Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Часть 1. ОХОТА НА БУЛА 8 страница



— Ладно, с этим понятно. — Он соскользнул со стола. Бумажная простыня скрипнула. — Лэндон. Ваш муж был писателем?

— Да.

— Примите мои соболезнования.

Как она выяснила на собственном опыте, то было одним из самых странных последствий брака со знаменитым человеком: даже через два года после его смерти люди продолжали выражать ей соболезнования. Она догадывалась, что ничего не изменится и ещё через два года. А то и через десять. Это навевало тоску.

— Благодарю вас, доктор Мансингер.

Он кивнул, а потом вернулся к предмету их разговора, что не могло не радовать.

— Такие случаи среди зрелых женщин довольно редки. В значительно большей степени членовредительство характерно для…

Лизи уже представила себе концовку фразы: …подростков вроде той паршивки, что плачет в соседней комнате, когда в приёмной что-то сильно грохнуло, и послышались возбуждённые крики. Дверь из приёмной в «смотровую-2» распахнулась, на пороге возникла медсестра. Она вроде бы даже увеличилась в размерах, будто проблемы раздували её.

— Доктор, вы можете подойти?

Мансингер не стал извиняться, просто сорвался с места. Лизи за это его только зауважала: СОВИСА. Она подошла к двери в тот самый момент, когда добрый доктор буквально сшиб с ног девушку, которая выскочила из «смотровой-1», чтобы посмотреть, что происходит в приёмной, а потом толкнул таращащуюся Аманду в объятия сестры так сильно, что они обе едва не повалились на пол. Дорожный коп и полицейский округа Маунти стояли над молодым человеком без видимых травм, который раньше дожидался своей очереди позвонить по телефону. Теперь он лежал на полу, лишившись чувств. Парень с разорванной щекой продолжал говорить, как будто ничего не произошло. Всё это заставило Лизи вспомнить стихотворение, которое когда-то прочитал ей Скотт, — удивительное, жуткое стихотворение о том, как мир вдруг начал вращаться, наплевав на то (берьмо) сколько это приносит нам боли. Кто его написал? Элиот? Оден? Человек, который написал стихотворение на смерть борт-стрелка? Скотт мог бы сказать. И в этот момент она отдала бы последний цент, чтобы получить возможность повернуться к нему и спросить, кто из них написал то стихотворение о страдании.

— Ты точно в порядке? — спросила Дарла. Она стояла у двери маленького дома Аманды (после посещения больницы прошёл час или чуть больше), и лёгкий ночной июньский ветерок обдувал их лодыжки и шелестел страницами журнала на столике в холле.

Лизи скорчила гримасу.

— Если спросишь ещё раз, я блевану прямо на тебя. Всё у нас будет хорошо. Мы выпьем какао… мне придётся её поить, потому что в нынешнем состоянии она не сможет держать чашку в руке.

— И хорошо, — кивнула Дарла. — Если вспомнить, что она сделала с последней, которую держала.

— Потом ляжем спать. Две старые девы Дебушер, не взяв в постель даже один дилдо.[37]

— Очень забавно.

— Завтра поднимемся с восходом солнца! Кофе! Овсянка! Потом в аптеку с рецептами! Назад, чтобы сделать ванночку для рук. А потом, Дарла, дорогая, ты заступаешь на вахту!

— Если ты так считаешь…

— Считаю. Поезжай домой и накорми своего кота. Дарла бросила на неё ещё один, полный сомнения, взгляд, потом чмокнула в щёчку, как всегда при расставании, обняла за плечи. Пошла по дорожке к своему маленькому автомобилю. Лизи закрыла дверь, заперла на замок, посмотрела на Аманду, которая сидела на диване в ночной рубашке из хлопчатобумажной ткани, спокойная и умиротворённая. В голове промелькнуло название старинного готического романа… она читала его в юном возрасте. «Мадам, вы говорите?»

— Анди? — мягко позвала она.

Аманда посмотрела на неё, её синие дебушеровские глаза были такими большими и доверчивыми, что Лизи подумала: нет, не сможет она подвести Аманду к интересующим её темам, Скотт и булы, Скотт и кровь-булы. Если Аманда сама заговорит об этом, скажем, в темноте, когда они лягут в постель, это одно. Но подводить её к этому… После такого трудного для неё дня?

У тебя тоже был тот ещё день, маленькая Лизи.

Что правда, то правда, но она не считала это поводом ставить под угрозу умиротворённость, которую видела сейчас в глазах Аманды.

— Что скажешь, Лизи? — нарушила тишину Аманда.

— Как насчёт чашки какао перед тем, как лечь спать? Аманда улыбнулась. Сразу помолодела на многие годы.

— Какао перед сном — это прекрасно.

Они выпили какао, а поскольку Аманда не могла брать чашку руками, она разыскала безумно изогнутую пластмассовую трубочку (возможно, эта трубочка отлично смотрелась бы на полке магазина «Обурн новелти») в одном из кухонных ящиков. Прежде чем окунуть один конец в какао, Аманда показала трубочку Лизи (зажав двумя пальцами, как и показывал ей доктор): «Смотри, Лизи, это мой мозг».

С мгновение Лизи только таращилась на Аманду, не в силах поверить, что действительно услышала, как сестра шутит. Потом рассмеялась. Рассмеялись они обе.

Они выпили какао, по очереди почистили зубы, как давным-давно делали в фермерском доме, где выросли, а потом легли спать. Но как только погасла прикроватная лампа и комната погрузилась в темноту, Аманда произнесла имя сестры.

Господи, вот оно, тревожно подумала Лизи. Опять на бедного Чарли выльют ведро помоев. Или… речь пойдёт о буле? В этом всё-таки что-то есть? А если есть, хочу ли я об этом слышать?

— Что, Анда?

— Спасибо, что помогаешь мне. От этой мази, которую дал мне доктор, рукам гораздо лучше, — и она перекатилась на бок.

Лизи вновь изумилась: неужели это всё? Вроде бы да, потому что через минуту или две дыхание Аманды изменилось, стало медленнее и ровнее, как во сне. Она, конечно, ещё могла проснуться и потребовать таблетку тайленола, но пока точно заснула.

Лизи не рассчитывала на такое счастье. Она ни с кем рядом не спала с ночи перед отъездом мужа в его последнее путешествие и уже отвыкла от этого. Опять же, её не отпускали мысли о «Заке Маккуле», не говоря уже про работодателя, инкунка, сукиного сына Вудбоди. Она должна поговорить с Вудбоди в самое ближайшее время. Собственно, завтра. А пока она должна приготовиться к тому, что, возможно, придётся провести несколько часов без сна, может, всю ночь, скажем, в кресле-качалке Аманды, которое стояло внизу… если так, она, возможно, найдёт на книжных полках что-нибудь достойное для чтения.

«Мадам, вы говорите?», подумала Лизи. Может, ту книгу написала Элен Макиннес? И стихотворение о башенном стрелке точно написал не мужнина…

С этой мыслью Лизи и провалилась в глубокий сон. Ей не снилось полотнище-самолёт «ПИЛЬСБЕРИ — ЛУЧШАЯ МУКА». Ей вообще ничего не снилось.

Она проснулась глубокой ночью, когда луна зашла, а время, казалось, остановилось. Лизи не понимала, то ли проснулась, то ли по-прежнему спит, прижавшись к тёплой спине Аманды, как когда-то прижималась к тёплой спине Скотта, или пристроив коленные чашечки в подколенные углубления Аманды, как когда-то пристраивалась к Скотту… в их кровати, в сотнях кроватей в номерах мотелей. Чёрт, в пятистах кроватях, может, в семистах, я слышу тысячу, кто-нибудь скажет «тысяча», ставка поднимается до тысячи? Она думала о булах и кровь-булах. О СОВИСЕ и о том, как иногда ты можешь только склонить голову и ждать, когда переменится ветер. Она думала, если темнота любила Скотта, что ж, тогда это была истинная любовь, не так ли, потому что и он любил темноту; танцевал с ней по бальному залу годов, пока наконец темнота не унесла его с собой. Она подумала: Я снова иду туда.

И Скотт, образ которого жил в её голове (по крайней мере она думала, что это Скотт, но кто мог знать наверняка), спросил: Куда ты идёшь, Лизи? Куда теперь, любимая?

Она подумала: Назад в настоящее.

И Скотт сказал: Тот фильм назывался «Назад в будущее». Мы смотрели его вместе.

Она подумала: Это был не фильм, это — наша жизнь.

И Скотт спросил: Крошка, чем ты занята?

Она подумала: Ну почему я влюблена в такого…

Он — такой дурак, думает она. Он — дурак, а я — дура, потому что связалась с ним.

Она всё ещё стоит, глядя на лужайку за домом, не хочет звать его, но начинает нервничать, потому что он вышел из кухни на траву в ночные тени (уже одиннадцать часов) десять минут назад, и что он может там делать? Там же нет ничего, кроме зелёной изгороди и…

Откуда-то, но не издалека, доносятся визг шин по асфальту, звон разбивающегося стекла, лай собаки, пьяный вопль. Другими словами, обычные звуки пятничного вечера в небольшом городке, основной достопримечательностью которого является колледж. Ей хочется позвать его, но, если она это сделает, даже если выкрикнет только его имя, он узнает, что она больше на него не злится. Во всяком случае, не так уж и злится.

Собственно, совсем не злится. Но дело в том, что он выбрал вечер действительно плохой пятницы, чтобы появиться в шестой или седьмой раз, и впервые опоздал. Они собирались посмотреть фильм модного шведского режиссёра, и она надеялась, что фильм будет дублирован, а не пойдёт с субтитрами. Придя с работы, она быстренько съела салат, надеясь, что после кино Скотт поведёт её в «Медвежью берлогу» и угостит гамбургером (если бы не повёл, она сама привела бы его туда). Потом зазвонил телефон, и она решила, что это он, в надежде, что он передумал и поведёт её на фильм Редфорда, который показывали в одном из кинозалов торгового комплекса в Бангоре (пожалуйста, только не на танцы в «Анко-ридж», только не после восьмичасовой смены на ногах). Но в трубке раздался голос Дарлы, которая вроде бы позвонила, «чтобы поболтать», но тут же перешла к делу, обвинив сестру в том (вновь), что она убежала в Облачную страну (термин Дарлы), оставив её, Аманду и Кантату разгребать все проблемы (под этим подразумевалась добрый мамик, которая к 1979 году стала толстым мамиком, слепым мамиком и, что хуже всего, свихнувшимся мамиком), тогда как она, Лизи, «развлекалась с мальчиками из колледжа». Как будто она отдыхала, восемь часов в день разнося пиццу. Для Лизи Облачная страна представляла собой маленькую пиццерию в трёх милях от кампуса университета Мэна да парней-неудачников, обычно из студенческого общества «Дельта-Тау»[38], которые только и норовили, что залезть к ней под юбку. Не слишком определённые мечты (ходить на лекции по нескольким дисциплинам, может, по вечерам) очень быстро испарились как дым. И дело тут было в отсутствии времени и сил, а не ума. Она слушала жалобы Дарлы, пытаясь не заводиться, но в конце концов сорвалась, и всё закончилось тем, что они принялись кричать друг на друга через сто сорок миль телефонных проводов, изливая наболевшее. Это был, как сказал бы её бойф-ренд, полный долбец, и последнюю точку поставила Дарла, сказав своё коронное: «Делай что хочешь… ты всегда будешь делать, всегда делаешь».

После этого ей расхотелось есть на десерт кусок творожного пудинга, который она принесла из ресторана, и она совершенно точно не хотела идти на любой фильм Ингмара Бергмана… но хотела Скотта. Да. Потому что за последние два месяца, особенно за последние четыре или пять недель, у неё развилась такая забавная зависимость от Скотта. Может, это покажется странным (скорее всего), но она чувствует себя в полной безопасности, когда он обнимает её, чего не было ни с кем из других её парней. С остальными она испытывала раздражение или усталость (иногда и мимолётную похоть). Но в Скотте есть доброта, и с первого момента она ощутила в нём интерес (интерес к ней), во что никак не могла поверить, потому что он был настолько умнее и такой талантливый. (Для Лизи доброта значила гораздо 6ольше, чем ум и талант.) Но теперь она в это верит. И он говорит на языке, за который она с жадностью ухватилась с самого начала. Это не язык Дебушеров, но язык, который она тем не менее знает очень хорошо: словно всегда говорила на нём в своих грёзах.

Но что хорошего в разговоре и в особом языке, если говорить не с кем? Даже некому поплакаться. Вот что ей необходимо этим вечером. Она ничего не рассказывала ему о своей безумной грёбаной семейке (ой, простите, о своей безумной долбаной семейке), но собиралась рассказать этим вечером. Понимала, что должна рассказать, а не то взорвётся от жалости к себе. Вот, разумеется, он и выбрал этот вечер для того, чтобы не появиться. И, дожидаясь, она пыталась убедить себя, что Скотт, конечно же, не мог знать о её яростной ссоре со старшей сестрой, но по мере того как шесть часов сменились семью, а семь — восемью, я слышу девять, приходи, девять, дайте мне девять, она взялась за кусок творожного пудинга, а потом выбросила его, потому что в ней накопилось слишком много долбаной… слишком много грёбаной злости, чтобы есть пудинг, а у нас уже есть девять, кто-нибудь даст мне десять, да, уже десять часов, но «форд» выпуска 1973 года с одной мигающей фарой все не подъезжает к дому на Норт-Мэн-стрит, в котором находилась её квартира, вот она и стала ещё злее, если не сказать разъярилась.

Она сидела перед телевизором, рядом стоял едва пригубленный стакан с вином, по телевизору показывали какую-то программу о природе, которую её глаза просто не видели, а её злость полностью и окончательно переросла в ярость. Но именно тогда она пришла к выводу, что Скотт не порвал с ней окончательно. Обустроил бы сцену, как говорила народная мудрость. В надежде смочить свой конец. Ещё одна, добыча Скотта из пруда слов, куда мы все забрасываем свои сети, и какая она очаровательная! Какими очаровательными были они все!

Потому что из того же пруда он добыл «тряхнуть своим пеплом», «зажечь свой фитиль», «создать зверя о двух спинах», «перепихнуться» и очень элегантное «урвать кус». Как здорово соотносились они с Облачной страной, и сейчас, сидя перед телевизором и прислушиваясь, в надежде уловить характерный шум приближающегося «форда ферлейна» выпуска 1973 года (спутать с другим автомобилем невозможно из-за дыры в глушителе), Лизи думала о словах Дарлы: «Делай что хочешь, ты всегда так делаешь». Да, и вот она, маленькая Лизи, королева мира, делает то, что она хочет, — сидит в жалкой маленькой квартирке, ждёт, когда появится её бойфренд, мало того что припозднившийся, так ещё и пьяный… но она всё равно хотела кусок, потому что всё этого хотели, была даже шутка: «Эй, официантка, принесите мне «Пастушечью особую», ромашковый чай и кусок счастья». И вот она сидела на стуле с бугристым сиденьем, с одного конца — гудящие после восьмичасовой смены ноги, с другого — раскалывающаяся голова, и смотрела, как в телевизоре (на изображение накладываются помехи, потому что комнатная антенна, купленная в «Кей-Марте», обеспечивает долбаный приём) гиена пожирает дохлого суслика, а может, и крысу. Лизи Дебушер, королева мира, ведущая роскошную жизнь.

И однако, когда часовая стрелка переползла через число 10, разве она не почувствовала, что в неё начинает медленно, но верно заползать счастье? И теперь, глядя на укрытый тенью луг, Лизи думает, что ответ — «да». Знает, что ответ — «да». Потому что, сидя с головной болью и стаканом терпкого красного вина, наблюдая за гиеной, обедающей сусликом под комментарий: «Хищник знает, что так хорошо поесть ему, возможно, удастся лишь через много дней», - Лизи не сомневалась, что она любила его и знала много такого, что могло нанести ему урон.

А он тоже любил её? Был одним из них?

Всё так, но в данном вопросе его любовь к ней имела второстепенное значение. Главное было в другом — в жажде смерти, которую она в нём видела. Другие друзья Скотта видели его талант, который их ослеплял. Она же замечала, с каким трудом ему иногда удаётся встретиться с незнакомцем взглядом. Она это понимала и знала, что могла больно ударить его, если бы захотела, несмотря на два опубликованных романа и умные, иногда блестящие мысли, которыми он делился с собеседниками. Он, по словам её отца, просто нарывался на неприятности. И занимался этим всю свою обаятельную дол-баную… нет, поправка, всю свою обаятельную грёбаную жизнь. Сегодня обаянию Скотта предстояло дать трещину. И кто его разобьёт? Она.

Маленькая Лизи.

Она выключила телевизор, пошла на кухню со стаканом вина, вылила его в раковину. Больше пить не хотелось. На вкус оно стало не столько терпким, как кислым. Оно скисло из-за тебя, подумала Лизи. Вот как твоё отсутствие подействовало на вино. И в этом она нисколько не сомневалась. Старый радиоприёмник стоял на подоконнике над раковиной, старый «филко» с треснувшим пластмассовым корпусом. Приёмник принадлежал папане; он брал его с собой в амбар и слушал, пока работал. Это была единственная его вещь, которая осталась у Лизи, а на окне она держала его потому, что лишь там он брал местные станции. Джодота подарила ему этот приёмник на Рождество, купила на распродаже, но когда он развернул бумагу и увидел подарок, губы его растянулись в такой широкой улыбке, что казалось, разорвутся, и как он её благодарил! Снова и снова! Ту самую Джоди, которая всегда была его любимицей, и эта самая Джоди как-то в воскресенье, за обеденным столом, объявила родителям (чёрт, объявила им всем), что беременна, а мальчик, который её обрюхатил, сбежал, завербовался на флот. Она хотела знать, может, тётя Синтия из Уолфеборо, штат Нью-Гэмпшир, позволит пожить у неё до того, как ребёнка можно будет отдать на усыновление. Именно так и выразилась Джоди, словно речь шла о домашней живности. Новость её встретили непривычной для воскресного обеда тишиной. Это был один из тех редких случаев на памяти Лизи (может, единственный), когда непрерывный разговор ножей и вилок с тарелками (семеро голодных Дебушеров споро расправлялись с жареным мясом) прекратился. Наконец добрый мамик спросила: «Ты говорила об этом с Богом, Джодота?» А Джоди (вот тебе, добрый мамик) ответила: «Ребёночка мне сделал Дон Клотьер, не Бог». Именно тогда отец вышел из-за стола, не сказав любимой дочери ни слова, даже не посмотрев на неё. А несколько минут спустя они услышали, что в амбаре работает радиоприёмник, очень тихо. Через три недели отца свалил первый из трёх инсультов. К тому времени Джоди уехала (не в Майами, туда она отправилась через много лет), и теперь Лизи становится объектом нападок Дарлы, а почему? Потому что Канти на стороне Дарлы, а обзывать Джоди всякими словами не приносит им никакого удовольствия. Джоди отличается от остальных сестёр Дебушер. Дарла называет её холодной, Канти — эгоистичной, обе называют её безответственной, но Лизи думает, что дело в другом, отличие у неё как раз хорошее. Джоди — единственная из всех сестёр, кто нацелен на выживание и совершенно невосприимчив к парам вины, наполнявшим семейный вигвам. Сначала эти пары источала бабушка Ди, потом добрый мамик, но Дарла и Канти уже готовы подхватить эстафету, уже понимают, если ты называешь этот ядовитый, вызывающий привыкание дым долгом, никто не велит тебе затушить костёр. Что же касается Лизи, она только хочет, чтобы таких, как Джоди, было больше. Тогда на обзывания Дарлы она смогла бы ответить: «Засунь это себе в зад, дорогая Дарла» или «Что себе постелила, на том и спи».

Она стоит у двери на кухню. Смотрит на большой, чуть уходящий вниз двор. Хочет увидеть Скотта возвращающимся из темноты. Хочет позвать его (да, больше, чем что-либо ещё), но упрямство удерживает его имя за губами. Она ещё немного подождёт.

Но лишь немного.

Потому что её уже начал охватывать страх.

Отцовский приёмник берёт только средние волны. Радиостанция «WGUY» давно уже канула в Лету и ушла из эфира, но «WDER» транслировала старые песни, и когда она мыла стакан, из которого вылила вино, какой-то герой пятидесятых пел о юной любви. Потом она вернулась в гостиную и… бинго! Он стоял на пороге с банкой пива в одной руке и привычной улыбкой на лице. Возможно, она не услышала шума подъезжающего автомобиля из-за музыки. Или из-за головной боли. Может, из-за первого и второго на пару.

— Эй, Лизи. Я сожалею, что опоздал. Действительно сожалею. После семинара Хонорса мы заспорили о Томасе Харди, и…

Она молча отворачивается от него и возвращается на кухню, к музыке, льющейся из «филко». Теперь это какая-то группа, поют «Ш-Бум». Он последовал за ней. Она знала, что последует, по-другому просто быть не могло. Она чувствовала, как всё то, что ей хотелось высказать ему, копошится в горле, едкие фразы, ядовитые, но какой-то одинокий, полный ужаса голос сказал ей, что ничего этого говорить нельзя, во всяком случае, не этому человеку, но она совет проигнорировала. Переполненная злостью, не могла поступить иначе.

Он ткнул большим пальцем в сторону радиоприёмника, гордясь никому не нужными знаниями.

— Это «Кордс»[39]. Первоначальная чёрная версия[40]. Лизи повернулась к нему.

— Ты думаешь, меня интересует, кто и что поёт по радио, после того как я отработала восемь часов и прождала тебя ещё пять? А потом ты заявляешься в четверть одиннадцатого, с улыбкой на лице, банкой пива в руке и историей о том, что какой-то давно умерший поэт для тебя важнее, чем я!

Улыбка с его лица не исчезла, но начала уменьшаться, пока не скукожилась до ямочки на щеке. А к глазам прилила вода. Потерянный, испуганный голос вновь попытался остановить её, но она его проигнорировала. Потому что хотела рвать и метать. И по увядшей улыбке, и по растущей боли в глазах она видела, как он её любит, и знала, что любовь эта лишь увеличивает разящую силу её слов. Однако ей хотелось наносить удар за ударом. Почему? Да потому, что она могла их нанести.

Стоя у двери на кухню, дожидаясь возвращения Скотта, она не могла вспомнить всего, что наговорила ему, только каждая последующая фраза была жёстче предыдущей, преследовала цель причинить большую боль. В какой-то момент она ужаснулась, осознав, что ничем не отличается от совершенно распоясавшейся Дарлы (ещё одна задиристая Дебушер), и к тому моменту его улыбка давно уже сошла на нет. Он так серьёзно смотрел на неё, такими невероятно большими глазами. Влага только увеличивала их размеры, и казалось, они вот-вот «съедят» всё лицо. Она остановилась в какой-то момент, не закончив тирады о том, что ногти у "него грязные, а он грызёт их, как крыса, когда читает. Она остановилась, и паузу не заполнил ни шум двигателя проезжающего автомобиля, ни скрип шин, ни даже музыка, которая обычно доносилась из ночного клуба «Рок». Тишина накрыла её с головой, и она поняла, что хочет дать задний ход, да только понятия не имела, как это сделать. Самое простейшее («Я всё равно люблю тебя, Скотт, ляжем в постель») сразу в голову не пришло. Только после була.

— Скотт… Я…

Она не знала, куда двинуться дальше, но, похоже, и необходимости в этом не было. Скотт поднял указательный палец левой руки, как учитель, который собрался сказать что-то очень важное, и улыбка вернулась. Во всяком случае, некое подобие улыбки.

— Подожди.

— Подождать?

На его лице отразилась радость, словно она постигла какой-то сложный замысел.

— Подожди.

И прежде чем она успела сказать что-то ещё, он вышел в темноту, расправив плечи, уверенной походкой (весь алкоголь выветрился), джинсы обтягивали узкие бёдра. Ей удалось лишь один раз произнести его имя: «Скотт?» — на что он опять поднял указательный палец: подожди. А потом тени поглотили его.

И теперь она стоит, в тревоге глядя на лужайку. Она выключила свет на кухне в надежде, что так ей будет легче разглядеть его, но, пусть во дворе соседнего дома горит фонарь, тени захватили большую часть склона. В соседнем дворе залаяла собака. Звать собаку Плутон, она это знает, потому что соседи время от времени выкрикивают эту кличку, подзывая собаку к себе, но какой от этого прок? Она думает о звоне разбившегося стекла, который слышала минуту назад: как и лай, звенело где-то неподалёку. Другие звуки этой несчастливой ночи доносились издалека.

Почему, ну почему она так набросилась на него? Она же с самого начала не хотела идти на этот дурацкий шведский фильм! И почему она находила в этом такую радость? Такую злобную и мерзкую радость?

И на этот вопрос ответа у неё не было. Конец весны, ночной воздух наполнен ароматами, и как долго он там, в темноте? Только две минуты? Может, пять? Кажется, дольше. И этот звук разбивающегося стекла, он как-то связан со Скоттом?

Внизу, под холмом, расположены теплицы.

Нет причины для того, чтобы её сердце ускорило бег, но оно ускоряет. И едва это почувствовав, Лизи видит движение за пределами зоны видимости, где её глаза уже ничего увидеть не могут. Секундой позже что-то движущееся принимает очертания мужской фигуры. Она испытывает облегчение, но страх не уходит. Она продолжает думать о звуке разбивающегося стекла. И идёт он как-то странно. Прежняя уверенная походка куда-то подевалась.

Теперь она зовёт его по имени, но имя это слетает с губ шепотком: «Скотт?» И одновременно её рука шарит по стене в поисках выключателя, чувствуя необходимость включить фонарь над дверью на кухню, осветить ведущие к ней ступени.

Имя она произносит тихо, но человек-тень, который бредёт через лужайку (да, именно бредёт, всё так, не идёт, а бредёт), поднимает голову в тот самый момент, когда странным образом онемевшие пальцы Лизи находят выключатель и щёлкают им.

— Это бул, Лизи! — кричит он, едва вспыхивает свет, и разве могло бы получиться лучше, если б этот эпизод играли на сцене? Она думает, что нет. В его голосе она слышит восторженное облегчение, как будто ему удалось всё поправить. — И это не просто бул, это кровь-бул!

Она никогда не слышала этого слова раньше, но не путает его ни с фу, ни с буром, ни с чем-то ещё. Это бул, ещё одно словечко Скотта, и это не просто бул, а кровь-бул. Свет фонаря над дверью спускается со ступенек навстречу Скотту, а он протягивает к ней левую руку как додарок, она уверена, что протягивает именно как подарок, и она также уверена, что где-то под этим есть рука, и молится Иисус Марии и Иосифу, Вечному Плотнику, чтобы под этим была рука, иначе ему придётся заканчивать книгу, над которой он сейчас работает, и все прочие книги, за которые может взяться позже, печатая одной рукой. Потому что на месте левой руки теперь красная и кровоточащая масса. Кровь струится между отростками, которые вроде бы были пальцами, и, даже сбегая по ступенькам ему навстречу, едва не сломав ногу, она считает эти отростки: один, два, три, четыре и, слава Богу, большой палец, пять. Пока всё на месте, но его джинсы в красных пятнах, и он всё протягивает к ней иссечённую левую руку, ту самую, которой он пробил одну из толстых стеклянных панелей теплицы, проломившись через зелёную изгородь у подножия холма, чтобы добраться до неё. И теперь протягивает ей свой подарок, акт искупления за опоздание, кровь-бул.

— Это для тебя, — говорит он, когда она срывает с себя блузку и оборачивает ею красную и кровоточащую массу. Лизи чувствует, как материя напитывается кровью, чувствует безумный жар этой крови и понимает (разумеется!), почему этот одинокий голос был в таком ужасе от всего того, что она говорила Скотту. Этот голос всё знал с самого начала: и про то, что мужчина, которого она честила, был влюблён в неё, и про то, что он был наполовину влюблён в смерть, всегда с готовностью соглашался с любыми упрёками и претензиями, которые кем угодно и в любой, даже самой грубой форме высказывались ему. Кем угодно?

Нет, не совсем. Он не столь уязвим. Только теми, кого он любит. И Лизи внезапно осознаёт, что она — не единственная, кто ничего не рассказывал о своём прошлом.

— Это для тебя. Чтобы сказать, я сожалею, что забыл, и такого больше не повторится. Это бул. Мы…

— Скотт, помолчи. Всё хорошо. Я не…

— Мы называем это кровь-6ул. Он особенный. Отец говорил мне и Полу…

— Я не злюсь на тебя. Никогда не злилась.

Он останавливается у первой из скрипящих деревянных ступенек, ведущих к двери на кухню, таращится на неё. Её блузка неумело завёрнута вокруг его левой руки, как рыцарская матерчатая перчатка; когда-то жёлтая, теперь она практически вся красная. Лизи стоит на лужайке в бюстгальтере «мейденформ», чувствует, как трава щекочет голые лодыжки. В тусклом жёлтом свете фонаря, который льётся на них от кухонной двери, ложбинка между грудей прячется в глубокой тени.

— Ты его берёшь?

Он смотрит на неё с такой детской мольбой. Мужчины в нём более не осталось. Она видит боль в его неотрывном, жаждущем взгляде, и ей понятно, что боль эта вызвана не порезанной рукой, но она не знает, что ей сказать. Просто представить себе не может. Наверное, она может предложить ему перевязать руку, и с этим она бы справилась, но в данный момент словно окаменела. Именно это она должна сказать?

А может, именно этого говорить и нельзя? Может, от этих слов он вновь побежит к теплице, чтобы порезать вторую руку? Он помогает ей.

— Если ты берёшь бул, особенно кровь-бул, тогда извинение принимается. Отец так говоил. Отец говоил это мне и Полу снова и снова.

Не говорил, а говоил. Детское произношение. О Господи,

— Полагаю, возьму, — говорит Лизи, — потому что я с самого начала не хотела смотреть этот чёртов шведский фильм с субтитрами. У меня болят ноги. Я просто хотела лечь с тобой в постель. А теперь смотри, вместо этого мы должны ехать в отделение неотложной помощи.

Он качает головой, медленно, но решительно.

— Скотт…

— Если ты не злилась на меня, почему ты обзывала всеми этими дурными словами?

Всеми этими дурными словами. Конечно же, ещё одна почтовая открытка из детства. Она это отмечает, даёт себе зарок подумать об этом позже.

— Потому что я больше не могла кричать на мою сестру, — говорит она. Объяснение кажется ей забавным, и она начинает смеяться. Смеётся, не в силах остановиться, и собственный смех так шокирует её, что она начинает плакать. Потом чувствует, что голова идёт кругом. Опускается на ступеньки, думая, что сейчас лишится чувств.





Дата публикования: 2014-11-04; Прочитано: 176 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.015 с)...