Книга первая 26 страница

– Слово мое вы слышали, иного не будет.

Высокомерный хан, казалось, смутился – не такого ответа ждал. Но вот желтые глаза его зло блеснули.

– У вас, русских, говорят: худой мир лучше доброй ссоры. Разве ты не желаешь мира с повелителем Золотой Орды?

– У нас говорят и по-другому: сердцем копья не сломишь, покорством врага не вразумишь. Пусть Мамай вернется в свою степь, распустит тумены – тогда получит он ту дань, что платил я до сих пор. Говорю последний раз: разорять Русь для Мамая не стану, в вечное рабство не выдам ему по доброй воле ни одного человека.

– Князь! Ты боишься разорить свое государство большой данью? А подумал ли ты, на какое разорение толкаешь его своим упрямством? Честно скажу тебе: я уж немолод и не хочу войны – мне-то она ничего не принесет, кроме лишней тряски в седле. Но Мамай не я. Он зальет твою землю кровью, покроет пеплом. Рад будешь воротить слово, но когда говорят мечи, слова теряют зна­чение. Разве ты не знаешь Мамая? Он может сделать даже то, чего не сделал Батый, – истребит твой народ поголовно. А согласен ли твой народ оплатить подобной ценой упрямство своего правителя? Ты спросил его, пре­жде чем произнести последнее слово перед властелином Золотой Орды?

– Ты хочешь знать волю моего народа? Иди за мной, посол.

Димитрий повернулся, широко зашагал к двери, хан удивленно посмотрел ему в спину, заспешил следом.

Князь, не оборачиваясь, пересек небольшую площадь перед теремом, по деревянной ступенчатой лестнице стал подниматься на высокую стену детинца. Посол торопливо догонял его, за ним спешили бояре и мурзы.

Открылись посадские улицы, далеко разбежавшие­ся от крепости, сверкнула Ока синей водой, и Москва, притененная сосняками, катила в нее зеленую воду. Загадочно и безмолвно синели древние приокские леса, широко, до самого горизонта расступаясь над левым крутобережьем Оки. И там, на этом поле...

Хан вздрогнул, прикрыл глаза, как бы отгоняя наваж­дение.

– Не может быть...

– Я спросил мой народ, – негромко сказал Димитрий. – Читай его ответ на том поле.

– Не может быть!

Узкими желтыми глазами – точь-в-точь такими, какие были у его грозного прадеда «Потрясателя вселенной», – хан жадно всматривался в строгие прямоугольники конных и пеших ратей, слитых в один бесконечный гребень, похожий на огромный вал в океане, поднятый внезапным штормом в солнечный день, вал нежданный и оттого особенно страшный. Хану вдруг показалось – сама земля, где полтораста лет назад на снегу, истоптанном копытами, черном от пепла сгоревшего города, красном от застылой крови, бесприютно валялись трупы мужчин, стариков и грудных младенцев, где кричащие женщины и дети волоклись на арканах, где потом еще много раз в долгие зимние ночи после набегов лишь бездомные собаки плакали на пепелищах, – сама земля, накопившая невыносимую боль и обиду, вздыбилась и родила этот вал из людей и железа. Хану стало страшно. Хан уже видел, как двинулся этот вал на кочевые степи, втягивая, усмиряя, поглощая в своем движении человеческие водовороты бесчисленных орд, которые веками питали силу восточных завоевателей. Хан отступил от Димитрия на шаг, поклонился в пояс.

– Великий государь! Дозволь мне поспешить к Мамаю? Я передам ему твое последнее слово.

– Спеши, посол. Мамай может опоздать.

Димитрий не видел, как ордынцы сошли со стены и, отказавшись от трапезы, седлали коней и выезжали из ворот детинца. Димитрий смотрел в поле над крутобережьем Оки, чувствуя себя уже неотделимым от той силы, что вздыбилась там до самого окоема в ожидании его слова.

– Государь...

Он медленно обернулся. Перед ним стоял среди бояр старый знакомец – поседелый в битвах сотский Никита Чекан.

– Государь Меня прислал князь Дмитрий Михалыч Боброк. Он велел сказать: здесь, на поле, стоит пятьдесят тысяч войска.

И показалось старому воину – холодной вороненой стали княжеских глаз коснулось теплое дыхание.

– Что?!

– Пятьдесят тысяч здесь, на поле.

Димитрий оборотился назад, круто, резко. Бесконечная живая стена пошевеливалась на равнине; он видел войско, какого не видывал до него ни один русский князь – ни киевский, ни владимирский, ни рязанский, ни суздальский, ни тверской, ни новгородский, – но лишь услышав число его, Димитрий окончательно понял, как оно огромно. Именно с таким числом русской рати он заранее решился выступить против кочевой степи.

– Пятьдесят «тысяч», или пятьдесят тысяч во­инов?

– Пятьдесят тысяч воинов, государь. Здесь, на поле.

– Не может быть, – сказал князь так же тихо, как только что сказал испуганный хан, чьи глаза были привычны к виду огромных масс войска, ордынского войска...

Может быть, к русским полкам сегодня присоединились жители и защитники древней Рязани, уничтоженные Батыем до последнего младенца? И тысячи коломян, тоже убитых поголовно, встали из своих безвестных могил, чтобы их тоже зачли на перекличке? И тысячи владимирцев, погибших на Сити-реке, и отчаянных героев Козельска? И несколько сот москвитян – тех, сожжен­ных в маленьком деревянном городке на слиянии Неглинки с Москвой, который враги смогли взять лишь огнем?.. Но они стояли перед ним, вооруженные, сведенные в полки, готовые к бою. Пятьдесят тысяч русских воинов! А еще шли новые отряды к Коломне, и, каза­лось, он слышит размеренную поступь десятитысячного московского полка где-то у слияния Лопасни с Окой, и железный марш русско-литовских ратей дальше на западе.

– Никита, ты помнишь?..

Старый воин утер глаза рукавом, и Димитрий увидел – даже вечно холодные глаза князя Владимира затуманило.

– Никита, что ты, Никита Чекан?

– Государь, старые воины плачут только от счастья. Шестьдесят мне. Деду твоему отроком стремя по­давал, и уж тогда ведь ждал сего часа. Сорок лет ожидания для человека – много, государь. А народ сколько ждал!

В церкви Воскресения зазвонил полуденный колокол, и гуд поплыл окрест – над городом, над загадочными приокскими лесами, над просторным полем, над русским войском. Бренк напомнил:

– Димитрий Иванович, пора.

И прежде чем смыло дымку с княжеских глаз, прежде чем сойти с крепостной стены, Димитрий еще раз обернулся к полю, где стояли войска, и ближние бояре услышали:

– Спасибо за все, русская земля...

Русскому войску до Куликова поля оставалось пройти еще сотню старинных верст. Войску Мамая – столько же.