Примечания 3 страница. I. Из личностного соприкосновения человек извлекает несколько смещенный образ Другого, что обусловлено не просто заблужде­ниями

I. Из личностного соприкосновения человек извлекает несколько смещенный образ Другого, что обусловлено не просто заблужде­ниями, связанными с неполнотой опыта, недостаточной остротой зрения, предрассудками симпатии и антипатии. Это принципиальные изменения свойств реального объекта. И происходят они в двух измерениях. Мы видим Другого в некотором роде обобщенно. Может быть, потому, что нам не дано вполне репрезентировать в себе от­личную от нас индивидуальность. Всякое воссоздание души определяется сходством с нею, и хотя это не единственное условие душевного познания, поскольку, с одной стороны, необходимой ка­жется нетождественность для достижения дистанции и объектив­ности, а с другой стороны, интеллектуальная способность, остаю­щаяся за гранью тождественности или нетождественности бытия. Однако совершенное познание все-таки предполагало бы и совер­шенное тождество. Словно есть в каждом человеке такая точка наи­глубочайшей индивидуальности, форму которой внутренне воссоз­дать не сможет тот, у кого эта точка качественно отлична. А что это требование уже логически несовместимо с требованием дистанции и объективной оценки, на котором, помимо всего прочего, держит­ся представление Другого, доказывает только, что совершенное знание об индивидуальности Другого для нас недоступно, и не­достаточность этого знания в разной степени обусловливает все взаимоотношения людей. Но какова бы ни была причина недостат­ка знания, следствием его является обобщение образа Другого в душе, расплывчатость очертаний, присовокупляющая к уникально­сти этого образа отношение к другим.

Мы представляем себе каждого человека (а это имеет особые последствия для нашего практического, соотнесенного с ним пове­дения) как тип, к которому он принадлежит в силу своей индивиду­альности, мы мысленно подводим его, наряду со всей его единично­стью, под некую всеобщую категорию, причем, конечно, человек не полностью охватывается ею, а она не полностью охватывается им, последнее отличает это отношение от отношения между общим понятием и частью его объема. В процессе познания человека мы видим в нем не чистую индивидуальность, но то, как его поддер­живает, возвышает или же унижает тот всеобщий тип, к которому мы его причисляем*. Даже если этот переход столь незаметен, что недоступен для нашего непосредственного познания, даже если отказывают все привычные родовые характерологические понятия («моральный» или «аморальный», «свободный» или «связанный», «господский» или «рабский»), мы внутренне все равно даем чело­веку имя в соответствии с каким-то типом, для которого и слова-то нет и с которым не совпадает его чистое для-себя-бытие.

* В оригинале сказано не «в процессе познания», а «чтобы познать человека, мы видим...». Это можно истолковать как стилистическую небрежность (они У Зиммеля нередки). Но нельзя исключить, что Зиммель хотел подчеркнуть безу­словный характер описанного им созерцания: мы не можем, не хотим, не должны. Мы просто видим, и это видение делает возможным (опять-таки в кантовском смысле) познание. — Прим. перев.

А это заставляет нас спуститься ступенью ниже. Именно из совершенной уникальности личности мы формируем ее образ, не тождественный действительности, однако же и не являющийся об­щим типом, напротив, это такой образ, какой он явил бы, будучи, так сказать, вполне самим собой, реализуя в хорошую или в дур­ную сторону ту идеальную возможность, которая есть в каждом человеке. Мы все суть фрагменты не только всеобщего человека, но и нас самих. Мы суть зачатки не только типа человека вообще, не только типа доброго и злого и т. п., но мы суть также зачатки своей собственной индивидуальности и уникальности (чему, в принципе, нельзя дать определенного названия), которая, словно бы прорисованная идеальными линиями, заключает в себя нашу дей­ствительность, которая может быть воспринята. Однако взор Дру­гого восполняет это фрагментарное, делая нас тем, чем мы никогда не являемся чисто и полно. Те фрагменты, которые действительно даны, он совершенно не способен видеть как всего лишь рядополо-женные, но подобно тому как, совершенно не осознавая, мы воспол­няем слепое пятно в нашем поле зрения, так из этого фрагментарно­го мы творим его индивидуальность во всей ее полноте. Практика жизни заставляет создавать образ человека только из реальных, эмпирически известных отрывков; но именно она-то и основывает­ся на изменениях и дополнениях, на преобразовании данных фраг­ментов во всеобщий тип и полноту идеальной личности*.

* Этот абзац является самым темным, самым путаным местом во всем тексте. Путаница вызвана, на первый взгляд, избыточным и не очень аккуратным исполь­зованием личных местоимений. Однако и здесь дело, быть может, именно в прин­ципиальной позиции автора. Сначала Зиммель не определяет, кто именно есть тот «он», который, будь «он» самим собой, явил бы образ уникальной личности. Зиммель не называет «его» человеком, потому что «человек» — это тип. Не назы­вает и индивидом, ибо как конкретный «вот этот» человек индивид меньше своей Уникальности, как мы ее видим. А далее выясняется, что и «мы», те, кто видит, тоже суть фрагменты, зачатки собственной индивидуальности. Восполняет эти Фрагменты «взор Другого». Именно «Другой» есть тот «он», кто не способен ви-Деть эти фрагменты как нечто несвязанное, но, в свою очередь, и «мы» восполня­ем фрагментарность Другого, образуем полноту его индивидуальности. Напом ним, что «ты», по Зиммелю, в некотором роде тождественно «я» как безусловный факт сознания. Поэтому «мы» («я») и «он» (Другой) здесь равноправны. Точнее, равноправны и перспективны «я» и «ты», ибо «я» лишь постольку есть «я», по­скольку на него смотрит Другой, тот самый другой, которого только созерцание «я» делает уникальным индивидом. — Прим. перев.

Этот принципиальный, хотя в реальности и редко доводимый до совершенства процесс действует в уже существующем обществе как априори дальнейших взаимодействий, разворачивающихся между индивидами. В каком-либо кругу, принадлежность к которому осно­вана на общности профессии или интересов, каждый его член ви­дит Другого не чисто эмпирически, но на основе некоего априори, которое этот круг навязывает каждому участвующему в нем созна­нию. Среди офицеров, церковных верующих, чиновников, ученых, членов семьи каждый видит Другого, предполагая как само собой разумеющееся: это — член моего круга. От общей жизненной ос­новы идут определенные ожидания, что позволяет рассматривать друг друга словно через некую пелену. Эта пелена, конечно, не просто заволакивает своеобразие личности, но, образуя с индиви­дуальностью личности некий спав, придает ей новую форму. Мы видим Другого не только как индивида, но как коллегу, или прияте­ля, или партийного соратника, короче, как соседа в том же особом мире, и эта неизбежная, совершенно автоматически действующая предпосылка является одним из средств придать его личности и действительности в представлении Другого качество и форму, ко­торых требует его социабельность.

То же, конечно, можно сказать и о взаимоотношениях членов различных кругов. Штатский, который знакомится с офицером, ни­как не может освободиться от мысли, что этот индивид — офицер. Пусть даже принадлежность к офицерскому кругу — часть его ин­дивидуальности, однако схема здесь совсем не такая, как предпола­гается в представлении Другого картиной индивидуальности. И точ­но так же обстоит дело с протестантом в отношении католика, с торговцем — в отношении чиновника, с мирянином — в отношении священника и т. д. Повсюду линия реальности скрыта под покровом социального обобщения, так что обнаружить ее в обществе с резкой социальной дифференциацией в принципе невозможно. Таким обра­зом, в представлении человека человеком сказываются смещения, умаления, дополнения (поскольку обобщения всегда и больше, и меньше индивидуальности), идущие от всех этих априорно действу­ющих категорий: от типичности человека, от идеи его совершенно­го завершения, от социальной общности, к которой он принадле­жит. А надо всем этим, как эвристический принцип познания, парит мысль о его реальной, чисто индивидуальной определенно­сти. Но поскольку кажется, будто, только добравшись до нее, мож­но вступить в подлинно обоснованное к человеку отношение, то фактически все изменения и преобразования, препятствующие этому идеальному познанию, и есть условия, благодаря которым возможны те отношения, которые мы только и знаем в качестве общественных, — примерно как у Канта категории рассудка, при­дающие непосредственным данностям форму совершенно новых объектов, только и делают данный в созерцании мир познаваемым.

II. Другая категория, благодаря которой субъекты восприни­мают* самих себя и других, чтобы, будучи так оформленными, со­ставить эмпирическое общество, может быть сформулирована в кажущемся тривиальном положении: каждый элемент группы есть не только часть общества, но и, помимо того, еще нечто. Это имеет эффект социального априори постольку, поскольку не обращенная к обществу и не растворенная в нем часть индивида не просто рас­полагается безо всякой связи рядом с его социально значимой час­тью, не просто есть то внешнее для общества, чему оно волей или неволей дает место. Но некоторыми своими сторонами человек не входит в общество как его элемент, и это образует позитивное ус­ловие того, что другими сторонами своего существа он таким эле­ментом является: характер его обобществленности обусловлен или сообусловлен характером его необобществленности.

* Зиммель использовал многозначное слово «erblicken», означающее: во-пер­вых, «видеть», «воспринимать посредством зрения», а во-вторых, «думать, что познаешь». Иными словами, субъекты видят друг друга и притом верят, что по­знают и себя, и другого. — Прим. перев.

Дальнейшие исследования выявят несколько таких типов. Их социологическое значение, и даже самое глубокое, заключается в том, что каким-то образом они именно исключены из общества, для которого их существование значимо, — так обстоит дело с чужаком, с врагом, с преступником и даже с бедняком*. Однако то же самое относится не только к таким общим характерам, но — в бесчислен­ных модификациях — и ко всякому индивидуальному явлению. Каждый миг нас связывают отношения с людьми, и этими отноше­ниями — прямо или косвенно — определяется содержание этого мгновения. Однако тем самым отнюдь не опровергается сказанное выше. Напротив, социальная схваченность затрагивает именно те сущности, которые охвачены неполностью.

Мы знаем о чиновнике — что он не только чиновник, о торгов­це — что он не только торговец, об офицере — что он не только офицер. И это внесоциальное бытие, темперамент и то, в чем вы­разились его судьба, интересы и ценность личности — сколь бы мало ни меняло это существа его чиновничьих, торговых, военных занятий, — всякий раз придает ему в глазах визави** определенный нюанс, вплетая в его социальный образ внесоциальные, не подда­ющиеся учету факторы. Все общение людей в рамках социальных категорий было бы другим, если бы каждый выступал для Другого как партнер лишь в соответствующей социальной категории, как носитель именно теперь выпавшей ему социальной роли. Конечно, индивиды, и профессии, и социальные ситуации различаются тем, в какой мере у них есть или ими допускается наряду с их соци­альным содержанием некое «помимо того».

* Зиммель делает это в соответствующих разделах «Социологии»: гл.-IV «Спор» (здесь речь идет о враге и враждебности), гл. VII «Бедняк» и в «Экскурсе о чужаке» в гл. IX. — Прим. перев.

** Зиммель использовал здесь и ниже трудные для перевода слова: «der gegenuberstehende» и «gegenuber» — «тот, кто (или то, что) находится напротив»; и родственное ему «gegenubertreten» — подходить, относиться. Речь идет о том, чтобы подчеркнуть взаимную «потусторонность», но также и соотнесенность вступающих в общение. Поэтому я один раз перевожу «визави», а затем — «парт­нер». В дальнейшем gegenuber переводится как «противостояние» и «сопротив­ление». — Прим. перев.

Один полюс этого ряда образует, например, человек в любви или дружбе (здесь то, что индивид сохраняет за собой, по ту сторо­ну обращенного к другому развития и деятельности, может количе­ственно приближаться к предельному нулевому значению), един­ственная жизнь которого может рассматриваться или проживается как бы с двух сторон: во-первых, с внутренней стороны terminus a quo* субъекта; во-вторых, в совершенной неизменности, в направ­лении любимого человека, в категории его terminus ad quern**, вме­щающей эту жизнь без остатка. Формально тот же самый феномен, хотя тенденция (здесь) совершенно иная, представляет собой ка­толический священник, в котором церковная функция полностью скрывает и поглощает индивидуальное для-себя-бытие. «Помимо того» социологической активности исчезает в первом из этих пре­дельных случаев потому, что содержание полностью растворено в обращенности к партнеру, а во втором — потому, что соответству­ющий тип содержаний вообще исчез.

А противоположный полюс мы обнаруживаем, например, в яв­лениях современной культуры, определяемой хозяйством денежно­го типа. Здесь человек производящий, покупающий или продаю­щий, вообще действующий для результата, приближается к идеалу абсолютной объективности. Если не принимать во внимание самые высокие, руководящие позиции, то индивидуальная жизнь, тон со­вокупной личности исчез из действий для результата, люди стали лишь носителями совершающегося по объективным нормам возме­щения результата ответными действиями, а все, что не относится к этой чистой предметности, действительно из нее исчезло. «Помимо того» вместило в себя всю личность с ее особой окрашенностью, ее иррациональностью, ее внутренней жизнью, оставив обществен­ным занятиям только специфичные для них энергии, начисто обо­собленные.

* terminus a quo — начальный пункт <рассуждения>. — Прим. ред.

** terminus ad quern — конечный пункт <рассуждения>. — Прим. ред.

Между этими крайностями движутся социальные индивиды, и всегда их энергии и напор, обращенные к внутреннему центру, ока­зываются неким образом значимыми для действий и настроений, которые касаются Другого. Ибо в предельном случае даже созна­ние того, что эта социальная активность или настроенность есть нечто отдельное от остального человека и отнюдь не вступает в со­циологическое отношение с тем, чем он еще является и что он еще означает, — даже сознание этого имеет чрезвычайно позитивное влияние на установку субъекта относительно Другого и установку Другого относительно субъекта. Априори эмпирической социаль­ной жизни состоит в том, что жизнь не полностью социальна. Мы формируем наши взаимные отношения, не только негативным об­разом сохраняя за собой не входящую в них часть своей личности. Эта часть не только воздействует через всеобщие психологические связи как таковые на социальные процессы в душе, напротив, имен­но формальный факт, что эта часть находится вне этих последних, определяет род такого воздействия.

На том, что общества образованы сущностями, которые находятся одновременно и внутри, и вне их, основана одна из важнейших социо­логических форм: между обществом и его индивидами может быть такое же отношение, как между двумя партиями, и, видимо, оно есть всегда, более или менее открыто. Тем самым общество создает, быть может, самую осознанную, по меньшей же мере, самую общую раз­вернутую основную форму жизни: индивидуальная душа никогда не может находиться в связи, не находясь одновременно вне ее, она не встроена ни в какой порядок, не будучи одновременно и против него. И так обстоит дело, начиная от трансцендентных и самых общих вза­имосвязей и до самых единичных и случайных.

Религиозный человек чувствует, что он полностью охвачен боже­ственной сущностью, словно он был только ударом пульса боже­ственной жизни; его собственная субстанция безо всяких оговорок и даже в мистической неразличимости отдана субстанции Абсолюта. И все-таки, чтобы придать хоть какой-то смысл своей слитности (с Абсолютом), он должен сохранить некое самобытие, некое лич­ностное противостояние, обособленное «я», для которого раство­рение в божественном всебытии есть бесконечная задача, процесс, который не был бы ни метафизически возможным, ни религиозно ощутимым, если бы не исходил из для-себя-бытия субъекта: бытие-воедино (eins-seiri) с Богом обусловлено в своем значений бытием-иначе (anders-sein), чем Бог. А по ту сторону этой устремленности ввысь к трансцендентному то отношение к природе как целому, ко­торого всю свою историю взыскует для себя человеческий дух, об­наруживает ту же самую форму.

Мы знаем, что встроены в природу как один из ее продуктов, равный среди равных, как точка, которой достигают и которую покидают вещества и энергии природы, подобно тому как они совершают свой круговорот через текущую воду и цветущее расте­ние. И все-таки у души есть чувство для-себя-бытия, независимого от всех этих переплетений и вовлечений, обозначаемого логически столь сомнительным понятием свободы; и противодействие тому движению, элементом которого мы, правда, и сами являемся, дохо­дит до высшей степени: природа есть лишь представление в чело­веческих душах. Однако подобно тому как природа со всей ее бес­спорной самозаконностью и грубой действительностью все-таки включается в «я», так и это «я», со всей своей свободой и для-себя-бытием, со всей противоположностью природе как таковой, есть все-таки ее элемент. Именно в том и состоит универсальность природ­ной взаимосвязи, что она заключает в себя также и эту сущность, самостоятельную по отношению к ней и часто даже враждебную, что элементом ее должно быть нечто, по своему глубинному чув­ству жизни находящееся за ее пределами. В той же мере эта форму­ла приложима и к отношениям между индивидами и отдельными кругами их общественных связей или, если суммировать их в по­нятии или чувстве обобществления как такового, — просто к взаи­моотношениям индивидов.

С одной стороны, мы знаем, что являемся продуктами общества: физиологический ряд предков, приспосабливавшихся и закрепляв­шихся, традиции их труда, знания и веры, весь дух прошлого, кри­сталлизовавшийся в объективных формах, — все это определяет предрасположенность и содержание нашей жизни. Поэтому возни­кает вопрос: не есть ли отдельный человек всего лишь сосуд, в ко­тором в разной степени смешиваются уже прежде существовавшие элементы; ибо даже если элементы эти в конечном счете произво­дятся отдельными людьми, то вклад каждого исчезающе мал, и только благодаря их родовому и общественному накоплению воз­никают факторы, синтез которых и составляет опять-таки то, что можно было бы называть «индивидуальностью».

С другой стороны, мы знаем, что являемся членами общества, и наш жизненный процесс, и его смысл, и цель столь же несамосто­ятельны, будучи переплетены в одновременном существовании, как они были несамостоятельны в их исторической последовательности. Будучи существами природными, мы не имеем для-себя-бытия, ибо круговорот природных элементов проходит через нас, словно через совершенно лишенные самости образования, а равенство перед зако­нами природы делает наше существование всего лишь примером их необходимости. Точно так же, будучи существами общественными, мы не имеем в нашей жизни автономного центра, но каждое мгновение бываем составлены из взаимоотношений с другими, подобно телесной субстанции, являющейся для нас всего лишь суммой многообразных чувственных ощущений, но не сущим для себя существованием.

Мы чувствуем, однако же, что эта социальная диффузия не пол­ностью растворяет нашу личность; речь идет не только о том, что мы сохраняем за собой (о чем уже было сказано), о тех отдельных содержаниях, смысл и развитие которых с самого начала принадле­жат индивидуальной душе и вообще не имеют места в социальных связях; не только об оформлении (formung) социальных содержа­ний, единство которых в качестве индивидуальной души само уже не имеет общественной сущности, подобно тому как художествен­ная форма, образованная пятнами краски на полотне, невыводима из химической сущности самих красок. Нет, речь прежде всего идет о другом: все жизненное содержание, пусть даже объяснимое без остатка социальными антецедентами и взаимоотношениями, мож­но рассматривать одновременно и в категории единичной жизни, как переживание индивида, полностью на него ориентированное. Одно и то же содержание может подпадать под две различные ка­тегории, подобно тому как одно и то же растение может рассматри­ваться, во-первых, с точки зрения биологических условий его воз­никновения, во-вторых, сточки зрения практической полезности, а в-третьих, с точки зрения его эстетического значения. Чтобы лока­лизовать существование индивида, понять его, можно избрать точ­ку зрения как изнутри, так и извне; тотальность жизни со всеми ее социально выводимыми содержаниями может быть постигнута как устремленная к центру судьба ее носителя, но равным образом и жизнь, со всем тем в ней, что неотъемлемо от индивида, может счи­таться продуктом и элементом жизни социальной.

Тем самым факт обобществления ставит индивида в двойственное положение, что и послужило исходным пунктом моих рассуждений: обобществление заключает его в себе, и одновременно индивид про­тивостоит обобществлению, индивид есть член организма обобществ­ления и в то же время является замкнутым органическим целым, бытием для него и бытием для себя. Но сущность и смысл особого соци­ологического априори, которое на этом основывается, состоит в том, что применительно к индивиду и обществу «пребывание внутри» и «пребывание вне» — это не два независимых определения (хотя иног­да они могут принять и такой вид и даже развиться до полной взаим­ной противоположности), но характеристика позиции человека, живу­щего социальной жизнью, в ее нераздельном единстве.

Существование индивида не просто отчасти социально, отчасти индивидуально — сообразно тому, как распределяются содержа­ния. Здесь господствует фундаментальная, формообразующая, ни к чему не сводимая категория единства, которую мы не можем на­звать иначе, кроме как синтезом или одновременностью двух логи­чески взаимопротивоположных определений индивида, каковы его положение элемента и его для-себя-бытие, то, что он — продукт общества, включен в него и что центр своей жизни, ее исток и цель — он сам. Общество, как было показано выше, состоит из су­ществ, которые частично не обобществлены. Но, кроме того, они еще воспринимают себя, с одной стороны, как совершенно соци­альные, а с другой (при том же самом содержании) — как совер­шенно личностные существования. И это — не просто две точки зрения, между которыми нет никакой связи (как, например, в слу­чае, когда одно и то же тело рассматривается и с точки зрения его тяжести, и с точки зрения его цвета). Здесь то и другое образует единство, которое мы называем социальным существом, синтети­ческую категорию — подобно тому как понятие «причинение» есть априорное единство, хотя оно включает в себя два весьма различных по содержанию элемента: «причиняющее» и «причиненное». Имен­но то, что мы способны к такому формообразованию, способны проду­цировать понятие общества из существ, каждое из которых может вос­принимать себя как terminus a quo и terminus ad quern своего развития, судеб, качеств, что мы способны учитывать все это в понятии — и все-таки видеть в нем terminus a quo и terminus ad quern этих живых существ и определенностей бытия, — это и есть априори эмпирическо-го общества, это и делает возможной его известную форму.

III. Общество образовано из неравных элементов. Ибо даже там, где демократическая или социалистическая тенденция предусматривает «равенство» или частично достигает его, речь всегда идет лишь о равноценности личностей, результатов деятельности, позиций, в то время как равенство людей по их качествам, содержанию жизни и судьбам — вообще не предмет обсуждения. А с другой стороны, там, где порабощенное население образует лишь массу, как в больших восточных деспотиях, это равенство каждого с каждым затрагивает лишь определенные стороны существования, например, политиче­ские или хозяйственные, но никогда — существование в целом; при­сущие ему свойства, личностные отношения, претерпевание судеб неизбежно должны иметь некоторого рода уникальность и неповто­римость, причем не только с внутренней стороны жизни, но и по вза­имодействию с другими существованиями.

Если представить себе общество как чисто объективную схему, то оно окажется порядком содержаний и результатов, соотнесен­ных друг с другом соответственно пространству, времени, поняти­ям и ценностям, так что тут можно отвлечься от персональности, от формы «я» как носителя их динамики. Если же внутри этого порядка в силу такого неравенства элементов всякий результат или качество выступает как нечто сугубо индивидуальное, однозначно локализованное, то общество оказывается неким космосом, кото­рый, правда, необозримо многообразен в своем бытии и движении, но в котором каждая точка сохраняет свою определенность лишь при неизменности структуры целого. То же самое, о чем говорили применительно к строению мира вообще, а именно, что ни одна песчинка не могла бы принять иной формы или лежать в ином ме­сте, чем теперь, не будь предпосылкой и следствием этого измене­ние всего сущего, — то же повторяется и в строении общества, если рассматривать его как переплетение качественно определенных явлений. Аналогия такой картины общества в целом, словно ее ми­ниатюрное изображение, бесконечно упрощенное и, так сказать, стилизованное, — это чиновничество, состоящее из определенного порядка «позиций», предопределенности результатов деятельнос­ти, которые, будучи отделенными от своих непосредственных но­сителей, образуют некую идеальную связь; внутри нее каждый вновь вступающий находит строго определенное, словно ожидав­шее его место, с которым должна гармонировать его энергия. Ко­нечно, то, что здесь — осознанное, систематическое закрепление содержательных результатов деятельности, то в целокупности об­щества — крайне запутанное переплетение функций; позиции в обществе не задаются созидательной волей, но постигаются лишь через реальное творчество и переживание индивидов. И все-таки, несмотря на это громадное различие, несмотря на все то иррацио­нальное, несовершенное, с ценностной точки зрения негодное, в чем проявляет себя историческое общество, его феноменологическая структура — сумма и отношение объективно, общественно пред­ставляемых каждым элементом видов существования и результа­тов деятельности — остается порядком элементов, каждый из ко­торых занимает индивидуально определенное место, координацией функций и функциональных центров; причем чисто личностное, внутренне продуктивное, импульсы и рефлексы собственно «я» остаются совершенно вне поля зрения. Иначе говоря, жизнь обще­ства протекает (не психологически, но феноменологически, исклю­чительно с точки зрения его социальных содержаний) так, словно бы каждый элемент был предопределен к своему месту в этом це­лом, и, несмотря на всю дисгармонию, сравнительно с идеальными требованиями, словно бы все элементы находились в неком едином отношении, так что каждый, именно поскольку он является совер­шенно особенным, зависел от других, а другие зависели от него.

А отсюда ясным становится то априори, о котором теперь долж­на идти речь и которое означает для отдельного человека основание и «возможность» принадлежать обществу. Что каждому индивиду ввиду его качеств указано определенное место в его социальной сре­де, что это идеально принадлежащее ему место также и в действи­тельности имеется в социальном целом, — это та предпосылка, исходя из которой отдельный человек живет своей общественной жизнью, предпосылка, которую можно назвать всеобщей ценнос­тью индивидуальности. Эта предпосылка не зависит от того, что °на развивается в ясное, оперирующее понятиями сознание, а так­же и от того, реализуется ли она в реальном течении жизни, подобно тому как априорность закона причинности как формирующей пред­посылки познания не зависит от того, формулирует ли его сознание в особых понятиях и всегда ли сообразуется с ним психологическая Действительность. Жизнь нашего познания основывается на предпо-^сЬ1лке о предустановленной гармонии между нашими духовными энергиями — сколь бы индивидуальны они ни были — и внешним объективным существованием; ибо оно всегда остается выражени­ем непосредственного феномена, все равно, будут ли его затем ме­тафизически или психологически сводить к существованию, по­рождаемому самим интеллектом.

Итак, общественная жизнь как таковая основывается на пред­посылке о принципиальной гармонии между индивидом и соци­альным целым, хотя это отнюдь не препятствует резким диссонан­сам этической и эвдемонистической жизни. Если бы социальная действительность обрела свой вид благодаря этой принципиальной предпосылке, без помех и упущений, то у нас было бы совершен­ное общество — опять-таки не в смысле этического или эвдемони­стического совершенства, а в смысле категориальном: так сказать, не совершенное общество, но совершённое общество. Однако в той мере, в какой индивид не реализует или не видит реализации этого априори своего социального существования, т. е. сплошной корре­ляции своего индивидуального бытия с охватывающими его круга­ми, а также интегрирующей необходимости для жизни целого сво­ей особости, определяемой внутренней жизнью личности, — коль скоро этого нет, то индивид не обобществлен, а общество не являет­ся той непрерывной действительностью взаимодействия, о которой говорит понятие «общество».

Категория профессионального призвания сознательно обостряет это положение. Правда, е древности данное понятие не было изве­стно в том смысле, что личности дифференцированы и общество расчленено на основе разделения труда. Но основополагающее — а именно, что социально эффективная деятельность есть единое выражение внутренней квалификации, что благодаря функциям субъективности в обществе практически объективируется ее целое и пребывающее — было и в древности. Только осуществлялось это отношение на куда более однородном содержании; его принцип выступает у Аристотеля в утверждении, что одни по природе пред­назначены к δουλενειν, а другие — к δεσπερζειν*.