Чудо Болдинской осени

Мир вам, тревоги прошлых лет!

A.C. Пушкин

«Что за проклятая штука счастье!»

Август 1830‑го выдался для поэта беспокойным. Накануне отъезда в свою нижегородскую вотчину Пушкину предстояло неприятное объяснение с Наталией Ивановной Гончаровой, переросшее в открытую ссору.

Размолвка с будущей тещей произошла на Никитской, в доме Гончаровых, где 27 августа 1830 года праздновались именины обеих Наталий – невесты и ее матери. Через несколько дней Пушкин уезжает в свое сельцо Болдино.

Пушкин – княгине Вере Вяземской:

«Я уезжаю, рассорившись с г‑жой Гончаровой. На следующий день после бала она устроила мне самую нелепую сцену, какую только можно себе представить. Она мне наговорила вещей, которых я по чести не мог стерпеть. Не знаю ещё, расстроилась ли моя женитьба, но повод для этого налицо, и я оставил дверь открытой настежь… Ах, что за проклятая штука счастье!»

Пушкин – Натали Гончаровой:

«Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, – я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже если они будут так же основательны, как сцена, устроенная ею мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать.

Быть может, она права, а не прав был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае, вы совершенно свободны…»

Свадьба поэта будто висит на волоске: то умирает дядюшка Василий Львович (и Пушкин жалуется, что ни один дядя не умирал так не вовремя), то происходит нелепая ссора с будущей тещей, то разразившаяся в России эпидемия холеры на долгие месяцы разлучает его с невестой.

В Москву, на Большую Никитскую мадмуазель Натали Гончаровой исправно доставляются письма из Болдина:

«Наша свадьба точно бежит от меня…»;

«Как вам не стыдно было оставаться на Никитской во время эпидемии?»;

«9‑го вы еще были в Москве! Об этом пишет мне отец; он пишет мне также, что моя свадьба расстроилась. Не достаточно ли этого, чтобы повеситься?»;

«Отец продолжает писать мне, что свадьба моя расстроилась. На днях он мне, может быть, сообщит, что вы вышли замуж… Есть от чего потерять голову».

Надежда на близкую свадьбу сменяется мучительной неизвестностью.

Пушкин – П. А. Плетневу:

«Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска… Свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери – отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения – словом, если я и не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время – здоровье мое обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настает – а я должен хлопотать о приданом, да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда… Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан».

И забываю мир – и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем,

И пробуждается поэзия во мне…

Тайна Болдинской осени. Кто только не пытался разгадать ее?! Но она так же неразрешима, как и рецепт эликсира вечной молодости или философского камня. Как будто неудачи, преследовавшие поэта в том, 1830 году – и злобные булгаринские выпады, и полная неясность относительно свадьбы, и хозяйственные хлопоты, и надоевшее безденежье, и разлука с невестой, и беспокойство за нее – переплавились в незримом горниле в таинство, нареченное потом Болдинской осенью.

«Чтоб сердцем возлетать»

Но одна из разгадок этого необычного поэтического феномена все же есть. В том далеком ныне 1830‑м, всего в нескольких десятках верст от барского особняка в Болдине, в Саровской обители молился великий исповедник земли российской старец Серафим. Здесь было дано Серафиму Саровскому видение Пресвятой Богородицы, явившейся к нему в день Благовещения. (И ныне в православном мире эти места почитаются как четвертый, последний земной удел Богородицы). И в это же самое время сестры из Дивеевской обители, следуя советам старца, копали Святую Канавку там, где ступала по земле Царица Небесная. Святая Канавка была проложена к началу 1833 года, и тогда же, в январе, старец тихо почил.

«Как не встретились два солнца России? – восклицал русский мыслитель Сергей Булгаков. – Пушкин прошел мимо преподобного Серафима, его не приметя… Ему был свойственен свой личный путь и особый удел – предстояние перед Богом в служении поэта».

Всего единожды, лишь осенью 1830‑го удивительно близко по земным меркам сошлись пути святого старца и великого поэта. И это сближение во времени и в пространстве не стало ли предтечей Болдинской осени?

Как знать, не разгорелся ли святой пламень пушкинского вдохновения благодаря молитвам Серафима Саровского? Прямая эта связь или нет, судить не нам. Но более такой плодородной осени в жизни поэта не было – такой божественной озаренности, такого взлета творческого гения. Не было и ни у кого из поэтов, когда‑либо живших на Земле.

Вот даты, которыми любил помечать Пушкин свои рукописи, воссоздающие этот мощный поэтический поток: 7 сентября 1830‑го – написаны «Бесы», 8 сентября – «Элегия», 9‑го – «Гробовщик», 13‑го – «Сказка о попе и о работнике его Балде», 14‑го – «Станционный смотритель», 20‑го – «Барышня‑крестьянка»… Завершены «Маленькие трагедии», «Повести Белкина», «Домик в Коломне», последние главы «Евгения Онегина», написано более тридцати лирических стихотворений.

«Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал», – позже признавался Пушкин своему приятелю Петру Плетневу.

Да, в жизни поэта были еще две осени, проведенные им в сельце Болдине. Но словно гаснет вдохновение, будто кто‑то незримый медленно задувает свечу…

Осенью 1833‑го были созданы поэмы «Медный всадник» и «Анджело», «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях», «Сказка о рыбаке и рыбке», стихотворение «Осень». А в последнюю осень, проведенную в Болдине, написана лишь «Сказка о золотом петушке»…

Конечно, досужие пушкинисты объясняют это причинами чисто житейскими: необходимостью уладить дела в имении, недостатком свободного времени. И забывают одну, казалось бы, столь далекую и не связанную с жизнью и судьбой поэта – в январе 1833 года не стало батюшки Серафима…

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв…

На рукописи этого стихотворения – по сути, поэтическом переложении великопостной молитвы Ефрема Сирина – Пушкин нарисовал молящегося в келье монаха. Исследователи пушкинской графики сходны в суждении: поэт изобразил преподобного Серафима Саровского! Да и первые строки пушкинской молитвы, не говорят ли они о подвижниках из Саровской пустыни и монахинях Дивеевской обители?

Знал ли Пушкин о деяниях святого старца? Думается, да. Ведь весть о молитвенном подвиге, когда отшельник, приняв монашеский постриг с именем Серафим, тысячу дней и ночей молился, стоя коленопреклоненно на камне, уже летела по России.

Великое чудо веры и любви обратилось чудом «детородной» Болдинской осени. Самой поэтической в мире.