Роль “мотива” в создании смысла. Мотивный анализ смысловой плазмы. 3 страница

[53] Мышление и речь. —Л. С. Выготский, Избранные психологические исследования, М., 1956, стр.169.

[54] Противопоставление “разговорной речи” и “кодифицированного языка” занимает центральное место в работах Е. А. Земской и ее соавторов. См. основополагающую книгу этого направления: Русская разговорная речь, М., 1973, а также более поздние работы: Русская разговорная речь. Фонетика. Морфология. Лексика. Жест, М., 1983; Е. А. Земская, Словообразование как деятельность, М., 1992. По такому же принципу строилось мое собственное исследование семантики “устной речи”: “Устная речь как семиотический объект” (Лингвистическая семиотика и семантика, 1, Тарту, 1978). Любопытную параллель к такому подходу заключают в себе рассуждения Барта о возможности построения в будущем Двух различных по своему предмету и методу лингвистик — “лингвистики синтагм”, имеющей дело с устной речью, и конвенциональной “лингвистики предложений”. (“Langage et style”. — Roland Barthes, Le bruissement...).

[55] Frances A. Yates, The Art of Memory, Chicago: The University of Chicago Press, 1966; Mary J. Carruthers, The Book of Memory: A Study of Memory in Medieval Culture, Cambridge: Cambridge University Press. 1994; Memoria — vergessen undermnern, hrsg. Anselm Haverkamp & Renate Lachmann, Munchen: Wilhelm Fink, 1993.

[56] Понятие “tacit knowledge”, введенное Виттгенштенном в “Философских исследованиях”, призвано было обозначить то совершенное, но неспособное осознать себя умение употреблять язык, которым обладает каждый говорящий, — неспособное именно в силу того, что это умение основывается на конкретных действиях и образцах, а не логических обобщениях и категориях. Это понятие послужило затем философским краеугольным камнем генеративной грамматики. Однако в отличие от Виттгенштейна, для которого “молчаливое знание” языка и его экспликация, к которой стремится лингвист или логик, лежат принципиально в различных плоскостях, в интерпретации Чомского “молчаливое” умение, с которым говорящие “порождают” высказывания известного им языка, мыслятся в качестве идеальной, абсолютно совершенной языковой модели, максимально возможное приближение к которой и составляет задачу лингвистики. (Noam Chomsky, Aspects of the Theory of Syntax, Cambridge, Mass.: The M l.T. Press, 1965,1:1).

[57] Представление о полной независимости “синхронного” характера шахматной позиции от ее “истории”, релятивной “ценности” шахматных фигур — от конкретных условий, в которых протекает игра, легло, как известно, в основу знаменитого соссюровского сравнения языка с шахматами, отпечатавшегося в наших понятиях о сущности языка и семиотического кода с чисто эмблематической неотвратимостью Не приходится сомневаться, что среди лингвистов и семиологов, с такой готовностью пользовавшихся этой метафорой на протяжении десятилетий, попадались и более слабые, и более сильные шахматисты; но почему-то все мы (в том числе и автор этих строк), независимо от своего действительного понимания игры и реального опыта в этом деле, готовы были принимать, в качестве концептуальной позиции, точку зрения игрока, которому только что объяснили, как и с какой целью следует передвигать фигуры по доске, и усадили играть его первую шахматную партию.

[58] Б. Мандельброт (один из создателей математической теории “хаоса”) указывает на парадоксальность соотношения между реально встречаемыми в природе формами, с которыми человек постоянно имеет дело в своем повседневном опыте, и их отображениями в геометрических фигурах: самое естественное и обычное с точки зрения непосредственного опыта оказывается самым сложным и бесконечно эзотерическим с точки зрения представлений, господствующих в традиционной геометрии; и напротив, искусственные формы, представляющие собой редкостное исключение в повседневно наблюдаемой действительности, оказываются основанием, на котором покоится и из которого выводится всякое математическое отображение пространства. (Benoit Mandelbrot, The Fractal Geometry of Nature, New York: Freeman, 1983; см. также о теории хаоса: И. Пригожин, И.Стенгерс. Порядок чзхаоса, М., 1986; Chaos: The New Science, ed. John Holte, St. Peter, Minnesota: Gustavus Adolphus College, 1993).

[59] Мышление и речь. — Л. С. Выготский, Избранные психологические исследования, М., 1956 стр. 177-179.

[60] А. А. Леонтьев, Язык, речь, речевая деятельность, М., 1969, стр. 10.

[61] Ю. Н. Караулов, Ассоциативная грамматика русского языка, М.: “Русский язык”, 1993. См. также обобщающий сборник работ этого направления с симптоматичным заглавием; Знание языка и языкознание (М.: Наука, 1991).

[62] А. А. Залевская, Слово в лексиконе человека. Психолингвистическое исследование, Воронеж: изд. Воронежского университета, 1990. В предисловии к этому изданию М. М. Копыленко отмечает “переориентацию с формальных моделей описания языка на изучение и моделирование реальных процессов производства и понимания речи” в качестве характерной приметы науки о языке в последнее десятилетие (стр. 3).

[63] Один из представителей этого направления, Дж. Лемке, четко формулирует различие между тем, что он называет “перспективой производства” и “перспективой анализа” текстов, отмечая при этом, что картина языковой “системы”, предстающая в словарях и грамматиках, обычно исходит из аналитической перспективы. (Jay L. Lemke, “Text Production and Dynamic Text Semantics”. — Functional and Systemic Linguistics: Approaches and Uses, ed. EijaVentola, Berlin & New York: Mouton de Gruyter, 1991, стр. 26).

[64] Можно вспомнить в этой связи вывод, к которому пришел Ю. М. Лотман в своих семиотических исследованиях, о том, что “правильно” построенная и по этим правилам работающая система оказалась бы лишенной творческого аспекта — способности производить нечто действительно “новое”, то есть не выводимое из исходных правил. (Статьи “Динамическая модель культуры” и “Феномен культуры”. — Труды по знаковым системам, вып. 10, Тарту, 1978).

[65] В кн.: А. А. Зализняк, Русское именное словоизменение, М, 1967, были введены общие принципы и параметры единой классификации именных парадигм; эти принципы получили полную и систематическую реализацию в работе: А А. Зализняк, Грамматический словарь русского языка (3-е изд., М., 1987).

[66] См. статистические данные, показывающие динамику употребления этих вариантов в современной речи, в кн.: Русский язык и советское общество. Морфология и синтаксис современного русского литературного языка, под ред М В. Панова, М., 1968, стр. 177—199.

[67] Условия сосуществования и взаимодействия многих такого рода “микрограмматических” вариантов исследуются в диссертации Ellen Rosenbaum (University of California, Berkeley).

[68] Ю. Н. Караулов хорошо сформулировал это различие применительно к способности говорящих держать в памяти словарный запас в виде подвижной ассоциативной сети. По мнению Караулова, недостатком общераспространенной модели языковых ассоциаций является ее “одномоментность и вневременность... — сама собой разумеющаяся, однако никогда не формулируемая, имплицитная презумпция ее изучения во всех семантических штудиях, во всех классификациях словесных реакций, во всех анализах взаимодействия лексических и грамматических структур в ассоциативных полях”. (Ассоциативная грамматика.... стр. 178).

[69] Noam Chomsky, Language and Mind, New York: Harcourt, Brace & World, 1968 (см. в особенности полемику по этому вопросу с Путнамом в гл. 3: “The Future”).

[70] Выготскому принадлежит острая критика представлений о развитии ребенка, господствовавших в психологии от Руссо до Пиаже, согласно которым ребенок постоянно сталкивается с несоответствием выработанных им понятий с миром взрослых. Выготский настаивает на том, что с точки зрения ребенка (а не наблюдающего его взрослого) этот процесс имеет позитивный, творческий, а не нормативно-корректирующий характер, хотя ход его может не соответствовать тому, как процесс формирования понятий представляется сознанию взрослого человека: “Действительно ли только из неудач и поражений возникает высшая ступень в развитии понятий, связанная с их осознанием? Действительно ли непрерывное стуканье лбом о стенку и шишки являются единственными учителями ребенка на этом пути? Действительно ли источником высших форм обобщения, именуемых понятиями, является неприспособленность и несостоятельность автоматически выполняемых актов спонтанной мысли? Стоит только сформулировать эти вопросы, для того чтобы увидеть, что другого ответа, кроме отрицательного, они не могут иметь”. (Мышление и речь. — Л. С. Выготский, Избранные психологические исследования, М., 1956,стр.238).

[71] Transl. by Thomas Shelton.

[72] Roman Jakobson, Gunnar M. Pant, Morris Halle, Preliminaries to Speech Analysis: The Distinctive Features and Their Correlates, Cambridge, Mass.: The M.I.T. Press, 1953.

[73] Понятие коммутации применительно к формальному анализу языка было введено Л. Ельмслевым. Согласно Ельмслеву, “коммутация” представляет собой такое изменение одного плана языкового знака, которому соответствует изменение другого его плана: иначе говоря, такое изменение формы, которое ведет к изменению значения, либо, напротив, такое изменение значения, которое вызывает изменение формы. Коммутация противополагается “субституции” — такой перемене в одном из планов знака, которое не отражается на другом его плане. Коммутация позволяет выявить признаки, релевантные с точки зрения языковой “формы”, то есть чисто структурных отношений, тогда как субституция представляет собой внесистемную вариацию, относящуюся к языковой “субстанции”. (Louis Hjelmslev, Prolegomena to a Theory a/Language, Baltimore: Waverly, 1953).

[74] Jakobson, Fant, Halle, op. cit., стр. 2.

[75] Ibid.,стр. 1.

[76] Якобсон проявляет удивительную изобретательность в изыскании и конструировании примеров, призванных показать тотальное присутствие фонематических корреляции в речи. Так, в работе более позднего времени приведены две длинные, сложно построенные английские фразы, все существительные в составе которых образуют между собой соотносительные пары, различающиеся начальным согласным: It shows the strange zeal of the mad sailor with neither mobility nor passion. — It showed the strange deal of the bad tailor with neither nobility nor fashion. (Roman Jakobson, Linda R. Waugh, The Sound Shape of Language, Brighton: Harvester Press, 1979, стр. 4 [глава “Sense discrimination”]).

[77] Гл. “Долгие дни”.

[78] “Безразлично, идет ли речь о французском или скандинавском ребенке, английском или славянском, индейском или немецком, об эстонце, голландце или японце, любое заслуживающее внимания описание их речи приводит нас вновь и вновь к тому примечательному факту, что относительная последовательность во времени для определенного ряда приобретаемых звуковых навыков всегда и повсеместно остается одной и той же”. (Кiпdersprache, Aphasie und allgemeine Lautgesetu. — Roman Jakobson, Selected Writings, 1, Phonological Studies, 's-Gravenhage: Mouton, 1962, стр. 356).

[79] Собрание произведений Велемира Хлебникова, под ред. Н. Степанова, т. III, Л., 1930, стр.27.

[80] Roman Jakobson, E. Colin Cherry, Morris Halle, “Toward the Logical Description of Languages in Their Phonemic Aspect”.— Roman Jakobson, Selected Writings, 1..., стр. 451.

[81] Бенгт Янгфельдт, Якобсон-будетлянин. Сборник материалов, Stockholm: Almquist & Wiksell International, 1992.

[82] Сошлюсь на классические работы, в которых значения личных местоимении представлены в виде стройной системы: Roman Jakobson “Shifters, Verbal Categories, and the Russian Verb”. — Selected Writings, 2, Word and Language, The Hague & Paris: Mouton, 1971, стр. 130—147; Emile Benveniste, “La nature despronoms”. — Ё. Benveniste, Problemes de linguistique generale, 1, Paris: Gallimard, 1966, стр. 251—257. Впрочем, сами эти работы можно считать производными от того подхода, получившего полное развитие в 1930-е годы, в силу которого любую грамматическую категорию оказывалось возможным представить в виде системы бинарных (или, реже, тернарных) противопоставлений. Основополагающими для этого направления явились описания категории падежа и структуры глагольной парадигмы в работах Якобсона (“Beitrag zur allgemeinen Kasuslehre. Gesamtbedeutungen des russischen Kasus”[1936];“Zur Stmktur des russischen Verbums”[1932].— Selecterd Writings,2..., стр. 23—71 и 3—15), а также универсальная система предложно-падежных значений, построенная Ельмслевом (Louis Hjelroslev, La categoric des cos. Etude de grammaire generate, l—2,Aarhus: Universitets-forlaget, 1935—1937).

[83] Надо сказать, что, хотя я читал, слышал, да и сам приводил этот пример бессчетное число раз, мне не удалось найти его в какой-либо опубликованной работе Щербы. Зато ему посвящена целая глава в популярной книге Л. Успенского Слово о словах (М., 1957, стр. 314—318: гл. “Глокая куздра”), где рассказывается про то, как Щерба разбирал этот пример на лекции по введению в языковедение в Ленинградском университете. Подозреваю, что именно книга Успенского послужила основным источником этой лингвистической легенды — источником, быть может, апокрифическим. Но как бы там ни было, “глокая куздра” сделалась излюбленной иллюстрацией тезиса о независимости грамматического строя от конкретного предметного содержания сообщения.

[84] В целом ряде культурно-исторических исследований нового времени была показана огромная роль, которая отводилась памяти в средневековом интеллектуальном и языковом самосознании. Характерен общий вывод, к которому приходит в связи с этим М. Каррузерс: “Я утверждаю, что средневековая культура была фундаментально мнемонической, в такой же высокой степени, в какой современная западная культура является документальной”. (Магу J. Carruthers, The Book of Memory: A Study of Memory in Medieval Culture, Cambridge: Cambridge University Press, 1994, стр. 8). И Каррузерс, и другие авторы относят это различие к характеру самой средневековой культуры; как кажется, речь скорее может идти о различии культурного самосознания — того, какие аспекты духовной деятельности, в принципе всегда присутствующие в духовном мире человека, сознаются с большей отчетливостью той или иной культурной эпохой. Я думаю, что мнемонический аспект нашей языковой и интеллектуальной деятельности по-прежнему с нами, только мы хуже его замечаем и не придаем ему такого значения, как средневековая культура.

[85] Выготский нарисовал увлекательную картину того, как формируется значение слова на основе “неоформленного и неупорядоченного множества” получаемых из опыта впечатлений: “Эта выделяемая ребенком куча предметов, объединяемая без достаточного внутреннего основания, без достаточного внутреннего родства и отношения между образующими ее частями, предполагает диффузное, ненаправленное распространение значения слова”. (Мышление и речь. —Л. С. Выготский, Избранные психологические исследования, М., 1956, стр. 165—166). Свои наблюдения, однако, Выготский стремится ограничить сферой “детского сознания”, считая, что в духовном мире взрослого человека подобные явления вытесняются более упорядоченным абстрактным мышлением, оставляя в сознании в лучшем случае лишь рудиментарный след.

[86] Лемке называет “проспективной интертекстуальностью” способность языковой памяти актуализировать в сознании “цитатный” материал известных говорящему выражений, в который воплощается последующее развертывание высказывания. В этом случае извлекаемые из конгломерата памяти языковые “интертексты” предшествуют “тексту” коммуникации и определяют его воплощение. По мысли автора, “проспективная интертекстуальность” отражает динамический подход к тексту, в противоположность конвенциональному понятию “ретроспективной интертекстуальности”, в основе которого лежит отношение к тексту как законченному объекту. (Jay L. Lemke, “Text Production and Dynamic Text Semantics” — Functional and Systemic Linguistics, ed. Eija Ventola, Berlin & New York: Mouton de Gruyter, 1991, стр. 35).

[87] Можно вновь привести в этой связи слова Выготского, сформулировавшего с афористической отчетливостью проблему соотношения “мысли” и “слова” (правда, опять-таки лишь в применении к языку ребенка): “Речь не служит выражением готовой мысли. Мысль, превращаясь в речь, перестраивается и видоизменяется. Мысль не выражается, но совершается в слове”. (Избранные психологические исследования,..,стр. 332).

В целом, однако, справедливо будет сказать, что в трактовке этой проблемы на протяжении большей части XX столетия преобладало воззрение на язык как на форму, в которой находит свое “выражение” мысль говорящего, — мысль, предположительно с самого начала ему известная как объективная данность. Лишь с появлением работ Фуко, Барта и Деррида положение изменилось — правда, скорее в философии и литературной теории, чем в лингвистике. В частности, Деррида предложил развернутую критику теории “речевых актов” (см. John R. Searle, The Philosophy of Language, London: Oxford University Press, 1971), в основание которой лег именно такой подход. (См. об этом подробно: Manned Frank, dos Sagbare unddas Unsagbare. Sludien zur deutsch-franzosischen Hermeneutik und Texttheorie, Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1989). Но в языкознании продолжает господствовать представление о языке как форме, в которую закономерно облекается смысл и из которой он может быть так же закономерно (с применением тех же правил в обратном порядке) извлечен, или “дешифрован”. В ряду многочисленных вариантов “генеративной грамматики” и “генеративной семантики”, строящихся на этой презумпции, особенной последовательностью и отчетливостью в проведении данного принципа отличается модель “смысл—текст” Мельчука (И. А. Мельчук, Опыт теории порождающих моделей “смысл—текст”. Семантика. Синтаксис, М., 1974).

[88] М. Каррузерс выразительно противопоставляет средневековое представление о творчестве тому, как этот феномен рисуется современному сознанию, сформированному в русле романтической и модернистическои культуры: “Различие состоит в том, что если сейчас о гении говорится, что он обладает творческим воображением, проявляющимся в утонченных рассуждениях и оригинальных идеях, то в более ранние эпохи говорилось, что гений обладает богатой памятью, которая проявляется в утонченных рассуждениях и оригинальных идеях”. (Carruthers, op. cit., стр. 4).

[89] “Разговор о Данте”.—Осип Мандельштам, Собрание сочинений, под ред. Г. П.Струве и Б. А. Филиппова, т. 2, Нью-Йорк, 1966, стр. 407.

[90] Следует вспомнить в этой связи теорию актуализации Балли (Ш. Балли, Общая лингвистика и вопросы французского языка, М., 1957), призванную, по мысли автора, объяснить бесконечную пластичность условий употребления, в которые способна включаться “одна и та же” языковая единица. Согласно Балли, языковая деятельность осуществляется в виде постоянных перенесений языковых единиц из “виртуального” плана, в котором они существуют в виде системы, в “актуальный” план, в котором они действуют в индивидуализированных условиях употребления. Развиваемое здесь понимание языковой деятельности отличается большей радикальностью, поскольку признается, что и в своем “виртуальном” состоянии, то есть в конгломерате языковой памяти говорящих, языковые единицы не существуют в устойчиво системном виде — более того, они вовсе не являются дискретными “единицами”. Каждый акт актуализации какой-либо частицы языкового материала вызывает движение в конгломерате памяти, которое делает невозможным возвращение этой частицы в прежнее “виртуальное” состояние.

[91] Коль скоро речь зашла о метафоре языка как природного ландшафта, уместно вспомнить слова Барта, иронически сравнивавшего позицию теоретика языка, стремящегося к постижению единой и окончательной сущности этого предмета, с буддийской техникой созерцания, позволяющей субъекту, путем аскезы и концентрации мысли, прийти к такому состоянию, при котором он оказывается способным увидеть “целый ландшафт в одной горошине”. (Roland Barthes, S/Z, Paris: Seuil, 1970, стр. 9).

[92] Барт со свойственной ему парадоксальностью подчеркивает позитивную роль “забывания” как механизма, обеспечивающего непрерывное движение и открытость языкового процесса: “Забывание смыслов не есть всего лишь извинительный, но вызывающий сожаление дефект языковой реализации. Он имеет положительную ценность, в качестве способа обеспечить безответственность текста, системный плюрализм:... именно потому, что я забываю, я оказываюсь способным читать”. (Ор. cil., стр. 18).

[93] Возможен, конечно, и обратный порядок такой иерархической организации, при котором семантико-синтаксическая структура расчленяется на слова и/или морфемы, а те, в свою очередь, на фонемы и/или фонематические дифференциальные признаки. Восходящая стратегия преобладала в целом в структуральной лингвистике 1930—1950-х гг.; ср. последовательное приложение к грамматике категорий, выработанных в фонологии, у лингвистов Пражской школы (Roman Jakobson, “Beitrag zur allgemeinen Kasuslehre”. — Selected Writings, 2, The Hague & Paris: Mouton, 1971, стр. 23-71; Vladimir Skalicka, 2мг ипgarischen Grammatik, v Praze, 1935), а также системы языковых уровней, представленные у Ельмслева (см. в особенности Louis Hjelmslev, Hans Jorgen Uldall, Outline of Glossematics, Copenhagen, 1957), Хэрриса (Zeilig S. Hams, “From Phoneme to Morpheme” — Language, vol. 31, [1955], No. 2). Бенвениста (“Les niveauxde 1'analyse linguistique” — Emile Benveniste, Problemes de linguistique generate, 1, Paris: Gallimard, 1960, стр. 119—131). С другой стороны, нисходящая стратегия оказалась характерной для генеративной грамматики и генеративной семантики 1960—1980-х гг., во всех ее многочисленных вариантах, а также для ряда негенеративных моделей языка этого времени: "кенемики" Пайка(Кеnnеth Lee Pike, Language in Relation to an Unified Theory of the Structure of Human Behavior, vol. 1, Glendale, CA: Summer Institute of Linguistics, 1954), стратификационной грамматики (Sydney M. Lamb, Outline of Stratificational Grammar, Washington, DC: Georgetown University Press, 1966), теории функциональной перспективы высказывания в работах новой Пражской школы (Jan Firbas, Functional Sentence Perspective in Written and Spoken Communication, Cambridge: Cambridge University Press, 1992), а также лингвистики текста. Имелись также попытки примирить и объединить эти две противоположные стратегии, в качестве двух взаимно-дополнительных перспектив — “анализа” и “синтеза”, отражающих точку зрения “адресата” и “говорящего”. (R. Jakobson, “Two Aspects of Language”. — Roman Jakobson, Moms Halle, Fundamentals of Laguage, The Hague: Mouton, 1956). Однако инверсия перспективы лишь подчеркивает единство самого принципа иерархии и структурного единства всех субмеханизмов, из которых складывается работа языковой “системы систем”.

[94] Одним из фундаментальных приемов средневековой мнемотехники было расчленение подлежащего запоминанию материала на отрезки ограниченной длины, которые могли быть схвачены памятью непосредственно и целиком (Mary J. Carruthers, The Book of Memory: A Study of Memory in Medieval Culture, Cambridge: Cambridge University Press, 1994, стр. 7). Тот факт, что, по моим наблюдениям, коммуникативные фрагменты в большинстве случаев имеют ограниченную и соизмеримую протяженность, можно предположительно отнести к тем же свойствам памяти, которые легли в основание этой традиции.

[95] Сама классификация идиом часто строится в соответствии со степенью застывания их формы в качестве устойчивых сочетаний и/или смысловой нерасчлененности. См. классическую работу В. В. Виноградова “Об основных типах фразеологических единиц в русском языке” [1947].—В. В.Виноградов, Избранные труды. Лексикология и лексикография, М., 1977, стр. 140—161), последовательно построенную на этом принципе. Более четкое различение формального и смыслового аспекта идиомы в качестве ее “устойчивости” и “идиоматичности” (И. А. Мельчук, “О терминах "устойчивость" и "идиоматичность"”. — Вопросы языкознания, 1960, № 4) еще в большей степени подчеркнуло идею ее вторичного (и по форме и по смыслу) характера по отношению к словам и синтактико-семантическим правилам их соединения.

[96] Представления о масштабах распространенности в языке “связанных” словесных сочетаний существенно расширились в последние 25 лет, в связи с исследованием валентных связей слов (см. в особенности Ю. Д. Апресян, Лексическая семантика. Синонимические средства языка, М., 1974; его же, “Синтаксические признаки лексем”, Russian Linguistics, 9, 1985) и развитием теории “лексических функции” (И. А. Мельчук, Опыт теории лингвистических моделей "смысл—текст". Семантика, синтаксис, М., 1974), Кульминации этот подход достиг в первом опыте “толково-комбинаторного словаря”, стремившегося к исчерпывающему описанию всех связанных сочетании каждой лексемы русского языка (И. А. Мельчук, А. К.Жолковский, Толково-комбинаторный словарьрусского языка. Опыты семантико-синтаксического описания русской лексики, Wien: Wiener slavistischer Alma-nach, Sonderband 14, 1984) — задача, по моему убеждению, заведомо невыполнимая, так как суть такого рода сочетаний как раз и состоит в их открытом и неустойчивом, не поддающемся учету характере. Во всех этих работах, однако, связанные сочетания осмысливаются и описываются на базе лексемы, в качестве ее комбинаторных потенций, а не в качестве первичной, непосредственно заданной языковой единицы.

Важный шаг к тому, чтобы рассматривать сочетания слов в качестве первичной языковой реальности, сделала “системная лингвистика”. В рамках этого направления утверждается, что соединения слов всегда дают смысловой результат, не равный сумме составляющих частей: John McH. Sinclair, “Trust the Text: The Implications are Daunting”. — Advances in Systemic Linguistics: Recent Theory and Practice, ed. Martin Davies & Louise Ravelli, London & New York: Pinter Publ., 1992, стр. 5—19. Автор выражает готовность к кардинальному пересмотру вопроса о том, какие единицы составляют основу построения текста; к этому, по его мнению, имеются прежде всего чисто эмпирические основания: возможность лучше “вглядеться в текст”, благодаря наличию массовых магнитофонных записей, которая была недоступна предшествующей лингвистической традиции.

[97] Анализу хранимых в памяти частиц языкового материала отводится значительное место в книге: Edward S. Casey, Remembering: A Phenomenological Study, Bloomington & Indianapolis: Indiana University Press, 1987, написанной, правда, с философских, а не филологических позиции. Автор отмечает “отсутствие усилий и спонтанность”, с которой говорящие способны извлекать такие частицы из памяти (стр. 32).

[98] М. И. Цветаева, Мои Пушкин, М., 1981, стр. 36.

[99] Кэзи отмечает, что “эмоциональная тональность” является неотъемлемой чертой всякого языкового воспоминания; он предлагает в этой связи термин-неологизм ruminescence (контаминация слов rumination и reminescence), в котором наглядно отражается эмоциональная окрашенность реминисценций: Casey, op. cit., стр. 24, 46.

[100] Кажется, у Э. Сепира есть рассказ об индейце, не имевшем представления о письменном тексте, с его эксплицитным членением языковой ткани, но тем не менее не испытывавшем никаких затруднений, если его просили повторить только что сказанное “слово за словом”.

[101] См. недавно вышедшую работу: Наталья Перцова, Словарь неологизмов Вели/лира Хлебникова, Wien & Moskau: Wiener slavistischer Almanach, Sonderband 40, 1995, — в которой показана в полном масштабе едва ли не самая грандиозная в истории попытка такого индивидуального словотворчества.

[102] М. Каррузерс описывает эту “соборную” нерасчлененность мнемонического образа предшествующего опыта как отличительную черту средневекового сознания: “Однако отношение средневекового ученого к текстам радикально отличается от современной "объективности". Читаемое должно быть переварено, пережевано, подобно тому как корова жует сено или пчела производит мед из цветочного нектара”. (Ор. cit.,, стр 164).

[103] Предложенное Блумфилдом формальное определение слова как “минимальной свободной формы” (Leonard Bloomfield, “A Set of Postulates for the Science of Language” — Language, 2 [1926]) означает, что внешнее окружение слова может неограниченно варьироваться (т. е. является свободным), тогда как комбинация морфем, образующая внутреннее устройство слова, имеет лишь ограниченный набор возможных вариаций (является связанной). Согласно другому варианту такого определения, между двумя соседними словами в составе фразы всегда можно вставить в принципе неограниченное число слов, не разрушив синтаксическую целостность фразы, тогда как между двумя соседними морфемами в составе слова нельзя вставить неограниченное число других морфем так, чтобы не разрушилась целостность слова (Louis Hjelmslev, Prolegomena to a Theory of Language, Baltimore: Waverly, 1953). Из этих определений вытекает, что число даже теоретически возможных слов в языке всегда ограниченно, в силу ограниченности допустимых морфемных комбинаций, из которых они могут быть построены, — тогда как число допустимых словесных комбинаций является принципиально неограниченным и открытым.

[104] Философия памяти признает способность к “экспансии” столь же неотъемлемым свойством всякого запоминания, как способность зафиксировать (как бы заключить в рамку) запоминаемый объект в качестве отдельного феномена. См. Edward S. Casey, Remembering: A Phenomenological Study, Bloomington & Indianapolis: Indiana University Press, 1987, стр. 39. “.сходным выводам приходят психолингвисты, отмечающие процессы перегруппировки и стихийной классификации исходного вербального материала при его воспроизведении испытуемыми (А. А. Залевская, Вопросы организации лексикона человека в лингвистических и психологических исследованиях, Калинин: изд. Калининского университета, 1978,стр.39).