Апреля, 5 часов 30 минут

…Вот и все.

Так и получается, господа присяжные заседатели, что в основе как самых добрых дел, так и грандиозных преступлений лежит пленительное, колдовское чувство, имя которому – любовь.

Опять меня на философию потянуло.

Однако и домой пора. Моль «вещала» всю ночь. Сколько сейчас – половина шестого? – а мы до сих пор у нее…

Я вытянула ноги, зевнула. Господи, устала‑то как!

Настя смотрит выжидающе. Бедная: на кого она к утру стала похожа! Видели вы когда‑нибудь сильно загоревшего альбиноса? Что‑то наподобие этого представляла собой «домохозяйка и гувернантка» с опухшим от рыданий пунцовым личиком и заплывшими глазками.

Дима внимательно оглядел девушку с ног до головы и жалостливо произнес:

– К нам бы надо – так и не доедет ведь…

– К вам – всегда успеется! – отрезал молчавший до сих пор Миша.

М‑да, на улицу юной леди, пока не обретет прежний – не сказать цветущий, но привычный – вид, лучше не выходить…

– Вот что, Настя, сделаем так: до вечера вы приходите в себя, возвращаете себе нормальный облик, а часиков, скажем, в пять мы заедем за вами. Проводите нас к сестрице.

Мадемуазель Белова покорно кивнула.

– Что с ней будет?..

– Спросите лучше, что будет с вами, милая девочка.

…Таким образом, «неблаговидные поступки», как и «обещали» возлюбленные мои косточки, наконец‑то «разоблачены».

Часов

Домой иду пешком. В гордом одиночестве. Возница мой возымел желание остаться у мольки. Это даже лучше: прогуляюсь, развеюсь.

На улицах пусто. Спят деревья. Спят дома. Спят люди. Проснитесь, люди; посмотрите, какое замечательное, свежее, прохладное утро!

Каблучки мои цокают по асфальту, и послушно вторит им гулкое эхо. Днем эхо прячется; его пугают шум, крики, гудки автомобилей. Оно просыпается ночью – но ночью скучно, не с кем играть, и эхо резвится ранним утром, передразнивая первые звуки зарождающегося дня.

Деревья тихо покачивают ветками, нежно шепчут что‑то, но холодные капли росы, падающие с них, отгоняют сон, заставляют встряхнуться. И деревья сладко потягиваются, расправляя молодую веточку, каждый яркий, не запыленный еще листочек.

– Чив‑чив! – Новый день, со своими заботами и радостями, начался и у птиц.

– Мяу! – утробно голосит голодный ободранный кот. Этому светлое время суток не сулит ничего хорошего.

– Киска, хочешь булку?

Не хочет. Киска хочет мясо, а мяса у меня, к сожалению, нет.

Лениво будят друг друга дома. «Старички», ветхие, с обшарпанными стенами, – у них бессонница, ревматизм, артрит; они переговариваются негромко скрипучими голосами. Панельная «молодежь» из бетона, железа и стекла просыпается шумно; сразу всеми своими окнами – удивленно, восторженно – встречает новый день.

Редкие хмурые, невыспавшиеся прохожие в плащах и легких пальто – по утрам холодновато – бредут мне навстречу.

Все заняты насущным, у всех дела. И только я иду «против течения» – навстречу солнцу, ветру, навстречу юному дню… домой. Спать.