Н.А. Панова 9 страница

Экспериментатор объясняет, что электрод подсоединен к генератору электрических разрядов и задачей учителя будет наказывать ученика, нажимая кнопку на генераторе всякий раз, когда тот ошибется, припоминая слово. Затем учителя уводят в смежную комнату, за пределы видимости ученика, и усаживают за управляющую панель электрогенератора. На генераторе учитель видит 30 тумблеров для включения электрического тока в пределах от 15 до 450 вольт с ценой деления в 15 вольт, снабженных описаниями интенсивности разряда, начиная с надписи <Слабый разряд> и заканчивая предостережением <Опасно: сильный разряд>. Последние два тумблера зловеще помечены <XXX>. Экспериментатор говорит учителю, что тот должен увеличивать напряжение разряда на 15 вольт всякий раз, когда ученик будет давать неправильный ответ. Он заверяет испытуемого, что <хотя разряды и могут быть крайне болезненными, никаких повреждений органических тканей они не вызовут>. Экспериментатор остается с учителем и находится вместе с ним на протяжении всего последующего эксперимента.

Далее по ходу сценария ученик дает ответы, выбирая правильное, по его мнению, слово из четырех предложенных и нажимая кнопку, зажигающую в верху панели электрогенератора одну из четырех сигнальных лампочек. После первой ошибки ученика учитель увеличивает напряжение на 15 вольт, затем еще на 15 вольт и так далее. Стоящая перед учителем дилемма усугубляется <реакцией>, которую он получает от несчастного ученика. Поначалу от него поступают лишь словесные протесты по поводу болезненности ударов, однако при этом он продолжает принимать участие в эксперименте. Затем, когда напряжение разряда достигает 300 вольт, ученик, протестуя, начинает колотить в стену. С этого момента ответы ученика перестают отображаться на расположенной перед учителем панели. Тем не менее после каждого разряда ученик продолжает стучать в стену. Затем прекращается и стук.

По ходу процедуры экспериментатор напоминает учителю о его обязанностях. Если учитель смотрит на экспериментатора в ожидании указаний, тот говорит: <Пожалуйста, продолжайте>. Если учитель начинает протестовать, заявляя, что ученик больше не дает ответов, экспериментатор возражает, что отсутствие ответа должно рассматриваться как неправильный ответ. Если же учитель проявляет нерешительность - продолжать или нет - либо предлагает осмотреть ученика на предмет его физического состояния, то экспериментатор без каких-либо объяснений настаивает на том, что <условия эксперимента требуют его продолжения>. Если учитель становится действительно слишком уж настойчивым, экспериментатор провозглашает: <У вас нет выбора: вы должны продолжать>. И только в случае, когда испытуемый заявляет, что не примет на себя ответственности за вред, который он может причинить ученику, экспериментатор заверяет его, что <берет всю ответственность за это на себя>.

Как теперь известно всем изучающим вводный курс психологии (да и большинству образованных людей на Западе, поскольку то, что продемонстрировал Милгрэм, стало частью интеллектуального достояния всего нашего общества), вся эта мрачная процедура доводилась обычно до конца (Ross, 1988). Большинство людей (в наиболее известном варианте исследования - 68%) продолжали подчиняться указаниям до самого окончания эксперимента, переступая границу отметки <Опасно: сильный разряд> и доходя до последнего переключателя, помеченного знаком <XXX>, что означало 450 вольт.

Результат смутил ожидания Милгрэма, равно как и всех остальных. Обычные люди, социальные психологи, психиатры - все, с кем он консультировался, уверяли его, что в сущности никто из испытуемых даже не приблизится к самым высоким уровням электрического напряжения. По сей день открытым остается вопрос: почему столь многие люди всецело подчинялись экспериментатору (или, иными словами, почему так мало людей предвидели истинный результат)? Даже сегодня, читая отчет об исследовании Милгрэма, мы не можем не чувствовать, что приобщаемся к какой-то страшной тайне о нашем обществе и о людях вообще. Мы приходим к заключению, что люди - не просто безропотные овцы (как следовало из более ранних экспериментов Эша). При этом они еще и слабаки, не могущие противостоять властной фигуре, или хуже того - они имеют в себе садистскую жилку, только и ждущую удобного случая, чтобы проявиться.

Некоторые люди реагируют на полученные Милгрэмом результаты с крепнущей уверенностью, что поведение испытуемых необходимо рассматривать сквозь призму их отношения к исследованию как к мистификации, поскольку они, скорее всего, понимали, что жертва на самом деле не подвергалась воздействию электрических разрядов. В конце концов <каждому> известно, что такое уважаемое учреждение, как Иель, <никогда не допустит, чтобы произошло что-нибудь подобное>.

Милгрэм предвидел подобные возражения и принял все необходимые меры для того, чтобы от его результатов было не так-то легко отделаться. В соответствии с этим он повторил вышеописанное исследование, использовав для этого обшарпанную контору в полузаброшенном районе города Бриджпорта штата Коннектикут, действуя на этот раз под не вызывающей воодушевления вывеской никому не известного Исследовательского института. Снижение уровня послушания оказалось относительно незначительным. Милгрэм взял на себя труд пригласить также скептически настроенных ученых в области социальных наук понаблюдать за всей процедурой из-за зеркала с односторонней видимостью. Все они были потрясены увиденным, причем не только степенью послушания, очевидцами которого стали, но зачастую и муками, с которыми оно давалось испытуемым. Один из подобных наблюдателей писал:

<Я видел, как в лабораторию, улыбаясь и чувствуя себя вполне уверенно, вошел зрелый и поначалу уравновешенный деловой человек. За какие-то 20 минут он превратился в дрожащую и заикающуюся развалину, находящуюся на грани нервного срыва. Он постоянно дергал себя за мочку уха и заламывал руки. Однажды он ударил себя кулаком в лоб и пробормотал: <О, Боже, давайте прекратим это>. Но все же он продолжал реагировать на каждое слово экспериментатора и подчиняться ему до конца> (Milgram, 1963. С. 377).

Подобные отчеты не только позволяют нам отмести предположение о том, что испытуемые Милгрэма попросту играли с экспериментатором в одну и ту же игру, они дают нам также основание с недоверием отнестись к одному из возможных объяснений, состоящему в том, что в век анонимности, свойственной городам, людей не заботит то, как они поступают с незнакомцами. Ясно, что подавляющее большинство испытуемых Милгрэма верили в реальность происходящего и переживали это очень мучительно.

Но все же, почему они не остановились? Почему они попросту не послали экспериментатора подальше?

Ответ, кажется, состоит в наличии определенных тонких особенностей у созданной Милгрэмом ситуации (влияние которых склонны не признавать или недооценивать все, кто когда-либо читал о ней или даже наблюдал ее своими глазами). Это особенности, которые побуждают заурядных членов нашего общества действовать незаурядным образом. Мы не можем утверждать, что нам удалось выявить все эти особенности или что мы в точности понимаем, как и почему они были приведены в действие, произведя столь мощный эффект. Но мы можем обрисовать некоторые из них, вовсе не случайно принадлежащие к числу тех же самых ситуационных влияний и канальных факторов, которые мы обсуждали на примере других исследований.

В начале своего анализа Милгрэм указывает прежде всего на то, что с испытуемым заключался негласный контракт, обязывавший его делать то, что говорят, не задавая вопросов, верой и правдой служа властной фигуре, которой он перед этим с готовностью передал всю ответственность. Далее Милгрэм подчеркивает постепенный, пошаговый характер перехода от более или менее безропотного подчинения к соучастию в бесцельном, жестоком и опасном испытании. Необходимо помнить, что учитель подчинялся вовсе не единственной и простой команде нанести мощный удар током невинной жертве.

Сначала все, что он делал, сводилось к назначению мягких наказаний, являвшихся формой обратной связи с учеником, который в свою очередь не возражал против получения такой связи в качестве помощи при выполнении задания. Подобно ученику, учитель соглашался с установленной процедурой наказания (т.е. с увеличением интенсивности наказания на заданную величину после каждой ошибки), не вполне представляя себе последствия этого согласия. И только по мере постепенного увеличения напряжения тока до тревожного уровня психологическая дилемма учителя становилась очевидной. В сущности, учитель должен был бы найти рациональное обоснование (удовлетворительное для себя, экспериментатора, а даже возможно, и для ученика), которое оправдывало бы его решение прекратить эксперимент, при том что ранее он этого не сделал. Иными словами, ему необходимо было объяснить самому себе, почему неправомерно нанести следующий удар электрическим током, в то время как несколько мгновений назад для разряда несколько меньшей интенсивности это было правомерно.

Найти подобное рациональное обоснование очень непросто. И в самом деле, оно очевидно доступно только в один из моментов всего процесса - когда ученик перестает отвечать, отказываясь тем самым от своего подразумеваемого согласия подвергаться воздействию ударов электрического тока. Существенно, что именно в этот момент испытуемые чаще всего и отказывались повиноваться.

У ситуации Милгрэма имеется еще целый ряд менее очевидных особенностей, о которых мы не должны забывать, если хотим оценить, каким виделись испытуемым их собственное положение и поведение. Важно отметить, в частности, что относительно небольшое число испытуемых Милгрэма беспрекословно подчинялись экспериментатору от начала и до конца, не подвергая сомнению даваемые им указания и не проявляя нежелания продолжать. Хотя отчеты об исследованиях Милгрэма не столь точны, как им следовало бы быть с учетом важности рассматриваемого вопроса, очевидно, что большинство участников эксперимента выходили за рамки роли <покорного подопытного>, чтобы усомниться в целесообразности намерения экспериментатора продолжать процедуру, побудить его проверить состояние ученика либо выразить свою собственную нерешительность. На самом деле, многие испытуемые заявляли о своем <выходе из игры>, но сразу вслед за этим они столкнулись с, возможно, наиболее важной, хотя и неочевидной особенностью парадигмы Милгрэма, а именно с затруднительностью претворения намерения остановиться в фактический отказ от дальнейшего участия в эксперименте. Большинство испытуемых вставали в оппозицию к экспериментатору и даже отказывались от продолжения сотрудничества подчас в весьма резкой форме. Но почти всегда экспериментатору удавалось положить их на лопатки. (<Условия эксперимента требуют, чтобы вы продолжали>. <У вас нет выбора>.) И действительно, эксперименты Милгрэма в конце концов гораздо меньше свидетельствуют о <деструктивном подчинении>, чем о безрезультатном и нерешительном неподчинении.

Здесь мы прибегнем к помощи мысленного эксперимента. Предположим, экспериментатор объявил перед началом сеанса, что если учитель захочет прекратить свое участие в нем, он может дать знать о своем желании, нажав кнопку, расположенную перед ним на столе. Полагаем, читатель согласится с нами, что если бы подобный канальный фактор существовал, показатель подчинения составил бы ничтожную долю от своего фактически зарегистрированного уровня. Отсутствие такого <канала неподчинения> как раз и обрекло испытуемых Милгрэма на их жалкое поведение. Говоря словами Левина, не было хорошо определенных, легитимных каналов, которые учитель мог бы использовать, чтобы выйти из ситуации и прервать участие в эксперименте. В то же время любая попытка создать подобный канал наталкивалась на неумолимое противодействие со стороны экспериментатора, который, что примечательно, ни единожды не признал, что озабоченность учителя справедлива.

Существует, правда, еще одна, более тонкая и трудноуловимая особенность ситуации Милгрэма, которая могла бы быть очень важной с точки зрения испытуемого. Дело в том, что в глазах последнего разворачивающиеся события <не имели смысла> и <не складывались> ни во что определенное. Задача испытуемого состояла в том, чтобы наносить удары электрическим током ученику, уже даже не пытавшемуся ничего запомнить, сталкиваясь с настойчивостью экспериментатора, кажущегося полностью безразличным к страдальческим крикам ученика, предостережениям о состоянии его сердечной деятельности, отказам давать ответы и в конце концов к его зловещему молчанию. Более того, экспериментатор не выказывал никакой озабоченности в связи с подобным поворотом событий, не предпринимал попыток объяснить или оправдать отсутствие такой озабоченности или хотя бы объяснить, почему продолжение эксперимента является настолько важным. Он отказывался даже <ободрить> испытуемого, видя его физическое состояние. Если испытуемые не схватывали сразу суть обмана и реальную цель эксперимента (в этом случае они, предположительно, предпочли бы не подчиняться, стремясь доказать, что они - не те, кто выполняет злонамеренные приказы бесстрастно, на манер Эйхмана), то у них просто не было способа надежным образом <определить для себя ситуацию>. А как обычно реагирует человек, когда <ничто не имеет смысла> и его понимание разворачивающихся вокруг него событий и того, во что они выливаются, ограничено либо отсутствует? Мы полагаем, что очень немногие отреагировали бы в подобной ситуации решительными действиями или стали бы доказывать свою независимость. Любой человек, оказавшийся в таком положении, скорее всего проявил бы нерешительность, неготовность и неспособность бросить вызов власти или нарушить свои ролевые обязанности, демонстрируя при этом высокую степень зависимости от тех, кто спокойно и уверенно отдает приказы. Короче говоря, он повел бы себя почти так же, как повели себя испытуемые Милгрэма.

Надеемся, что смысл столь подробного анализа фактов, полученных Милгрэмом, вполне прозрачен. В его исследовании мы не находим подтверждения тому, что люди имеют предрасположенность безоговорочно подчиняться фигурам, наделенным властью, порой доходя в этом до совершения вредных и опасных поступков. Мы никогда не наблюдали подобного рабского послушания со стороны наших студентов или аспирантов, которым мы предписываем держаться в курсе последних публикаций, аккуратно записывать лекции и основательно и своевременно готовиться к экзаменам. И это вовсе не потому, что они не считают нас фигурами, наделенными властью.

Результаты, предложенные к рассмотрению Милгрэмом, представляют собой напоминание о способности отдельных, сравнительно тонких и малозаметных ситуационных сил пересиливать благие диспозиции людей. Он показал также и то, с какой готовностью наблюдатель делает ошибочные заключения о чьем-либо деструктивном послушании (или глупом конформизме), видя только внешнюю сторону поведения субъекта и предполагая при этом, что виной всему экстремальные личностные диспозиции. Исследования Милгрэма напоминают нам также, что для того, чтобы понять и интерпретировать поведение какого-либо человека, необходимо сначала попытаться отдать должное его собственному видению ситуации, в которой он находится. В связи с этим представляется уместным в следующей главе перейти к рассмотрению общих вопросов субъективной интерпретации ситуаций.

Субъективная интерпретация социальной реальности

Субъективистские подходы в объективном бихевиоризме; Проблема субъективной интерпретации в социальной психологии; Процесс атрибуции; Неспособность сделать поправку на неопределенности субъективной интерпретации

Людьми, провозгласившими появление ситуационистской традиции в психологии, были вовсе не социальные психологи. Пионерами в этом стали бихевиористы, ведомые в начале нашего века Джоном Б. Уотсоном, пространно писавшим о той роли, которую играют ситуационные факторы в человеческом поведении. Уотсон хвастался, что он может путем надлежащих манипуляций с переменными внешней среды и подкрепляющими воздействиями <...сделать из ребенка врача, юриста, художника, главу торговой гильдии и даже вора-попрошайку, независимо от его талантов, склонностей, психических тенденций, способностей, призвания и расы, к которой принадлежали его предки> (John В. Watson, 1930. С. 82). Такое заявление не означало, конечно, что <человеческие> переменные никак не влияют на поведение. Смысл его сводился скорее к тому, что <человек> представляет собой попросту сумму ситуативных превратностей, испытанных в прошлом, - превратностей, которые могут быть описаны объективно, что создает основу для точного предсказания и контроля поведения.

Однако ситуационизм бихевиористов был связан с их убежденностью в том, что внутренние процессы человеческой психики не могут быть объектом исследования научной психологии. Они настаивали на отходе от свойственной девятнадцатому веку стратегии исследований, ориентированной на интроспекцию субъективного опыта. Вместо этого новая научная психология должна была озаботиться исключительно событиями, доступными наблюдению и количественной характеристике, - в особенности внешне проявляемыми реакциями, доступными наблюдению стимулами окружающей среды, вызывающими эти реакции, а также объективно определимыми результатами (например, конкретными <подкреплениями>, соответствующими четко определенным биологическим влечениям), представляющими собой последствия подобных реакций. Любое поведение, каким бы тонким или сложным оно ни было, должно было пониматься в терминах связей между стимулами, реакциями и их гедонистическими последствиями, а также в терминах обобщений, производимых на основании схожести различных стимулов или контекстов.

Бихевиористы проторили дорогу для многих важных теоретических и прикладных достижений в исследовании классического и инструментального обусловливания или в более общем виде - в исследовании научения и мотивации. Однако своим стратегическим решением игнорировать субъективный опыт и сосредоточиться только на объективно определимых фактах бихевиористы породили дилемму, просуществовавшую на протяжении большей части столетия. В то время как психология посвятила себя исследованию чисто объективных признаков человеческого поведения, наши интуиция и переживания, а со временем и наши исследования прояснили тот факт, что если не большинство, то многие факты повседневного человеческого поведения (в особенности социального) становятся объяснимыми и предсказуемыми только в том случае, когда мы знаем или можем точно угадывать субъективные интерпретации и убеждения людей, поведение которых рассматривается.

СУБЪЕКТИВИСТСКИЕ ПОДХОДЫ В ОБЪЕКТИВНОМ БИХЕВИОРИЗМЕ

Рассмотрим следующий, вполне заурядный эпизод: Джейн спрашивает Боба - молодого человека, которого она встречает на вечеринке в женском клубе университета: <Часто ли ты приходишь сюда?> В ответ тот улыбается и говорит: <Нет, но думаю, что буду приходить чаще>. Ясно, что в данной типичной ситуации оба реагировали на соответствующие стимулы и их реакции не остались без последствий. Но для того, чтобы по-настоящему понять этот эпизод и в особенности оценить то, что он мог бы значить для поведения данных двух индивидов в будущем, нам необходимо знать, как каждый из них воспринимал ситуацию в целом и как они интерпретировали ответы друг друга. Прежде всего, каковы были их субъективные впечатления от вечеринки и как они соотносились с их целями и ожиданиями? Затем, какое значение придавали они словам друг друга (а также сопровождающим эти слова невербальным проявлениям)? Принял ли Боб слова Джейн просто в их буквальном смысле или посчитал, что они свидетельствуют о ее возможном к нему интересе? А если так, то был ли подобный интерес для него желательным или нет? То же самое касается и Джейн: расценила ли она заявление Боба о том, что он собирается посещать подобные вечеринки и в будущем как свидетельство того, что ему понравилась именно эта вечеринка, либо как недвусмысленное выражение его интереса к ней лично, либо просто как приятную, но ничего не значащую болтовню?

Мы берем на себя смелость утверждать, что каким бы количеством информации об объективных подробностях поведения в данной ситуации мы ни располагали, это не позволило бы нам предсказать поведение ее участников в будущем. Только зная или верно угадывая субъективное значение происходящего, мы смогли бы определить, почему они повели себя именно так, как это произошло на самом деле. Испытывая недостаток сведений о значении стимулов и реакций для участников ситуации, мы не сможем ничего сказать ни о том, какие именно реакции были (или не были) подкреплены, ни о том, какое влияние будет иметь данный эпизод на реакции Джейн и Боба друг на друга, на вечеринки в женском клубе и на другие подобные социальные мероприятия. На самом же деле, для того чтобы по-настоящему понять природу и последствия подобных социальных эпизодов, мы должны помнить и о том, что люди обычно не просто стараются интерпретировать слова и поступки друг друга - они стараются также предсказывать, отслеживать и слегка направлять эти интерпретации.

Пример с типичной ситуацией на вечеринке в женском клубе имеет достаточно всеобъемлющий характер. Являемся ли мы просто незаинтересованными наблюдателями подобных эпизодов или принимаем в них участие - в любом случае мы должны уделять пристальное внимание вопросам субъективного значения. Во-первых, мы должны попытаться распознать, к какой категории относят ту или иную ситуацию сами ее участники, что в свою очередь потребует извлечения на свет Божий всего их предшествующего опыта, а также представлений о мире, которых они придерживаются в настоящее время.

Во-вторых, мы должны знать о том, как участники ситуации представляют себе природу взаимосвязи между своими действиями и их последствиями, т.е. какова, с их точки зрения, вероятность наступления тех или иных последствий и что они думают о скрывающихся за этой вероятностью причинно-следственных связях. Короче говоря, мы должны отдавать себе отчет в том, что объективного описания стимулов, реакций и подкреплений и даже объективного описания связей между ними редко бывает достаточно для достижения наших научных целей. Для этого нам необходимо знать, как сами участники ситуации воспринимают подобные <объективные> события и что они думают о существующих между ними связях.

Не случайно, что Кларк Халл (С. Hull), Б.Ф. Скиннер (B.F. Skinner) и другие сторонники теории научения в бихевиористской традиции, имевшей столь сильное влияние в первой половине столетия, нашли эффективные способы изящно обойти описанные выше проблемы субъективной интерпретации. Во-первых, в своих исследованиях усвоения реакций и изменения поведения они полагались в первую очередь на крыс и голубей - существ, которые, как нетрудно предположить, склонны к размышлениям о смысле происходящего несколько меньше, чем люди. (Во всяком случае, каковы бы ни были их личные мнения о собственных интерпретациях, ожиданиях или мотивах, они все равно не могут нам об этом сообщить.)

Во-вторых, использовавшиеся исследователями стимулы в еще большей степени делали ненужными любые вопросы о субъективном смысле* происходящего. Почти всегда исследователи работали с подкреплениями, понятными их испытуемым (например, со съедобными шариками или каплями воды, предлагаемыми животным, доведенным предварительно до крайней степени голода или жажды, либо с вредоносными стимулами - такими, как удары электротоком, которые любое живое существо пыталось бы избежать при любых обстоятельствах), а также со стимулами и реакциями (такими, как световые или звуковые сигналы, включение тумблера и тому подобными), к которым подопытные животные были безразличны.

*Слова <субъективный смысл> и <субъективное значение> здесь и далее используются как синонимы; в тексте оригинала им соответствует термин <subjective meaning>. (Примеч. науч. ред.)

Это продолжалось до тех пор, пока эти стимулы не начинали ассоциироваться с первичными (<безусловными>) подкреплениями.

Когда же бихевиористы все-таки решались использовать людей в своих экспериментах, то они попросту избегали проблем, связа-ных с интерпретацией или пониманием смысла. Например, они изучали выработку условного мигательного рефлекса, сочетая ничего до этого не значивший звуковой сигнал с подачей струи воздуха, направляемой прямо на роговую оболочку глаза испытуемого (стимул, реакция на который в форме моргания представляет собой врожденный, или безусловный, рефлекс). Занимаясь изучением памяти, они заставляли испытуемых заучивать наизусть списки бессмысленных слогов или бытовых предметов, совсем не обращая при этом внимания на воспоминания о реальных событиях, которые были бы наделены для разных людей богатым и разнообразным смыслом.

Несмотря на вышеописанную стратегию исследований и успехи, достигнутые теоретиками научения в лабораторных условиях, ограниченность подобного объективистского подхода становилась все более очевидной - в особенности для тех теоретиков научения и социальных психологов, которые интересовались поведением людей в ситуациях, свободных от лабораторных условностей. В менее стерильных условиях - там, где поведенческие стимулы более сложны, а связь различных вариантов поведения с удовлетворением врожденных влечений менее очевидна и где исследуемые существа более склонны к созданию теорий на основании своего знакомства с взаимосвязями событий в реальной жизни, точное предсказание и контроль за поведением оказались еще менее достижимой целью. Как отмечал Мартин Селигман в своей революционной статье, увидевшей свет в канун окончания эры гегемонии бихевиористов в психологии (Martin Seligman, 1970), это было справедливо даже в отношении голубей, крыс и кошек.

Когда психологи пытались обусловливать стимулы или реакции, изначально имеющие существенное значение для организма, они обнаруживали, что <законы научения>, установленные ими для бессмысленных стимулов (через ассоциирование их с безусловными подкреплениями), не срабатывают. Вместо плавных и равномерно возрастающих кривых научения исследователи все чаще сталкивались с феноменом быстрого научения (порой в течение единичного испытания).

Иногда же научения не происходило вовсе. Например, кошку можно было научить тянуть за веревочку с целью получить еду, но нельзя было научить вылизывать с той же самой целью шерстку. И это несмотря на то, что последняя реакция имеет гораздо более высокий <операционный> (или базовый) уровень повторяемости. Аналогично, голубь скорее умрет, чем научится не тыкать клювом в экран, чтобы получить корм.

Относительность феноменов суждения и мотивации

Уровень адаптации. Ощущение беспокойства психологов по поводу упорства радикальных бихевиористов, определявших исходные данные и полученные результаты исключительно с объективных позиций, нарастало в течение десятилетий.

Представители гештальт-психологии в течение долгого времени увлекались демонстрацией невозможности абсолютного суждения о стимулах и того непреложного факта, что о них всегда судят лишь по отношению к другим стимулам. Их любимым примером были эксперименты с крысой, на которую воздействовали два световых раздражителя - один ярче, чем другой. Ее реакция - нажатие на рычаг, расположенный под менее ярким источником света, - подкреплялась экспериментатором. В ходе контрольного испытания на животное снова воздействовали два источника света: один - только что подкрепленный и другой - еще менее яркий. Исходя из объективистских соображений можно было бы ожидать, что крыса должна была прореагировать на первоначально подкрепленный сигнал, но вместо этого крыса выбирает новый стимул. Крыса научилась реагировать не на <лампочку мощностью в 20 ватт>, а на <менее яркий источник света>. А это суждение требует уже наличия субъекта, активно интерпретирующего информацию, а не автомата, регистрирующего объективные физические свойства стимулов, с которыми он сталкивается.

Традиция исследования относительности суждения приобрела вес в американской экспериментальной психологии благодаря работе Гарри Хелсона (Harry Helson, 1964). Он показал, что суждение о величине стимулов всегда является относительным, т.е. соотносимым с аналогичными стимулами, воздействие которых субъект испытывал на себе ранее, либо испытывает в настоящее время. Так, предмет кажется тяжелее в том случае, когда предварительно оценивался вес нескольких более легких предметов, чем в том случае, когда оценивался вес более тяжелых предметов. Вода определенной температуры покажется испытуемому холодной, если непосредственно перед этим его рука находилась некоторое время в горячей воде, и теплой, если его рука будет перед этим находиться в холодной воде. Таким образом, суждение об актуальном стимуле всегда является функцией, по крайней мере, двух важных факторов: объективно измеренной величины данного стимула и <уровня адаптации> субъекта к стимулам подобного рода.

Эффекты соотнесения с контекстом. Осознание относительной природы суждения красной нитью проходит через всю современную когнитивную психологию. В частности, ученые, работающие в области современной теории принятия решений, заметили, что люди гораздо более склонны реагировать на перспективу изменения своего состояния, чем на абсолютный результат, который они могут получить вследствие принятия того или иного решения (Kahneman & Tversky, 1979). Если расширить смысл сказанного, люди в высокой степени подвержены воздействию эффекта соотнесения с контекстом. Они судят об издержках и преимуществах различных планируемых действий и испытывают различной степени сожаление об упущенных возможностях не из-за их соотнесения с конечным результатом, а вследствие сравнений, которые явно и неявно присутствуют при рассмотрении любой проблемы (Tversky & Kahneman, 1981).