезвие: отличный клинок…

– Как он тебе… достался?

– Это один из мечей Гостомысла. Всё что успела взять. Подумала, пригодится. Нести его было тяжело!

Он приподнял брови, посмотрел на нее удивленно и с уважением.

Милена помолчала и продолжила:

– Я знаю, что Вадим держит тело Гостомысла. Он ждет. Ждет, пока найдут меня. И тогда – опоят настоем из вещих грибов и сожгут на погребальном костре мужа. По обычаю, жена решает добровольно, но… – Она горько усмехнулась. – Вадим не будет меня спрашивать.

Она все подкладывала хворост в огонь, дым уходил в небольшое отверстие в крыше. Рюрик мог теперь ее как следует рассмотреть.

– Плохо они ищут, – заметил он. – Если Невгород так близко, что старуха доходит туда пешком…

– Пока плохо. У Вадима много дел в самом Невгороде. Много казней. Когда казнит непокорных – будет искать хорошо. А до Невгорода – не близко. Горислава уходит туда на рассвете и только к закату доходит – целый день пути. Другой день торгует и врачует, а на третий – в обратный путь.

– И ты в лесу… одна?

– Со мною Волк. Он получше зашита, чем Горислава. И нож у нас есть, и серп. Вот только меч не помог бы – тяжел слишком. Мы его из лодки с Гориславой еле вытащили. И Волк помогал.

Рюрик снова улыбнулся.

– Ну, я‑то задал вам работу потруднее! – Он коснулся ее ладони с чуть затянувшимися ранами. И почувствовал благодарность и жалость.

Она тоже неожиданно улыбнулась:

– Да нет, тебя‑то мы перекатывали, как куль с мукой!

Он засмеялся, представив себе эту сцену.

И оба замолчали, словно подумав одновременно о чем‑то одном.

– Почему Вадим так хочет твоей смерти?

Милена молча смотрела через открытую дверь на лес, и Рюрик смотрел на ее лицо – единственное, что было сейчас в этой хижине освещено хорошо. Он не мог оторвать глаз от этой странной женщины, которая сейчас была полностью в его власти. Сознавала ли она это, отдавая ему меч?

Однажды из похода в землю англов он привез вышитую картину, которая так ему понравилась, что он приказал Эфанд повесить ее на самом видном месте в их доме. На картине была самка единорога под деревом с огромными желтыми плодами. Совершенно белое животное, гордо изогнув гибкую шею с тяжелой гривой, смотрело человеческими, грустными, живыми глазами. Диковинное благородное существо. И эта женщина напоминала ему сейчас ту самку единорога – самое редкое, странное и прекрасное существо на земле.

Милена рассказала ему, что Гостомысл был союзником и другом ее отца – князя ильменских словен Воислава. Что мать она не помнит – та утонула в озере много лет назад. Что у Гостомысла с женой Умилой не было детей, и отец отдал ее им на воспитание.

Рассказ вернул Милену памятью в ту зиму. Морозы были особенно сильные, и Умила начала кашлять. Она кашляла так, что из горла у нее шла кровь. Знахарки лечили ее всеми настоями, какие знали, но ничто не помогло: к весне Умила умерла. А в конце лета, когда полетела паутина и потянулись по небу косяки птиц, Гостомысл позвал ее и сказал, что полюбил ее, Милену. Так она стала его женой.

– А что Вадим? – спросил Рюрик.

– Вадим вырос с отцом на Ильмене. Мы встретились опять только здесь, взрослыми, уже после смерти отца. Отец не любил Вадима, они враждовали, как два медведя в одной берлоге. Когда отец умер, Вадим отказался возжечь отцовский костер и не был на его тризне. Гостомысл говорил: в них обоих было много упрямства.

– Упрямства? – не понял он слово.

– Когда каждый видит только свою правду.

Рюрик кивнул.

– А перед смертью отец завещал все ильменские земли мне… Чтобы правил ими Гостомысл, а после его смерти – правили бы его сыновья, – пояснила Милена. – Но детей я так и не смогла ему дать.

Рюрик удивленно приподнял брови:

– Земли – завещал женщине?

– Это очень давний обычай, и сейчас уже мало кто ему следует. После смерти отца Вадим остался ни с чем. Гостомысл думал, что отец был несправедлив к Вадиму. Может, эта несправедливость и сделала Вадима таким? И тогда Гостомысл позвал брата и сделал воеводой в своей дружине. И тот пришел… Я думала, теперь его душа смягчится, и он будет благодарен Гостомыслу. Но однажды вдруг увидела, как он смотрел на князя, когда думал, что его никто не видит, и испугалась его глаз, ненависти в них. С тех пор я боялась за Гостомысла каждый день, но он был уверен в своем могуществе и не верил, что Вадим может замышлять что‑то против него серьезно. Теперь мне ясно: брат тайно покупал поддержку наемников и предателей.

Она надолго замолчала.

– Ты неправа – сказал Рюрик. – Вадим не нашел бы столько предателей только за подкуп. Купить можно наемников, это правда, но за ним ведь пошли и другие воеводы твоего князя. Он – оклеветал Гостомысла. Сказал, что «рус» пришли по его призыву поработить Невгород. И россы поверили… – Теперь к Рюрику вернулось все, что случилось в медхусе, и он рассказал ей об этом.

Она молча смотрела в дверной проем. Потом сказала:

– Когда невгородцы не хотят князя, когда думают, что князь плох, вече и волхвы дают ему посох и мешок, а в мешке – сухарь и берестяной ковш для воды. Это – знак, что его изгоняют. Ослушаться этого не может никто. Гостомысл и я – мы бы просто ушли на Ильмень и никогда не вернулись обратно. Для этого не нужен яд в чаше на пиру.

Рюрик посмотрел на нее с недоверием:

– И князь просто так берет этот ваш ковш и сухой хлеб и – уходит?

– Такой обычай.

Он подумал, что женщина сама не знает, что говорит: ни один конунг – ни норсмен, ни франк – такого бы не сделал. Даже если б и ушел, то вернулся бы с дружиной. Но он вдруг подумал, что в этих краях даже река изменяет свое течение, так, наверное, и все здесь бывает по‑дру‑гому, и ничего не сказал.

– Горислава принесла из Невгорода новости: перед святилищем каждый день казнят тех воевод, кто отказался присягать Вадиму как князю, – тихо сказала Милена. – Это те, кто был с Гостомыслом во многих походах, лучшие воеводы дружины. Их сажают на кол. А семьи сжигают с ними на погребальных кострах. Я чувствую, что ветер доносит смрад даже сюда. Думаю, что и Мирослава тоже… Когда россов убивают враги, это понятно. Но когда сами россы убивают друг друга…

Тут уж Рюрик не выдержал: эта женщина говорила теперь совершенно невозможный вздор.

– Франки беспрестанно убивают друг друга! Даже франкские короли‑братья стараются убить друг друга. И кланы норе из соседних фиордов тоже убивают друг друга. Все убивают друг друга. Как иначе? И у россов – как у всех.

– Вадим старается заполнить души и головы ужасом, чтобы ничего другого у людей не осталось… Но ужас пройдет. Вадим – пришлый здесь, он не знает невгородцев. Они привыкли быть свободными, он не усидит князем долго. И я все время молю богов о том дне, когда смогу вернуться в свой город. Хозяйкой.

Рюрик раскатился горьким смехом:

– Чего же ты хочешь, женщина? Быть князем в Невго‑роде?

Кровь бросилась ей в лицо, но ответила она спокойно:

– Я хочу выжить и вернуться в свой дом. Хозяйкой. А там – как решат боги.

Он приподнялся на локтях. И уже мягче продолжил:

– Ты говоришь о вещах, которых как женщина не разумеешь. Вадим смог взять власть и может править в Не‑вгороде до глубокой старости. И тебе, чтобы вернуться в свой дом и не быть убитой, нужно взять крепость, уничтожить дружину Вадима и всех его наемников. А войска у нас – собака, старуха‑травница, ты и еще воин, который не может встать и дойти до двери, чтобы мир не закружился перед глазами!

Он тяжело откинулся на тюфяк и опять стал буравить взглядом стропила.

– Я должен пробраться в город, – сказал он наконец.

Тут уже грустно засмеялась она.

– Почему ты смеешься?

– Да потому что тебя сразу узнают и схватят! Вадим наверняка позаботится об этом.

– Чего я добьюсь, сидя здесь в лесу, прячась, как лисица в норе? – зло спросил он. Спросил не ее, себя.

– Невгород далеко. И к тебе еще не вернулись силы…

Он хотел сказать: «Отчаяние придает силы». Но не мог вспомнить, как по‑славянски «отчаяние».

Рюрик сел, подтянул к себе меч и, действуя одной здоровой рукой, застегнул на поясе массивную пряжку. Она не пыталась помочь – словно чувствовала, что ему важно сделать это самому. Поднялся. Распрямился, почти коснувшись головой матицы. Хижина качнулась, но потом «вернулась» на место. И привычная тяжесть оружия придала уверенности.

– Скажи, почему ты так спокойно отдала мне меч? Я уже могу двигаться, я могу захватить какой‑нибудь бот на реке и уйти – в Невгород, в Бирку, уйти домой, в Рустринген. А сначала… – Он не хотел произносить то самое грубое славянское слово, которые хорошо знал, и вместо этого подбирал другое. – Сначала натешиться тобой и бросить здесь на милость ищеек твоего брата.

– Да. Можешь, – сказала она спокойно и грустно.

– Я здесь чужой, находник[111]. Это слово было незнакомо Милене, но она его поняла. – Я совсем не знаю тебя, а ты – не знаешь меня. Так почему ты…

– Я подумала, что не случайно тебя привели ко мне боги. И доверяюсь тебе, потому что выхода у меня нет. – И почти прошептала: – Отчаяние…

Они стояли теперь друг против друга – высокие, светлые, в луче, падающем через отверстие в крыше. Она произнесла как раз то слово, которое он мучительно вспоминал – произнесла, словно читая его мысли.

Твердо и без всякой мольбы посмотрела она ему прямо в глаза – так, что достала до самого дна: «Помоги мне, конунг!»

Он ничего не сказал. И продолжила она:

– Не зря река повернула вспять и принесла в город твои ладьи, не зря ты сейчас здесь. Я видела, как ты безоружный шел к городу. Тебя ведут боги…

У него опять закружилась голова. Преданный всеми и бессильный. Конунг… «Ведут боги!» – горько улыбнулся он. Он чувствовал страшную досаду на свою слабость.

– Меня предали. И без дружины я – больше не конунг.

Здоровой рукой он слегка отстранил женщину и, нагнувшись в низком дверном проеме, медленно вышел из хижины. Она удивляла его. Не боялась, говорила странные для женщины вещи. И ни разу не напомнила о том, что спасла ему жизнь.

С детства он жил в мужском братстве. В лагерь Ха‑ральда женщины не допускались. Были пленницы, захваченные во время походов, но Харальд с детства приучил его не думать о них как о женщинах – они были товаром, который надо было привезти в очередной порт и передать работорговцам. Ему и в голову не приходило разговаривать с ними. Один раз его напоили и заставили изнасиловать пленницу – таково было посвящение в мужчины. А он был так пьян, что не помнил ни той жертвы, ни ее сопротивления, ни своих ощущений.

Потом он впервые влюбился, в шестнадцать лет, в румяную дорестадскую молочницу. Она была старше и не заставила его долго страдать от любви и научила дух захватывающим штукам на сеновале коровника, и там разговоров было не так уж много. Вернувшись с братом из похода, он нашел свою молочницу совершенно охладевшей к нему и замужней.

Потом была тихая красивая Эфанд, бездетная вдова дорестадского купца. Она все делала тихо – тихо смеялась, тихо ела, тихо двигалась. Даже горшками у очага ворочала тихо.

Он не помнил, как однажды оказался в ее доме, – видимо, был сильно пьян. А потом был поход на англов. Она встретила его из того похода с караваем вкуснейшего хлеба, как встречают жены, и привела его в свой дом, как будто так и должно было быть. Она отлично жарила мясо и солила селедку, отдавалась ему без капризов, с чувством, похожим на радость, и он решил, что незачем что‑то менять. Он вспоминал о ней, когда был голоден, когда рвалась одежда, когда хотелось женщины. Виделись они нечасто. Он был то в рустрингенском лагере, то в походах.

Она никогда не жаловалась, верно ждала. Да его почему‑то не слишком и волновало, верна она ему или нет. Хотя он и знал, что верна. С ним она ни в чем не нуждалась. Он даже иногда привозил ей золотые и серебряные украшения. Вот только детей у них не было, а ему все сильнее хотелось сына. Иногда он подумывал оставить ее и попытать счастья с женщиной помоложе, но не решался: с Эфанд было удобно, тепло и спокойно. Она была как подушка из гусиного пуха, что принимала его усталую, натертую шлемом голову.

Что она думала о своей жизни, чего хотела, к чему стремилась? Этого он не знал, но догадаться было бы несложно.

Милена оказалась совсем другой, но именно поэтому, несмотря на ее женственность и полную от него зависимость, ему было тревожно: он не знал, чего от нее ожидать. Он больше никому не верил. И его мучила неизвестность: Олаф, Ингвар и его хаконы – убиты или предатели?

* * *

Вадим не спал и вглядывался в темноту.

Невгород теперь был в его руках. Он выбрал правильный момент, он все продумал и – победил! Восторжествовала справедливость, он добился того, о чем мечтал всю жизнь: не быть вторым, не быть чьей‑то тенью. Он всерьез уверил себя, что это Гостомысл и сестра настраивали против него отца, чтобы оставить его ни с чем, чтобы самим захватить ильменские земли.

Не вышло: теперь и эти земли, и Нево, и Волхов – вся эта длинная и доходная ветка торгового пути – в его руках. Плохо только одно – Милена бежала. И она не смогла бы сделать это без чьей‑то помощи. Значит, кто‑то ее предупредил, кто‑то ей помог. И этот «кто‑то», возможно, сейчас – в его доме, среди его окружения, наливает ему мед, кричит ему здравицы.

Днем он всматривался окружавшим его людям в глаза, словно через глаза пытался проникнуть им в головы. Те, кто не выдерживал взгляда, попадали под подозрение. И ночь за ночью он спал все хуже.

Больше всего Вадим боялся, что его отравят. Он начал давать принесенную еду сначала своим собакам, но потом пожалел их – собаки стали уже единственными существами, привязанными к нему безусловно, единственными, кому он полностью доверял. Вадим не желал их гибели. Тогда были призваны его ближайшие соратники. Они пробовали пищу с серьезными и бледными лицами, а он испытующе смотрел на них и ждал. Но даже этого ему скоро показалось недостаточно. Теперь во время трапез у его ног сидело похожее на гигантскую жабу слабоумное существо неопределенного пола. Он кормил его из рук, а оно жадно заглатывало все своим широким ртом. И тихо хихикало.

Казнены были уже все, кто отказался признать его князем, и все, кого некогда возвысил Гостомысл. Их пытали, но никто из них не сказал, где скрывается сестра. Даже медленно умирая на остро заточенных колах, пропоровших все нутро, они хрипели, что не знают, где Милена. Но Вадим им не верил. Плохо, правда, то, что эти казни уже ополовинили дружину Гостомысла и не оставили ни одного толкового воеводы. Но Вадим считал это не таким уж злом по сравнению с возможной смутой.

Жену Мирослава пытали на глазах ее мужа, жгли ей лицо пастушьим тавром перед тем, как перерезать ей горло – как старой, отжившей свой век кобыле. Мирослав, со связанными руками, два раза терял сознание, и его отливали ледяной водой, но воевода продолжал молчать.

Теперь Вадим собирался устроить последнюю показательную казнь – самого Мирослава и его сыновей. Он хотел сделать это перед святилищем. Он прикажет волхвам посвятить кровь мятежников Перуну. Даже самые упорные из его противников поймут после этого, что он – победил. Вот только в волхвах он теперь тоже не слишком был уверен.

Нет, он все рассчитал и все делал правильно. И жалел только об одном своем поступке. Совсем недавно он послал за старшими волхвами и приказал им спросить богов, где скрывается Милена. В поисках Милены он приказал прочесать лес в округе, но люди пришли ни с чем. Он не мог отправить людей дальше в лес и на более долгий срок – каждый верный человек был необходим ему в городе: опасность смуты еще оставалась. Поэтому, кроме волхвов, помочь ему теперь не мог никто.

Всю предшествовавшую встрече с волхвами ночь он не спал. Так и пролежал до рассвета, уставившись в темноту, и у него не было терпения на почтительное обращение, к которому волхвы привыкли. А они держались независимо, дерзко и совершенно вывели его из себя. Волхвы не привыкли, чтобы им приказывали князья: князей можно было изгонять, волхвов – нет. И они ответили ему при всех, что служат не ему, а высшим силам, и приказывать им он не может. Вадим задохнулся от этого вызова. Люди вокруг смотрели выжидающе, а некоторые, ему показалось, даже прятали усмешки. И он приказал всем троим волхвам отрубить головы. Если б они возразили ему хотя бы не при всех… Да, волхвы были сами виноваты – они не оставили ему выбора. Теперь он чувствовал, что этой казнью перешел некую черту, и даже его близкие сторонники отшатнулись…

И все‑таки Милену нужно было найти. Что бы ни делал теперь Вадим, все знали, что она – единственная наследница всех ильменских земель. Об этом однажды объявил сам отец, собрав всех воевод – своих и Гостомысловых – на большом пиру, что длился три дня. Проклятые три дня, проклятый пир, проклятый отец! Вадим ненавидел этого человека даже мертвого: почему боги не дали ему отца, которого он мог хотя бы уважать!

Конечно, после Гостомысла Милена сама не стала бы распоряжаться этими землями – это мог делать только ее новый муж. А если его нет – вече, горожане Невгорода! Вот чего добивается этот сброд! Старые обычаи россов! Время менять эти обычаи… И решать теперь будет он.

А сестра довольно красива, значит, муж – только вопрос времени. А она уж постарается, чтобы избранником ее стал кто‑нибудь, способный расправиться с ним, с Вадимом! Благодетельница… Уговорила Гостомысла взять его в дружину! А Гостомысл все равно никогда не признавал его первенства как родича перед другими воеводами. Несколько раз унизил его при всех! Вот за то и проглотил вещий гриб, старый медведь! Оба они – и сестрица и Гостомысл – его ненавидели и приветили‑то из жалости.

Вадим не позволит себя жалеть! То, что ему не дают, он берет сам! А ведь Вадим мог быть отважен в битве. Взять хотя бы последний поход Гостомысла на степняков!

Он уж позаботится о том, чтобы Милена вознеслась с черным дымом к богам на большом погребальном костре своего мужа… А потом он устроит для горожан хорошую тризну и после этого сядет в Невгороде полноправным князем.

После казни Мирослава и его сыновей Вадим решил бросить все силы на поиски сестры. «А может, она тоже все‑таки сгинула?» – с надеждой думал он.

И еще одно заботило Вадима: варяжские пленники сидели в яме уже который день, об этом охотно болтала его челядь на верфи, в харчевнях, в кузнях, на мельницах, но вызволять их Рюрик не являлся. При таком росте этому селедочнику смешаться с толпой даже в Невгороде было бы трудно. А ведь пленные – его родичи. Стало быть, мертв? А что, если варяг просто не желает их вызволять?! Стал бы он сам, брат, делать это для Милены? Так, может, конунг все‑таки жив? И скрывается? Ждет момента, чтобы напасть? Улизнул и собирает новое войско?

Еще одна бессонная ночь… А если это боги мстят ему за казненных волхвов? Его прошибла холодная испарина. Или сами мертвые волхвы наслали на него этот недуг и потешаются сейчас над ним из темноты? Он вздрогнул – ему показалось, что кто‑то шевельнулся сейчас в темноте дальнего угла княжей избы. Он испуганно уставился во тьму. Нет, никого…

Чтобы заснуть наконец хотя бы от утомления, Вадим приказал привести ему в постель двух степнячек‑неволь‑ниц, отнятых у кого‑то из воевод. Но девки пришли заспанные, их равнодушная покорность раздражала, он никак не мог по‑настоящему возбудиться и прогнал их прочь. Они уходили, кутаясь в свои покрывала, и он заметил на лице одной мелькнувшую усмешку. Он ударил ее по губам. И еще. И еще. И еще!

– Это тебе, чтобы не смела улыбаться своему господину! – сорвался он на крик.

– Никогда, господин! – ответила хазарская сучка и опять улыбнулась рассеченными в кровь губами.

В глазах его потемнело. Пульсирующая боль охватила весь затылок и через виски подступила к глазам.

И тут в Невгороде заголосили петухи.

Олаф

Когда Аскольд занес над Рюриком меч – там, в медхусе конунга россов, – Олаф не поверил сначала своим глазам, но тут же бросился на предателя. Аскольд все же успел ударить, но меч задел Рюрика только вскользь, и вся сила удара пришлась по краю перевернутой столешницы. Они с Ингваром пытались вынести залитого кровью Рюрика из битвы и одновременно отбивались от Аскольда. Олаф видел, что в дальнем конце медхуса дрались остальные хаконы, которых тоже втянули в побоище.

Олафу и Ингвару удалось вырваться наружу. Рюрик был без чувств, но, кажется, дышал.

– Там – коновязь! К кораблям, быстро! – прорычал Ингвар, взваливая на себя огромное тело брата.

– Оставлять пир, не попрощавшись?! – раздался вдруг за спиной голос Аскольда.

– Ингвар, уходи, я задержу его! – крикнул Олаф и бросился на него с мечом. Из безоконного медхуса неслись приглушенные, словно сквозь вату, звуки побоища. Ворота крепости были распахнуты.

Ингвар дотащил Рюрика до коновязи, отвязал оседланную лошадь, с нескольких попыток (лошадь нервно ржала и не хотела стоять на месте) тяжело перекинул брата через седло, привязал его поводом к стремени… Копье насквозь пробило ему колено сзади. Теряя сознание, он все‑таки успел ударить лошадь по крупу, и та понеслась прочь из ворот крепости к лесу – с бесчувственным, залитым кровью Рюриком на спине.

Очнувшись на дне ямы, Олаф услышал над собой словно с неба доносящиеся голоса:

– …Лошадь с трупом нигде не смогли найти, точно Мокошь в реку утянула! – сказал один голос. Говорили по‑славянски.

– Если он жив и сбежал, покрутитесь у меня на колу! – раздраженно ответил другой.

– А что с этими делать, Вадим? – спросил первый голос. – У одного нога разворочена, другой – тоже не лучше, еле дышит. Добить да и сжечь вместе с остальными?

– Мой человек спрашивает, не лучше ли их добить, Аскольд? – спросил второй голос на языке норе.

– Я понял, что спрашивает твой человек, – услышал Олаф голос Аскольда. – Эти – твои. Делай, что хочешь.

– Да, ничего не скажешь, дар!.. Так ты думаешь, дружина Рюрика пойдет за тобой в Миклегард?

– Все хаконы Рюрика – мертвы. Вон они, у стены, лежат в ряд. И что‑то пока не видно прилетевших за ними валькирий! – Голоса засмеялись весело, уверенно. – У дружины есть выбор: или со мной в Миклегард, или за своим конунгом и хаконами – в Валхаллу! Но среди «рус» – достаточно верных мне людей. Я обещал им неслыханную долю в добыче. Да и добыча будет неслыханной.

– Ты уверен, что он мертв?

– Рюрик? Уверенным в этом можно быть только тогда, когда голова лежит на некотором расстоянии от шеи.

Щенок помешал мне снести ему голову, я зацепил его только краем. Да не бойся! Он теперь совсем один, тяжело ранен и не опасен. Да и протянет он не долго!

– А этот Рюрик, он очень привязан к своим родичам?

– Да, можно сказать и так, хотя ничего нельзя знать наверняка! – Аскольд рассмеялся. – Еще той зимой, на Ильмене у твоего отца, я знал, что рано или поздно ты своего добьешься. Хитрый, дьявол… Или как там тебя теперь – князь Вадим? – Он помолчал: – А я ведь понял: ты спрашивал о родичах и Рюрике потому, что решил поймать конунга «на живца»? Ловко!

Олаф слышал, как Вадим довольно усмехнулся.

– Я рад был нашей встрече, Одноухий Аскольд! Когда обратно из Миклегарда?

– Через год, перед самой короткой ночью мы должны быть уже здесь. Зимовать будем в Миклегарде. Там зимы мягкие. Да, если тебе, как возьмем Миклегард, нужна будет моя помощь, можешь рассчитывать на моих людей, и возьму за это недорого, как с друга. Да, все хотел спросить: откуда у тебя в дружине степняки? И впрямь они добрые конники?

– Конники – лучше не бывает! А появились у нас две зимы назад. Говорят, что раньше кочевали по берегам Большой Реки и жили сытно, но жестокая засуха уничтожила их пастбища и скот. И потому, мол, ушли в другие земли, что остались совсем без женщин – одни умерли, другие – нашли мужей в сытных землях, а эти молодцы сели на оставшихся коней и стали сражаться за тех, кто дает им женщин, мед и серебро.

Аскольд засмеялся:

– За женщин и серебро, значит? Ну что ж, бывает. Смотри, чтоб им и вся земля твоя не приглянулась со временем. Так тоже бывает. – И добавил: – А смуту любую подавляй страхом. Только страхом! Я старше тебя, Вадим, и поверь моему опыту: правит долго только тот, кого уважают, а уважают только тех, кого боятся.

Они еще что‑то говорили, но уже отходили от ямы, и Олаф не мог разобрать ничего.

Вадим решил не убивать родичей Рюрика, а оставить их в яме и распустить об этом слухи по городу. Если Рюрик все‑таки жив, он заглотит эту наживку и придет сам. А Аскольду Вадим хотел сначала предложить службу, но потом передумал. Манит того Миклегард – тем лучше: чем дальше этот коварный селедочник со своей дружиной, тем ему, Вадиму, новому невгородскому князю, спокойнее. А то кто его знает, что у того на уме, если он – даже со своими так… Теперь Вадима даже беспокоило возвращение Аскольда будущим летом. Что, если Одноухий, вернувшись от греков, не пойдет в Рустринген, а вместо этого попытается сместить его здесь? На всякий случай Вадим решил хорошенько подготовиться к его приходу. Но сначала нужно было утвердиться в Невгоро‑де князем.

Олаф знал, что это очень дождливая ночь, но больше ничего о мире не знал. Сколько прошло дней? Мысли путались. Где это он? Грудь болела, было трудно даже сделать вдох. Наверное, поломаны ребра. Олаф физически чувствовал, как стены колодца сдавливают его легкие и мешают дышать. Все что ему сейчас было нужно, это сделать глубокий вдох. Но мешала боль в груди. И – эти стены. Он чувствовал их, даже не видя в темноте. Холодным потом прошиб вдруг ужас: что, если его здесь просто засыплют землей? Он прикрыл глаза ладонями: думать о море. Море… Простор…

Пошел сильный дождь. Сквозь тяжелую деревянную решетку в яму хлынули потоки воды. Олаф встал и прислонился к стене. Вода была холодной, весенней. В колодец с писком падали мыши‑полевки и тонули, пальцы иногда ощущали в воде их тельца. Одна упала ему на плечо, побежала, пища. Он поймал ее, зажал в кулаке. Страшно хотелось есть, но все же не настолько, чтобы победить в себе отвращение, и он выпустил этот мокрый комочек, бьющийся в безумном желании продолжать жизнь. Если дождь будет идти неделю, месяц, год – вспыхнула сумасшедшая мысль – то яма наполнится, и он всплывет с водой, поднимется к самой решетке и попытается ее взломать!

Он уже очень ослабел. Раньше ему бросали хотя бы кусок хлеба и спускали бадью с водой, но вот уже несколько дней не приносили и этого. Голова сильно кружилась, и от этого ему легче было представить себя где‑то еще – не здесь, не в этой яме.

Он встал и ощупал земляные стены. Они были на том же месте, не придвинулись. Забыть о них… Море. Ветер. Парус. Драккар… Что они сделали с драккаром Рюрика? А Ингвар – что они сделали с ним? Где вся дружина? Он крикнул и испугался – так страшно, безнадежно и оглушительно забился, запульсировал в тесном колодце его крик.

И вдруг услышал ответ. Это был голос Ингвара!

Олаф вскочил и – показалось ему – наполнил колодец криком до самой решетки. И закричал на норе: «Ингвар, я здесь!» Шум ливня – всё, что было ему ответом. Но через некоторое время он услышал: Ингвар смеялся. Его голос шел как будто из самой земляной глубины и был до неузнаваемости веселым. Он пел залихватскую, знакомую всем песню, полную славянских ругательств, – о том, что лучше: девки или пьяный мед?

Дикая радость придала Олафу сил. Ингвар – здесь, и он жив, он не пал духом! И Олаф стал подпевать ему дрожащим от радости голосом: «Ингвар, я здесь! С чего ты это так весел, старый черт?» Но тот не отвечал, а сам продолжал петь. Потом он запел другую песню – протяжную северную песню гребца‑викинга. А потом – еще одну. И радость Олафа сменилась недоумением, потом тревогой, а потом – нежеланием принимать! Олаф кричал и кричал: «Ингвар!» Кричал, пока совершенно не сорвал голос и из его рта не стало вылетать только бессильное сипение: «Ингвар… Ингвар… Ингвар…» И тогда стекавшие по лицу капли дождя стали солеными.

А рядом, в таком же колодце, обезумевшиий Ингвар пел и пел свои страшные песни. Постепенно его пение становилось отрывистее и слабее, и наконец его голос совсем умолк.

На следующую ночь Олаф услышал сверху тихий посвист. Он открыл глаза и поднял голову.

– Эй, варяг, селедочник, ты жив?.. Веревку держать можешь?