Книга первая 9 страница

– Не спеши, Дарьюшка, еще малиновый мед не приспел. Пока его сготовят, расскажи-ка нам все сызнова. Этот черт оглашенный Кузьма, видать, сам пере­пугался и село мне нашарохал – ничего-то я не понял толком. Еще найдутся дураки, побегут в лес от работы отлынивать.

Дарья рассказывала, потупясь, Бастрык слушал, не перебивая, ковырял ногтем в зубах. Серафима вздыха­ла, осторожно гладила руку девушки. Четвертый застольщик, волостной пристав, казалось, говорить не умел – только зыркал на рассказчицу темными косо­ватыми глазами. Когда умолкла, Бастрык спросил:

– В дороге-то не замечали за собой погони?

Дарья отрицательно покачала головой.

– На татар не похоже, – Бастрык глянул на пристава. – Может, разбойный мурза решил поживиться?

– Пленный говорил, будто сам Мамай на Русь идет.

– «На Русь»! Русь, она пока разная. На Москву – ино дело. С Ольгом мир у них. Какой-никакой, а все ж мир. При тебе, што ль, татарина пытали?

– Нет, я видела, как его в Москву повезли.

– То-то и оно, што в Москву, – раздумчиво произ­нес Бастрык. – Однако мужики мои задержались. – Он опять вопросительно глянул на пристава. – Шестой день, как послал их в Орду с овсом. Об эту пору за добрый корм татары не торгуются. На одной траве породистого коня не выхолишь, на травяном мешке мурза ездить не любит. Коли с вашей деревней не сплошка, то и не знаю...

– Гляди, хозяин здесь ты, – буркнул пристав.

– Может, нам потихоньку нагрузить подводы? – робко заикнулась ключница. – Береженого бог бере­жет.

– Ты ишшо в советчицы лезешь! – рассердился Бастрык.– Народ, он неш слепой? Завтра все побегут. А што мне князь велел? Сидеть и народ держать до его слова – то-то! Князь лучше нас знает. Шутка ли этакое хозяйство бросить! А хлеба? Вон какие ноне вымахали, сколь уж лет этакого урожая ждали!.. Мамай-то небось явился Димитрия попугать. Чё б ему торчать у Воронежа-реки?

Он огладил бороду, с усмешкой продолжал:

– А коли Мамай с Димитрием резаться надумал, нам от того лишь польза. Купцу оборотистому от войны прибыток – товар дорожает. У нас ярлычок от самого главного их человека по торговой части – от хана Бейбулата. Верно, пристав?

– Ты хозяин здесь, гляди. Мне б только порядок...

– Ванька, черт! – сердито крикнул Бастрык поваренку. – Иде ты там с медом?

– Иду, сами ж велели обождать.

– Не до ночи ж!

Мед был липок, сладок, шибал хмельком, Дарья, кажется, такого сроду не пила, но и мед терял вкус под упорным взглядом Бастрыка. Никак она не могла представить, чтобы этот пучеглазый, широкобородый, с огромными руками мужик стал ее женихом и мужем, «И зачем я осталась?..» Но как и с кем добиралась бы в Москву?

Прежде чем подняться из-за стола, Бастрык сказал:

– Ты пока, Дарья, помогай по дому Серафиме. Да подумай: надобно ль тебе в Москву-то? А ну, как сво­их не сыщешь? В чужом городе пропасть – раз плюнуть. И дороги нынче опасны.

Дарья лишь сильнее потупилась: решила стоять на своем.

– Однако почивать пора, солнце-то вон как печет. – Бастрык поднялся, небрежно осенил себя крестом, удалился.

Проводив Дарью до светелки, ключница шепнула:

– Крючок накинь, деточка. И теперь, и особливо ночью. Без меня не открывай ему – это ж такой ко­бель хитрющий. А словам его не верь, он ведь и на мне жениться обещал.

Дарья покраснела до слез, ткнулась в пышное плечо женщины.

– Возьми меня к себе, тетя Серафима. Или ко мне пойдем, я на полу лягу.

– Ничего, деточка, ничего, – она снова гладила Дарью. – Я буду близко... Господи, волосы-то у тебя – чисто золото, так и льются, так и светятся, вот-вот руку обожгут. Такого ли тебе жениха надо?! Паренька бы молоденького, кудрявого да развеселого, чтоб день и ночь миловал тебя, голубку светлую. Иди-ко, иди поспи, чтоб щечки стали свежими да румяными, а то вся с лица спала, сиротина моя горемычная, – и, по­целовав девушку, ласково подтолкнула в дверь светлицы.

После полуденного сна, когда село вновь ожило и от кузни долетел перестук молотков, тиун собрался в поле. Ужинать велел без него – он-де не знает, воротится ли нынче. С его отъездом Дарья словно очнулась, даже тоскливая боль в душе поутихла. Помогая ключнице, носилась по дому, и ее длинная белая сорочка, казалось, мелькает во всех дверях сразу. Ключница следила за ней с тревожно-ласковой улыбкой. Ей бы такую помощницу – хозяйство растет год от года, – но держать девушку вблизи Бастрыка Серафиме не хотелось. Взгляды, которые Бастрык бросал на Дарью за обедом, ключнице не понравились. Может быть, в душе она еще надеялась женить тиуна на себе, и уж во всяком случае, решила не допустить, чтобы сироте-горемыке совсем загубили жизнь. Дарья слишком неопытна, а Бастрык, он только с виду неказист. Облапит – не пикнешь, в селе о том не одна Серафима знала.

– Тетя Серафима, – вдруг подошла к ней Дарья, – я относила рухлядь в большую кладовку и там... Это что у вас, купленные мечи?

– Там не только мечи, деточка, еще кой-чего найдется. Наши кузнецы ладят.

– Холщовские?!

– Ага, – Серафима улыбнулась. – Федор мастера привозил, тот за большие деньги наших выучил. Он тут какую-то... болотную руду, что ли, нашел, из нее железо варят. Тоже наши холщовские кричники. Князя удивить хочет Федор-то, да не знает – похвалит ли тот? Оружье ведь... А мужик-то Федор башковитый. Суров, конечно, да ведь времечко...

Хоть и поздно ложились в тиунском доме, засыпа­ла Дарья в своей светелке с трудом, несколько раз тревожно вскакивала – крючок проверить. Он был на месте, ее железный сторож, и девушка наконец уснула глубоко, крепко, будто погрузилась в темную воду. Может, оттого, проснувшись, не сразу поняла, где она и кто рядом, Жесткая горячая рука осторожно гладила плечо и грудь, щеки касалось сдержанное дыхание. Может, она еще спит?..

– Не пужайся, Дарьюшка, не пужайся, лапушка, то я, суженый твой, не пужайся...

Дарья похолодела, узнавая шепотливый голос и не понимая, как Федька очутился в светелке, у ее постели.

– Проснулась, невестушка моя, голубка залетная, проснулась – вот и хорошо, – шептал Федька, приближаясь в темноте бородатым лицом. – Со мной будешь отныне и присно, со мной... в Москву вместе поедем, свадебку продолжать...

Сильные руки обхватили Дарью, заскользили по телу... Ее словно околдовали, и не то что шевельнуть­ся – подать голоса не было сил, только сердце билось в груди пойманной птицей, и стук его в ночной тишине становился нестерпимым. Ее вдруг окатил ужас – так и не сможет шевельнуться, молвить слова, оттолкнуть, вырваться, убежать... Каменное тело ее содрогнулось от боли, отвращения, ненависти, как в тот момент, ко­да навалился ордынец, но там наступил черный провал, а тут... она даже не оттолкнула – ударила обеими руками в бороду, в лицо. Огромный Федька отлетел куда-то в темноту, а она все лежала, словно окованная, ее хватило на одно-единственное движение. Федька вскочил, распаленный ее злым толчком и молчанием, навалился, залепил рот бородищей, впился губами в шею, сжимал, тискал одной рукой, другой рванул сорочку, тонкая ткань разошлась, обнажая грудь и живот, Федь­ка рвал остатки платья, душил, втискивал в пуховую постель, но силы уже возвращались в Дарьины руки, умеющие натягивать большой охотничий лук. Федька отлетел снова. Почему она боялась кричать?.. Он, видно, по-своему расценил ее молчаливое сопротивление, снова надвинулся из темноты, едва различимый в отраженном свете ущербного месяца, сочившемся сквозь слюдяное окошко. И тогда, все еще немая, она выхватила из-под подушки узкий короткий нож, которым запаслась после нападения ордынцев. То ли Федька заметил ее движение, то ли сталь блеснула в сумраке, но он отпрянул.

– Ты што-о?! – зашипел. – Спятила? Спятила, дура? Брось сей же час!.. Брось, говорю! Не трону, раз ты такая змея подколодная!

Внезапно тихий смешок прозвучал от порога светелки, и тогда Дарье снова показалось: все происходит во сне. Вжимаясь в подушку, подтянув одеяло к подбородку, она стиснула нож крепче.

– Што, Федя, девка не из тех попалась, а? Кабы все такие, не долго бы ты кровопийствовал да развратничал? А, Федя?

– Хто? – в голосе Бастрыка смешались ярость и страх. – Хто тут шляется?

– Погодь, узришь, – ответил из темноты тот же усмешливый голос. – Ослоп, давай свечку...

В проеме открытой двери возник слабый свет, кач­нулась черная тень, и лишь теперь Дарья вскрикнула. Свет разлился ярче, в его колеблющемся потоке Дарья разглядела фигуру благообразного седоватого мужика в летнем зипуне и лаптях, с длинным чеканом в руке. За спиной его появилась громадная рука с горящей свечой, комнатка озарилась. «Свет пришел, свет пришел», – с каким-то изумлением повторяла Дарья, прижимая к бьющемуся сердцу руку с зажатым в ней концом одеяла... «Свет пришел...» Если бы не открыв­шиеся ей эти два слова, она сошла бы с ума. К счастью, рука со свечой была не сама по себе, рядом с седоватым мужиком стоял ражий беловолосый парень. С простоватой улыбкой любопытства, пожалуй, даже мужского интереса, он рассматривал забившуюся в угол девицу, и под его улыбкой она приходила в себя, чувствуя подступающий стыд и злость.

– Хе-хе, – обронил седоватый. – До ножичков уж дошло. Не милы, знать, девицам твои ласки, хозяин? Чего молчишь?

Бастрык прижался к стене, глаза его, казалось, вот-вот вылезут из орбит, растрепанная борода дрожала. И вдруг шагнул навстречу гостю.

– Ты-ы... странник, – выжал с хрипом. – Вон, значитца, каких гостей насулил, а я ведь за брехню принял. Эх, кабы не Серафима!..

Он как-то сразу успокоился, стал тем Бастрыком, каким видела его Дарья в разговоре с мужиками.

– Где твое пусто, там наше густо, а будет наше пусто – и твое не густо, – загадочно произнес гость ласковым голосом, но именно в ласковости таилась угроза.

– Резать пришел – режь, грабить – грабь, – жестко сказал Бастрык, застегивая рубаху. – Ныне твоя взяла, дак пользуйся. Говорить я с тобой не желаю.

– Тихо, Федя, тихо, – гость с укоризной покачал головой. – Зачем девицу-то пугаешь? Глянь, ведь ребенок еще она, а ты – «режь», «грабь». Сам только что хотел ограбить ее на всю жизнь, ребенка-то. Ду­маешь, мы такие ж?.. Ты, красавица, не бойся, дур­ного тебе не будет от нас, однако вставай, сарафан надень, да в тиунские покои с нами пойдешь. Не можем мы тебя тут покинуть – шумнешь ведь с перепугу.

Странно, голос незнакомца действовал на Дарью успокаивающе, хотя слова Бастрыка объяснили ей, что за гости в доме.

– Отвернитесь хотя... – Она удивилась, как незнакомо звучит ее голос.

– Ах, беда, прости, красавица. Ослоп, ты чего выпялился?

Парень отвернулся, Дарья, откинув одеяло, натянула сарафан на голое тело... Проходя в дверь, глянула на крючок и обомлела: его не было.

В просторной опочивальне тиуна окна были тщательно занавешены, перед образами горели свечи, озаряя красный угол и мрачную фигуру третьего лесного гостя.

– Небось молился, Федя? – ядовито спросил старший разбойник. – У господа помощи, што ль, просил, собираясь насилие над девицей совершить?.. Он и услышал.

– Сказано тебе: пришел грабить – грабь, неча зубы свои волчьи на меня скалить. Я тебе, душегубу, не ответчик.

– Успеется, Федя, не спеши. Ты вот одной ногой в могиле, а все лаешься, о покаянии не думаешь. Не страшишься, Федя, пред господом явиться с душой своей черной?

– Мои грехи – я и отвечу. Мне тут исповедоваться пред тобой, што ль?

– Можно и предо мной, – разбойник сощурил прозрачные глаза. – Покаяние принять – сподоблен. Не меня ль ныне господь своей карающей десницей избрал?

Бастрык зло ощерился:

– Хорош спаситель, у коего в архангелах душегубы состоят!

– О моем душегубстве ты, Федя, не ведаешь. Тебя же за душегубством мы и застали. Я-то гляжу, чего Бастрык холопов на конюшню почивать выгнал, нам облегчение сделал, что ль? А он гостью, девку незрелую, залучил. Этих твоих дел не ведал я. Зачесть на суде придется.

– Судья, – проворчал Бастрык. – И не гостья она мне – жана.

– Жена-а? Чего ж она ножичком от тебя оборонялась? Ну-ка, красавица, муж ли тебе Федька Бастрык?

Дарья молчала, понимая, что одно ее слово может погубить человека – страшного, ненавистного ей, а все ж человека.

– Не пужайся, красавица, – понял ее состояние разбойник. – Твоя речь не погубит его и не спасет. За ним и без того столько грехов, што черти в аду разбегутся.

– Слухай! – зло оборвал Бастрык. – Или кончай, или бери, за чем пришел, и проваливай. Да знай: коли меня тронешь, и тебе не бывать. Мои люди под землей сыщут.

– Пугала баба лешего в лесу, да сама в болоте утопла. Ты слыхал когда-нибудь про Фомку Хабычеева?

Бастрык вздрогнул, вспотел и обмяк, сел на лавку, отер лицо подолом рубахи.

– Сказал бы, што ль, сразу. А то разговоры говорит, – значит, думаю, сам боится... Деньги в большом сундуке, под рогожей, прибита она, дак вы отдерите... Ключ – под подушкой.

– От хороший разговор пошел, – ласково произнес Фома. – А то пугать надумал, грабить уговаривал. Оно лучше, коли сам чужое добро воротишь хозяевам. Ну-ка, Ослоп, проверь, не врет ли Федька Бастрык... Ты, Кряж, глянь, кто там за дверью шебаршит, наши?

Ослоп занялся постелью, потом сундуком. Кряж, приземистый, длиннорукий и корявый разбойник, похо­жий на лесовика, вышел за дверь, скоро вернулся.

– Наши на местах, должно, крысы скребутся...

Ослоп тем временем достал плоский кожаный ко­шель, высыпал на стол груду серебряных и медных монет. Дарья никогда не видела столько денег, но Фома недоверчиво усмехнулся:

– Не густо, Федя, а? Остальные-то где прячешь?

– «Не густо»! – Бастрык обиженно засопел. – Небось голытьбе покидашь, в прорву без пользы? Дак туда сколь ни вали, все не густо будет. А я бы деньги в дело. – Он сокрушенно дернул себя за бороду. – Лучше бы князю отправил, чем прахом...

– Да, брат Федя, озверела душа твоя, – печально сказал Фома. – Для бедного люда – так прахом? Какой же ты паучина ненасытный!

– Я-то ненасытный! Я-то паук! А ты, добряк, сидя в лесу, всех насытить хошь, всех в сафьян обуть, в шелка и камку нарядить, серебром осыпать! Так, да? Вот я своими руками кошель сей наполнил, и в моих руках он вес имеет. Ты же раскидать по малой полушке, много ли сытых будет, много ли обутых в сафьян, одетых в шелка?.. Дурак ты, Фома, хоть и ловок.

– Эй, дядя! – остерег Ослоп, но Бастрык отмах­нулся.

– Говорю – дурак!.. Для кого Федька Бастрык свой и чужой горб ломит, ночи не спит, шкуры дерет, да и ждет, скоро ль мужики башку ему сшибут? Для свово, што ль, живота? Кабы так, да я бы в купцах-то аксамитами живот свой обернул, стерляжьей ухой да калачами новгородскими его тешил, посиживая в лавке, с гостями богатыми ласково раскланиваясь. Купец я, купец, каких, может, и не рождалось допрежь меня! А я вот князю продался, в кабалу пошел, взял под себя деревни нищие. Я кузни строю, дома, мельницы, хлеб рощу, мну кожи, тку холсты, седла работаю, сошники кую да и кое-што окромя того, стада развожу, торг налаживаю. Я деньги в казну княжеску сыплю, штоб города крепить, войско держать...

– То не ты, Федя. То народ работает, ты же давишь его.

– Наро-од! Вон што! Я-то, дурак, и не ведал. Народ – его собрать надоть, поднять, к работе приставить да и погонять. Деньгу выжать и зажать надоть, штоб дело мало-мальски сдвинулось. Без головы единой, – он постучал себя по лбу, – без головы-то ничего не выйдет, слышь ты, Фома премудрый! Стал быть, и власть, и серебро в одних руках держать надобно. Люди-то наши одичали под татарами, как звери жить норовят, всяк сам по себе. Нынче набил брюхо – и в нору свою лесную. Э-эх! Рази так-то сама собой Русь подымется из грязи и дикости? Лаптем, што ль, лыковым да пузом голым Орду побьем? Когда сел я в Холщове, тут ведь иные в жизни своей железного сошника не видали: ни единого в ближних деревнях не было. Какие ж тут хлебы, господи прости! А ныне...

– Зерном торгуешь? Да люди-то у тебя с голоду мрут.

– Не мрут! – почти крикнул Бастрык. – Хотя с ле­бедой иные едят, да все ж на муке замешен. Вот раньше было – мерли.

– Пошто же шкуродером тебя прозвали?

– А я и деру шкуры. Приходится, коли из темнотищи выдираемся, а на плечах гора страшная. Тут не сорвешь пупа – не встанешь. Народ, ты думаешь, он сам по себе всурьез робить станет, горб наживать? Жди! Его не драть – он себя не прокормит, не то што князя с войском. А коли один-другой надорвется, подохнет – эка беда! Крепкие выдюжат, а дохлых ненадобно нам, они только задарма хлеб жрут. Станешь ты кормить лошадь, коли она не то што сохи – саней не тянет? Кто же поперек мне стоит, из воли выходит, делу моему мешает – тех в рог бараний согну. Без этого все прахом пойдет... Да што! Тебе ли, разбойнику лесному, да ишшо доброму, понять Федьку Бастрыка? Ты ж ныне поперек дороги мне стал, дело срывашь. Знал бы, какое дело-то!.. Пошли-ка свово человека в темную кладовую – пущай принесет. Дарья, проводи.

– Я сама...

Все вздрогнули. В двери, опершись о косяк, стояла Серафима. Когда появилась, никто не заметил. Фома обжег взглядом Кряжа, тот втянул голову в плечи, забормотал:

– Ведьма, чистая ведьма, ей-бо, атаман, никого ж не было.

– Ступай, – отрывисто бросил Фома, поклонился ключнице.

Кряж приволок мечи, боевые топоры, дощатые брони – защитные рубахи, сделанные из стальных пластин, железные шлемы. Фома недоверчиво осмотрел оружие, опробовал в руке меч, подал Ослопу.

– Неужто сами куете?

– А ты думал! – Бастрык гордо задрал бороду. – Ныне кольчужного мастера ищу, проволоку уж делаем.

Насупленный Фома поглядывал то на оружие, то на груду серебра и меди, ворочал в голове какую-то мысль. Дарья смотрела на Федьку Бастрыка с новым испугом. Он сейчас не походил ни на властного злого тиуна, ни на того дикого распаленного зверя, который душил ее в темноте своими объятиями, ни на хлебосольного хозяина – новый, совершенно незнакомый ей человек.

– Ох, Федька, – Фома пристально глянул ему в ли­цо, – не на Москву ль мечи и топоры готовишь? Князь-то ваш, говорят, того...

Бастрык усмехнулся:

– С Димитрием наш Ольг, конешно, не в сердечной дружбе, но заодно с Ордой супротив Москвы не станет. Нет, не станет. А коли Димитрий Иванович на Орду пойдет, ему эти мечи послужат.

– Темнишь ты, Федька, виляешь хвостом, аки старый лис. Да мы не глупые выжлецы.

У Бастрыка задрожала борода. С обидой сказал:

– Не веришь? Тогда вели своим выйти за дверь да притворить ее – тебе одному скажу. Не бойсь, не трону, и куды мне деваться, – поди, под каждым углом твои душегубы?

– Не боюсь я тебя, Федька. Ну-ка, ребята и девки, вон за порог.

Едва остались вдвоем, Бастрык прошел в угол, сдвинул кровать, отковырнул половицу, достал из-под нее небольшую шкатулку, протянул Фоме.

– Открой, там гумага сверху. Читать, поди, не разучился, ты ж, говорят, из попов.

Фома открыл шкатулку, вынул сложенный лист желтоватой бумаги. Под ним оказалась горка золота и дорогих камней. Тускловатым червонным жаром отливали восточные монеты, округло сияли рыжие серьги и перстни, окатно светились молочные и прозрачно-голубоватые жемчужины, ярко горело несколько лалов, жгучей зеленью сверкал крупный изумруд.

– Однако угадал я, Федя: не все ты свое добро нам выложил. Может, еще осталось?

– Не осталось. Да ведь и это не мое, – миролюби­во сказал Бастрык. – Ты читай, Фома, гумагу-то, читай-ка...

Фома осторожно развернул бумагу, с любопытством поглядел на свет. Прежде читал он книги пергаментные, даже папирусные видел, а бумагу впервые держал в руках, хотя слышал о ней. Читал медленно, по два-три раза пробегая корявые, полуграмотные строчки, – видно, Федьке Бастрыку письменная наука давалась труднее купеческой и тиунской. Да и писал он тем же языком, каким говорил, обыденные слова странно, даже смешно смотрелись на бумаге. Однако Фома был серьезен.

«Князю Великому Владимирскому и Московскому, государю всея Руси Димитрию Ивановичу бьет челом верный раб его Федька. А пишу я тебе, государь наш светлый, што враг твой и наш заклятый, царь ордын­ской Мамайка стоит со всеми курени и таборы у речки Воронежа, близ тово места, кое тебе допрежь указано было, только и перегнал кочевья. А пришло к ему, царю поганому, с той поры две орды малые, да тумень большой с гор аланских, и всего, значитца, ныне у Мамайки войска будет сто тыщ и двадцать. Те же, кои вещают тебе, государь, будто войска у него тьма тем, те людишки брешут, и ты, государь, не верь им, а вели пытать их, шпионов татарских, штоб правду те сказывали. Велел я двух странных людей, от Поля Дикого пришедших, кои народ смущали, в бичи взять да жечь каленым железом, и сказывали они – послал-де их темник Батарбек да по два рубли серебряных дал им и сулил боярами сделать, как татары Москву возьмут. А ишо прибегали смерды мои от Черного озера, их по­жгли татары, а татар тех твои кметы побили и сот­ника ихнево, татарского, к тебе языком повели. Ишо было третьего дни посольство воинское от князя Ольга, и от Мамая к Ольгу тож, а с чем посольство, тово мне сказано не было, только велено от князя сидеть и ждать, да привечать ратных людей, сколько бы князь ни прислал, да кормов для тово держать наготове поболее. Я смекаю, в Холщове думает Ольг опору кормную иметь для своей рати, а более тово не смекаю. Слышно, государь наш великий, будто войско ты сбираешь. Тяжко мне, рабу твому, о том слыша, в Холщове под князем рязанским сидеть. Вели, государь, и приду я к тебе с людьми верными, а оружье мы припасли, и князю Ольгу выкуп за себя я сам пошлю. Ведь сулил ты, Димитрий Иванович, за службу верную на Москву меня взять, да посадить на поместье большое, да пять лет беспошлинно торговать в землях твоих. Мне уж и сниться стало, как я вольным-то купцом служить те стану, богатства твои государские множить, ремесла налаживать. Ведь под сильной твоей рукой какая жизнь славная нам, людям торговым да хозяйственным, и обидно мне, коли встречу москов­ских купцов, кои торг ведут на полушки да сухари квасом запивают. Им не дело вести, а скот пасти, да и то рази што баранов. Для дела твово ратново, для избавления Руси от поганых шлю те с человеком верным шкатулку сию. Наполнял я ее по золотинке да по камешку все годы, кои тебе служил, притворяясь холопом рязанского князя. А список добра прилагаю. Смилуйся, государь, возьми Федьку к себе.

Припадает к ногам твоим царским раб твой и в здешней, и в загробной жизни Федька».

Долго молчал Фома – снова мысли ворочал. Мог ли подумать, что Федька Бастрык, злобный цепной пес рязанского князя, мордоворот и шкуродер, ненавидимый крестьянами, был человеком Димитрия, по его воле сидел близ границ Золотой Орды тайным соглядатаем, приманивал на холщовские огоньки ханских людей, выуживал от них нужные сведения! Значит, и Федька жизнь свою положил на то дело, к которому звал народ отец Герасим, которому отчасти служил и атаман Фома. Да еще и золото копил для Москвы. Сколько ж у князя таких людей сидит на русских границах и в самой Орде? Ведь кто-то же приносит Бастрыку вести – те самые, что он шлет в Москву. Фоме вдруг показалось, будто сам он последние годы ходил окольными тропинками, где-то в стороне от налаженной всерусской работы, которая готовила могилу ордынскому чудищу. Его собственные услуги московско­му князю казались Фоме слишком малозначащими. Ненавидел Фома бояр да тиунов их за то, что шкуру с народа драли, но ведь не все ж для себя драли. На то добро, что держал он в руках, пожалуй, целую сотню воинов можно одеть в настоящие боевые доспехи, выучить как надо и в поход снарядить. Вот и золотое кольцо с изумрудом – то, что горькими слезами отлилось целой деревне, тоже здесь. Выжал Бастрык пот и кровь из мужиков, а из того пота и той крови десяток броненосных воинов встанет и выйдет в поле, защищая мужиков кабальных от полной погибели, жен их – от позора, детей – от рабства. Мало, выходит, смотреть на мир глазами забитого холопа да нищего смерда... Но как простить Бастрыку голодную бабу с умирающими ребятишками? Хлеб возами на торг отправляет, а ей горсти не даст... Может, прав Бастрык – коли слабые перемрут, от того силы на Руси не убудет, зато прибавится в государственной казне от сбереженного хлеба?.. Но вся душа Фомы бунтовала про­тив самой этой мысли. Что значит, слабые? Все люди слабыми рождаются и в старости слабеют, никто из самых здоровых не заговорен от болезни. Не ради ли «слабых» существуют законы государства и церкви, суды и войско? А то ведь и деревня, где два двора, слабее той, в которой пять дворов. Значит, собирайся, сильные, и дави, грабь слабейших, отнимай у них добро, и земли, и ловы, чтоб еще сильнее стать? Этак далеко зайти можно... Хмуро сказал:

– Не пойму, Федька, коли ты на такой важной службе у князя, зачем открылся?

– Не всем открылся, тебе лишь. Кто ж не ведает, што Фома Хабычеев в московских землях только не разбойничает? Твоя служба князю Димитрию далеко слышна... Да и недолго мне тут сидеть осталось, не нынче-завтра уйду со своими.

– Моя служба тебе, Федька, неведома. Да и не по твоему она разуму. Но ты гляди: коли от князя слова нет – сидеть тебе здесь надобно.

– Того и боюсь, што оставит. Ныне-то вроде право есть уйти: слышно, рать скликает Димитрий. Как-нибудь вывернусь, он старые заслуги помнит.

– Гляди... Однако заговорились мы, вот-вот пету­хи запоют, да и проснется кто из твоей верной стражи, – Фома ядовито усмехнулся. – Оружье мы у тебя заберем. Сами пойдем к Димитрию, с оружием-то охотнее примет. Шкатулку эту сам ему вручу с грамоткой твоей. Там про верного человека сказано, вернее и не сыщешь.

– Твоя воля, – буркнул Бастрык.

– Аль не веришь?

– Тебе-то верю.

– Ин и добро. Другие о ней и не прознают.

Фома завернул шкатулку в тряпицу, тщательно перевязал шнуром, спрятал в суме среди дорожной рух­ляди, прямо глянул в лицо Бастрыка своими прозрач­ными глазами.

– И вот о чем Христом прошу тебя, Федька: не дай помереть от голода вдовице горькой с сиротами ее – той, што в крайней избе живет, у поскотины.

– Не из-за нее ль ты явился, благодетель?

– Из-за нее тож.

– Не помрет, не бойсь. Седмицу назад отрубей давал, с новины дам. Кабы не зловредничала, ситные ела б.

– Смотри, Федька, – отчетливо произнес Фома. – Пощадил тебя ныне, сам знаешь почему. Чую – есть за тобой правда, ее уважаю. Но и мою правду ты уважай. Чья выше –господь рассудит, я же от своей не отступлю до смерти. Для меня всяк человек – душа живая. Коли не будешь давать той бабе хлеба и молока, штоб самой хватало и детишкам, – под землей сы­щу. Ни хан ордынский, ни государь московский или рязанский со всем войском тебя не спасут. Глаз мой отныне на тебе до окончания века – заслужил ты от народа сей «почет». А слово Фомы тебе ведомо.

– Ладно, – в лице Бастрыка мелькнула растерянность. – Будет работать – всего получит.

– Так ты дай ей работу. Ни одна русская баба от работы не откажется. Ведь и рабочую скотину кормить надобно, Федька, чтоб толк от нее был, – тебе ли того не знать? Хозяин тож! Поди, баба под юбку не пустила, дак ты ее со света белого сжить вздумал. А к Димитрию просишься. Он за этакие штуки своим тиунам головы скручивает, даже бояр не щадит. В церковь ходи почаще, душу разбойную просвети – иначе тяжко и страшно помирать будешь, попомни мое слово.

Бастрык угрюмо промолчал. Фома открыл дверь, позвал людей. Ключница бережно обнимала девушку и таким взглядом окатила Бастрыка, что тот съежился. Серафима, оказывается, вышла поспать от духоты в холодные сени, потому разбойники ее и не заметили, и возни в светелке она не слышала. Разбудил ее вскрик Дарьи...

– Што, батюшка, – лениво спросил Ослоп, играя ножом на поясе и поглядывая на Дарью, – здеся его прирежем аль во лесок отведем?

Серафима замерла, Дарья ойкнула, Фома усмех­нулся:

– Жалеешь его, красавица? А зря. Он твоей чести и красы не пожалеет, дак ты ножичек-то не выбрасывай. – Оборотился к корявому разбойнику: – Возьми меч по руке и броню, потом других с улицы пришли за оружьем. Ты, Ослоп, тож вооружайся.

– Мне без брони вольготнее, батюшка, – улыбнулся парень. – Да и кистенем сподручнее, нежель мечом да топором.

– Слушай, что говорю, – нахмурился Фома. – Не купцов потрошить пойдем – на большую битву против нехристей станем. Там кистенем не больно намахаешь.

Мучительное усилие мысли отразилось на лицах разбойников, они начали поспешно вооружаться. По­том входили по двое другие, и каждый выбрал оружие по руке, броню по плечам.

Наконец в тиунской опочивальне остались Бастрык, Фома, Ослоп и обе женщины.

– Вот што, красавицы, – негромко сказал Фома. – Нынешнюю ночку спали вы и даже снов не видали. Так ли?

Женщины подавленно молчали.

– Так ли? – спросил Фома суше.

– Так, батюшка, так, – закивали женщины.

– То-то. Язычки замкните покрепче. Оброните словечко – оно што ниточка. Княжий исправник потянет да и с язычком все жилушки вытянет.

Серафима испуганно перекрестилась. Фома подошел к денежной груде на столе, взял серебряный рубль, попробовал на зуб, повертел, кинул в суму.

– На прокорм мово войска. Не зря ж оно нынче старалось. Прощайте, красавицы, и ты, Федя, прощевай, да уговор помни.

Ватажники исчезли – половица не скрипнула, щеколда не брякнула, и когда Бастрык наконец вышел во двор, все запоры были на месте. «Оборотень, – думал Бастрык, истово крестясь, чего с ним давно не бывало. – Оборотень. Не зря про него сказки ходят, а стражники ловить его боятся, только вид делают». Хотелось поднять холопов да отхлестать плетью, но что-то удержало. И новая злоба осела в душе. Вспомнил о серебре, бегом вернулся в дом, сгреб деньги в кошель, зло поглядывая на женщин. Серафима наконец выпустила девушку, приблизилась к Бастрыку, негромко и раздельно, как недавно атаман, сказала: