Лжец на кушетке 20 страница

Кэрол собралась было отдать Джессу платок, но опять начала всхлипывать.

«Нет, оставь его себе. Знаешь, со мной тоже такое бы­вает, и мне практически всегда в такие моменты просто нужно время побыть наедине с собой и переварить все это. Так что я удаляюсь. Давай я позвоню тебе. Вот моя ви­зитка».

«А вот моя. — Кэрол выудила карточку из сумки. — Но я хочу, чтобы ты учел мои замечания относительно бега трусцой».

Джесс изучил ее визитку. «Информация получена и принята к сведению, господин адвокат». С этими словами он взял под козырек и побежал вниз по Сакраменто-стрит. Кэрол смотрела ему вслед, на светлые волосы, развеваю­щиеся на ветру, на белый свитер, повязанный на шее, ко­торый взвевался вверх и опускался в такт движению его широких плеч.

Наверху Эрнест делал записи в карте Каролин.

Прогресс налицо. Час усердной работы. Очень откро­венна в вопросах секса и сексуальных фантазий. Усиле­ние эротического переноса. Нужно найти способ обра-

щатъся с этим. Работали над взаимоотношениями с матерью, над семейным ролевым моделированием. Зани­мает оборонительную позицию, когда слышит критику в адрес матери. В завершение сеанса я говорил о типе се­мейной модели, которую она передаст своей дочери. Вы­бежала из кабинета в слезах. Меня ждет очередной не­отложный вызов? Не стоило завершать сеанс на столь значимой теме?

Кроме того, подумал Эрнест, закрывая папку, мне не надо было доводить ее до такого состояния — она даже не обняла меня!

лава

После ленча с Питером Макондо неделю назад Мар­шал сразу же продал пакет акций стоимостью девяносто тысяч долларов с тем, чтобы переслать Питеру деньги, как только расчет будет произведен. Но жена настаивала, чтобы он обсудил это капиталовложение со своим кузеном Мелвином, специалистом по налогообложению, работаю­щему в министерстве юстиции.

Обычно Ширли не занималась финансовыми делами семьи. Увлекшись медитацией и икебаной, она не только стала равнодушна к материальным благам, но и со все боль­шим презрением относилась к одержимости мужа этими самыми благами. Когда Маршал наслаждался красотой картины или стеклянной скульптуры, сетуя на ярлычок, со­общающий, что стоит она пятьдесят тысяч долларов, она про­сто говорила: «Красота? Почему ты не видишь ее здесь?» И указывала на одну из своих икебан — изящный менуэт изогнутых ветвей дуба и шести бутонов камелии «Утрен­ний рассвет» или на элегантные очертания бонсая с узлова­той и гордой сосной.

При всем безразличии к деньгам Ширли фанатично относилась к одной-единственной вещи, которую можно

упить за деньги, — она хотела, чтобы ее дети получили амое лучшее образование. Маршал, рассказывая о вложе-ии в принадлежащую Питеру фабрику по производству елосипедных шлемов, нарисовал столь масштабную и толь грандиозную картину грядущей прибыли, что она за-нтересовалась этим проектом и, прежде чем согласиться они совместно владели акциями), настояла на том, чтобы Ларшал обратился к Мелвину.

Долгие годы общение Маршала и Мелвина строилось ia неформальных взаимовыгодных условиях бартерного >бмена: Маршал давал Мелвину медицинские и психологи-[еские советы, Мелвин же в свою очередь консультировал го в вопросах инвестиций и налогообложения. Маршал юзвонил кузену и изложил план Питера Макондо.

«Не нравится мне все это, — ответил Мелвин. — \юбая инвестиция, обещающая такой доход, выглядит по-юзрительно. Пятьсот, семьсот процентов! Да брось ты, Маршал! Семьсот процентов! Это нереально. А это долго-юе обязательство, которое ты прислал мне сегодня по раксу? Знаешь, сколько это стоит? Нисколько, Маршал! Нисколько!»

«Но почему нисколько, Мелвин? Долговое обязатель-:тво, подписанное очень известным бизнесменом? Этого парня знают по всему миру».

«Если он такой великий бизнесмен, — проскрипел Мелвин, и в голосе его прозвучали металлические нот­ки, — так почему, скажи мне, он дает тебе незаверенный листок бумаги — пустое обещание? Не вижу связи. А что, если он решит не платить тебе? Он всегда сможет обезопа­сить свои денежки и найти сотню оправданий, чтобы не де­литься с тобой. Тебе придется разбираться с ним в судеб­ном порядке, что встанет тебе не в одну тысячу долларов, а потом тебе всего лишь дадут очередную бумажку — ре­шение суда, и тебе все равно придется пытаться искать его активы и вытягивать из него покрытие. За это ты запла­тишь еще больше. Эта записка не избавляет тебя от риска,

Маршал. Я знаю, что говорю. Мне постоянно приходится сталкиваться с подобным».

Маршал отмахнулся от комментариев Мелвина. На­чнем с того, что ему платят за подозрительность. Во-вто­рых, Мелвин всегда мелко мыслил. Он был очень похож на своего отца, дядюшку Макса, единственного из всех родст­венников Маршала, приехавшего из России, который не смог преуспеть в чужой стране. Его отец уговаривал Макса войти в долю в бакалейной лавке, но Максу не пришлась по душе перспектива вставать каждое утро в четыре утра и отправляться на рынок, работать по шестнадцать часов в сутки и заканчивать день, выбрасывая гнилые яблоки про­тивного тараканьего цвета и грейпфруты с зелеными язвоч­ками. Макс мыслил мелко, потому и выбрал безопасную и размеренную государственную службу, а Мелвин, его не­уклюжий сынок с ушами гориллы и свисающими почти до самого пола руками, пошел по стопам отца.

Но Ширли, которая подслушала их разговор, отне­слась к предостережениям Мелвина значительно более се­рьезно. Она забеспокоилась. Девяноста тысяч долларов хватит на оплату обучения детей в колледже. Маршал пы­тался не показывать, как его раздражает вмешательство Ширли. За девятнадцать лет супружеской жизни она ни разу не проявила ни малейшего интереса к его капиталов­ложениям. И именно сейчас, когда ему представилась воз­можность заключить самую грандиозную финансовую сделку всей его жизни, она решила засунуть в его дела свой несведущий нос. Но Маршал старался успокоить себя. Он понимал, что беспокойство Ширли вызвано ее невежест­вом в финансовых вопросах. Будь она знакома с Питером, все было бы иначе. Однако ему было необходимо ее содей­ствие. И для этого ему придется успокоить Мелвина.

«Ладно, Мелвин, скажи, что я должен делать. Я по­ступлю так, как ты считаешь нужным».

«Все просто. Что нам нужно, так это банк, который выступит гарантом выплат по долговому обязательству, то есть не подлежащее отмене и безусловное обязательство

одного из ведущих банков произвести выплаты по данному векселю в любой момент по первому твоему требованию. Если этот человек действительно так богат, как ты гово­ришь, ему не составит труда обеспечить тебе это. Если хо­чешь, я сам составлю железобетонный вексель, из которого сам Гудини не сможет выбраться».

«Хорошо, Мелвин. Давай», — встряла Ширли, кото­рая присоединилась к их разговору по параллельному теле­фону.

«Эй, Ширли, минуточку. — Эти мелочные придирки начали бесить Маршала. — Питер пообещал мне прислать заверенный вексель к среде. Почему бы нам просто не по­дождать и не посмотреть, что это будет? Я пришлю тебе этот вексель по факсу, Мелвин».

«Хорошо. Я буду здесь всю неделю. Но не посылай деньги, не проконсультировавшись со мной. А, вот еще что. Говоришь, часы «Ролекс», которые он подарил тебе, привез­ли в коробке ювелирного магазина «Shreve's»? У них от­личная репутация. Сделай одолжение, Маршал. Найди двад­цать минут, отнеси часы в магазин — пусть они подтвер­дят! Сейчас столько подделок! Фальшивые «Ролекс» можно купить на каждому углу в центре Манхэттена».

«Он пойдет туда, Мелвин, — сказала Ширли. — Я са­ма с ним схожу».

Поход в «Shreve's» несколько успокоил Ширли. Это действительно был «Ролекс» — «Ролекс» стоимостью три с половиной тысячи долларов! Часы не только были дейст­вительно куплены в этом магазине — продавец даже хоро­шо помнил Питера.

«Очень представительный джентльмен. На нем было самое восхитительное пальто, какое я когда-либо видел: двубортное, серый кашемир, длиной почти до самого пола. Он едва не купил вторые такие же — своему отцу, но по­том передумал: он сказал, что в выходные летит в Цюрих и купит часы там».

Маршал был так доволен, что предложил Ширли вы-

брать себе подарок. Она выбрала изысканную зеленую ке­рамическую вазу для икебаны с двумя горлышками.

В среду, как и было обещано, доставили вексель Пите­ра, и, к великому удовольствию Маршала, он в точности соответствовал требованиям Мелвина. Гарантом векселя на девяносто тысяч долларов плюс проценты выступал банк «Credit Suisse». Выплаты по векселю могли производиться по требованию в любом из сотен филиалов «Credit Suisse» по всему миру. Даже Мелвину не удалось найти ни одной зацепки, и он с неохотой признал, что это действительно же­лезобетонный документ. Как бы то ни было, повторил Мел-вин, у него не вызывают доверия инвестиции, которые обе­щают такую прибыль.

«Значит ли это, что ты откажешься войти в долю?» — уточнил Маршал.

«Ты предлагаешь мне долю?» — спросил Мелвин.

«Мне надо подумать! Я тебе перезвоню». Выгодное дельце, подумал Маршал. Мелвин еще долго будет ждать свою долю.

На следующий день на счет Маршала поступила вы­ручка с продажи акций, и он перевел Питеру в Цюрих де­вяносто тысяч. Он отлично поиграл в баскетбол в полдень и успел на скорую руку перекусить с одним из игроков, Винсом — психологом из соседнего офиса. Вине был его хорошим другом, но Маршал не стал говорить ему об этой инвестиции. Он не говорил об этом никому из своих коллег. Знал только Мелвин. Но, успокаивал себя Маршал, это чис­тая сделка. Питер не был его пациентом, он был его быв­шим пациентом, даже бывшим пациентом, который прошел лишь краткосрочный курс терапии. О переносе не может быть и речи. Маршал понимал, что здесь нет конфликта профессиональных интересов, но решил сказать Мелвину, чтобы тот хранил все это в секрете.

Позже, встретившись с Адрианой, невестой Питера, Маршал постарался не позволить сеансу выйти за рамки профессиональных отношений, всячески избегая разгово-

ров об инвестиции в предприятие Питера. Он с благодар­ностью принял ее поздравления по поводу именных лек­ций, но, когда она сказала, что Питер вчера сообщил ей, что закон, обязывающий несовершеннолетних велосипе­дистов носить шлемы, представлен на рассмотрение зако­нодательных органов в Швеции и в Швейцарии, Маршал лишь кивнул и немедленно перешел к проработке ее отно­шений с отцом, великодушным и доброжелательным чело­веком, который, однако, умел так запугивать людей, что никто не осмеливался ему противоречить. Отец Адрианы очень хорошо относился к Питеру — он, кстати, входил в одну из групп инвесторов, — но был против брака, в ре­зультате которого не только его дочь, но и ее дети, его бу­дущие наследники, уедут из страны.

Комментарии Маршала относительно отношений Ад­рианы с отцом, а именно заявление о том, что задача роди­тельского воспитания заключается в формировании инди­видуальности, способности к автономному существованию, способности обходиться без родительской помощи и в конце концов отделиться от них, принесли свои плоды. Ад­риана начала понимать, что она вовсе не обязана испыты­вать чувство вины, которое отец пытается навязать ей. В смерти ее матери не было ее вины. Не было ее вины и в том, что отец стареет, что он так одинок. В завершение се­анса Адриана спросила, может ли Маршал провести с ней более оговоренных Питером пяти сеансов.

«Возможно ли провести совместный сеанс со мной и моим отцом, доктор Стрейдер?» — поинтересовалась она.

Не родился еще тот пациент, который заставит Мар­шала Стрейдера уделить ему более пятидесяти минут. Ни секундой больше. Маршал гордился собой за это. Но он не мог не отметить подарок Маршала и, показав на свое за­пястье, произнес: «На моих новых часах, точных до милли­секунды, ровно пятьдесят минут. Мисс Роберте, нашу сле­дующую встречу мы начнем с ваших вопросов».

Глава 16

Готовясь к приходу Шелли, Маршал чувствовал себя просто восхитительно. Что за день, думал он. Лучше про­сто быть не может: он наконец перевел Питеру деньги, про­вел отличный сеанс с Адрианой, выиграл в баскетбол — на последнем ударе, словно по мановению волшебной палоч­ки, ситуация сложилась в его пользу, и никто не посмел встать на его пути.

И он ждал прихода Шелли, ^го была их четвертая встре­ча. Два предыдущих сеанса на этой неделе были из ряда вон выходящими. Смог бы какой-нибудь другой терапевт провести их столь же успешно? Он ловко и эффективно прорабатывал отношения Шелли с отцом посредством сек­торного анализа и с точностью хирурга методично заменял болезнетворные интерпретации Сета Пейнда правильными.

Шелли вошел в кабинет и, как обычно, коснулся оран­жевой чаши стеклянной скульптуры, прежде чем сесть на свой стул. Он сразу начал говорить — Маршалу не при­шлось его уговаривать:

«Помните Вилли, с которым я играю в покер и теннис? Я говорил вам о нем на прошлой неделе. Это тот парень, ко­торый стоит около сорока или пятидесяти миллионов. В об­щем, он пригласил меня на неделю в Ла-Коста, чтобы я был его напарником на ежегодном парном турнире Панчо Сегура. Я думал, что с этим не будет проблем, но... короче, что-то здесь не так, что-то мне не нравится. Не знаю, что именно».

«Как вы думаете, что это?»

«Мне нравится Вилли. Он старается быть хорошим парнем, хорошим приятелем. Я знаю, что он может выло­жить за меня пару тысяч за эту поездку и это для него не деньги. Он настолько богат, что ему в жизни не потратить даже проценты с его капитала. К тому же не похоже, что он делает это только по доброте душевной. Он мечтает по­лучить разряд по парному теннису, и, скажу я вам, лучшего

партнера, чем я, ему не найти. Но я не знаю. Я не могу по­нять, почему мне неспокойно».

«Попробуйте вот что, мистер Мерримен. Сегодня я хочу, чтобы вы сделали что-то особенное. Сконцентрируй­тесь на своих отрицательных эмоциях, сконцентрируйтесь на Вилли, и просто позвольте своим мыслям течь так, как им вздумается. Говорите обо всем, что приходит вам в го­лову. Не пытайтесь оценивать, не пытайтесь фильтровать этот поток сознания. Забудьте обо всем. Просто прогова­ривайте все, что приходит вам в голову».

«Жиголо — это первое слово, которое приходит на ум. Меня держат за жиголо, мальчика по вызову, который прибегает по первому зову Вилли и начинает его развле­кать. Но мне Вилли нравится. Если бы он не был так бо­гат, мы были бы хорошими друзьями... а может, и нет... я не уверен. Может, если б он не был богат, он не был бы мне интересен».

«Продолжайте, мистер Мерримен, у вас отлично полу­чается. Не выбирайте, отключите цензуру. Говорите обо всем, что приходит вам в голову. Рассказывайте мне все, о чем вы думаете, что вы видите перед собой».

«Гора денег... монеты, счета... огромные кучи денег... Когда я общаюсь с Вилли, я всегда думаю... всегда думаю, что могу получить с него? Как я могу его использовать? Сами понимаете... я хочу чего-то: деньги, привилегии, изыс­канная пища, новые теннисные ракетки, деловые рекомен­дации. Он производит на меня впечатление... его успех... мне нравится, когда меня видят в его обществе, это подни­мает мой статус. Но и понижает тоже... Я вижу, как держу отца за руку...»

«Остановитесь на этом образе — вы и ваш отец. Скон-центрируитесь на нем. 11усть что-нибудь произойдет».

«Я вижу эту картинку. Мне, наверное, еще не было десяти, потому что это было тогда, когда мы переехали че­рез весь город — это был Вашингтон, — чтобы поселить­ся над магазином отца. В воскресенье отец взял меня за ру­ку и повел в Линкольн-парк. На улицах грязный снег, сля-

коть. Я помню, как мои темно-серые вельветовые штаны издавали при ходьбе шуршащий звук. У меня был пакет оре­хов, я, наверное, кормил белок, бросал им орехи. Одна белка тяпнула меня за палец. Сильно тяпнула».

«Что произошло потом?»

«Было очень больно. Но я больше ничего не помню. Вообще ничего».

«Как белка могла вас укусить, если вы бросали им орехи?»

«И правда! Хороший вопрос. Не сходится. Может, я наклонился, протянул руку, и они ели с ладони, но я могу только догадываться, ведь я ничего не помню».

«Вы, наверное, испугались».

«Наверное. Не помню».

«Или, может быть, помните, как вас лечили? Укус белки может быть опасен — бешенство».

«Да, тогда на Восточном побережье подняли шумиху вокруг беличьего бешенства. Но я ничего не помню. Мо­жет, я отдернул руку, когда она укусила меня. Но я сейчас домысливаю».

«Просто продолжайте.озвучивать этот поток созна­ния».

«Вилли. Я как бы становлюсь меньше в его присутст­вии. Его успех делает мои неудачи еще более выраженны­ми. И понимаете, в чем дело, с ним я не просто чувствую себя незначительным, я и веду себя так... он говорит о своем проекте с недвижимостью, о том, как медленно идут продажи... У меня есть несколько неплохих идей по промо-ушену — я хорошо в этом разбираюсь, — но когда я пред­лагаю ему эти свои идеи, мое сердце начинает бешено ко­лотиться, и я забываю половину из того, что хотел ска­зать... то же самое и с теннисом... когда я играю с ним в паре... я играю на одном уровне с ним... Я мог бы играть луч­ше... Я играю вполсилы, просто отбиваю свою вторую по­дачу... когда я играю с кем-нибудь еще, я загоняю крученый в левый угол... я могу выбить девять из десяти... не знаю почему... я не хочу смущать его... надо избавиться от этого

на парном турнире. Забавно, но я хочу, чтобы он выиграл... но я хочу, чтобы он проиграл... на прошлой неделе он ска­зал, что арбитражная сделка прогорела, и... черт возьми, знаете, что я почувствовал? Я был счастлив! Можете себе представить? Счастлив. Чувствовал себя куском дерьма... вот какой из меня друг... от этого парня я видел только хо­рошее...»

Половину сеанса Маршал выслушивал ассоциации Шел­ли, а потом предложил свою интерпретацию.

«Что обращает на себя внимание, мистер Мерримен, так это ваше глубоко амбивалентное отношение как к Вилли, так и к отцу. Я уверен, что чувства, которые вы ис­пытываете к отцу, станут тем шаблоном, по которому мы сможем понять, как же вы относитесь к Вилли».

«Каким шаблоном?»

«Я имею в виду, что ваши отношения с отцом — это ключ, база, на которой строятся ваши отношения с другими «большими» или успешными мужчинами. На последних двух сеансах вы часто говорили о том, что отец относился к вам пренебрежительно, недооценивал вас, умалял ваши достоинства. Сегодня в первый раз мы увидели теплое, по­зитивное воспоминание, связанное с отцом, но только по­смотрите, чем этот эпизод заканчивается, — серьезной трав­мой. И какой травмой — вас укусили за палец!»

«Что-то я не понимаю».

«Я сомневаюсь, что все действительно происходило именно так! В конце концов, вы сами не можете понять, как белка могла укусить вас за палец, ведь вы бросали ей орехи. И как мог отец позволить своему сыну кормить этих грызунов с руки, зная, что они могут быть заражены бе­шенством? Быть такого не может! Так что, вполне вероят­но, эта травма — укус — символизирует другую травму, которой вы боялись».

«Ну-ка, еще раз. К чему это вы ведете, док?»

«Помните, на прошлом сеансе вы описывали мне ран­нее воспоминание? Самое первое воспоминание вашей жиз­ни? Вы говорили, что лежали в родительской постели и за-

сунули свои игрушечный свинцовый грузовичок в патрон электрической лампы, которая стояла на прикроватной тумбочке, что вас сильно ударило током, вы испытали ужасный шок, а ваш грузовик почти расплавился».

«Да, это я помню. Как сейчас».

«Если сопоставить оба эти воспоминания: вы засовы­ваете грузовик в патрон лампы, которая принадлежит вашей матери, и обжигаетесь. Это опасно. Опасно прибли­жаться к матери — это отцовская территория. И как вы справляетесь с опасностью, исходящей от отца? Может, вы пытаетесь сблизиться с ним, но вас кусают за палец. По-моему, абсолютно очевидно, что эти повреждения — палец, грузовик — носят символический характер: единст­венное, что они могут олицетворять собой, — это некую угрозу вашему пенису.

Вы говорите, что мать любила вас до безумия, — про­должал Маршал, видя, что Шелли ловит каждое его сло­во. — Она обожала вас, но презирала вашего отца. Ребе­нок, таким образом, оказывается в опасном положении — его настраивают против отца. И что же вы делаете? Как вы

справляетесь с этой ситуацией

? С

одной стороны, вы мо-

жете идентифицироваться с отцом. Так вы и поступили, имитируя его вкусы, любовь к горелой картошке, страсть к азартным играм, беспечное отношение к деньгам, воспри­нимаете свое тело как его копию — все, о чем вы расска­зывали. С другой стороны, вы можете стать его соперником. Вы сделали и это. Пинокль, бокс, теннис; на самом деле с ним было легко справиться, быть лучше его, потому что он был не очень успешен. Но вы ощущали дискомфорт, когда вам удавалось превзойти его, словно в этом для вас кры­лась некая опасность — опасно быть лучше его».

«Какая именно опасность? Я искренне верю, что ста­рик хотел, чтобы я добился в этой жизни высот».

«Опасно не преуспеть, опасно быть более успешным, чем он, опасно взять над ним верх, занять его место. Мо­жет, когда вы были маленьким, вы хотели, чтобы он ушел, — и это естественно! — вы хотели, чтобы он исчез, чтобы вы

стали единоличным обладателем матери. Но для ребенка «исчезнуть» — значит «умереть». То есть вы желали отцу смерти. И вас нельзя обвинять в этом — подобное проис­ходит во всех семьях, просто мы все так устроены. Отец — помеха для ребенка, и ребенок обижается, негодует. А отца обижает, что сын стремится занять его место — в семье, в жизни.

Подумайте об этом — неприятно желать смерти дру­гому человеку. Это опасно. Почему опасно? Вспомните свой грузовик! Вспомните свой палец! Опасность, которая грозит вам, — это месть отца. Эти события, эти чувства давно в прошлом, это случилось несколько десятков лет назад. Но они не исчезли. Они похоронены внутри вас, они все еще кажутся актуальными и продолжают оказывать влияние на вашу жизнь. Это детское ощущение опаснос­ти — оно все еще живо в вас. Вы уже забыли причину, но вспомните, что вы говорили мне сегодня: вы действуете так, словно успех несет в себе опасность. А потому вы не позво­ляете себе быть успешным, талантливым, общаясь с Вилли Вы не можете даже позволить себе хорошо играть в тен­нис. Так что все ваши умения, все ваши таланты так и ос­таются внутри вас, они заперты там, вы не пользуетесь этими ресурсами».

Шелли молчал. Он мало что понял из сказанного Мар­шалом. Он закрыл глаза и стал продираться сквозь дебри слов, пытаясь найти в них нечто полезное для себя.

«Погромче, пожалуйста, — с улыбкой попросил Мар­шал. — Мне не очень хорошо вас слышно».

«Я не знаю, что и думать. Вы так много сказали. Ка­жется, я думал, почему доктор Пейнд не рассказал мне обо всем этом. Ваше объяснение кажется мне действительно верным. Оно значительно более точное, нежели этот гомо­сексуальный бред про отца. За четыре сеанса вы сделали больше, чем доктор Пейнд за сорок».

Маршала охватило ощущение эйфории. Он чувствовал себя гением интерпретации. Когда-то он был в «форме», играя в баскетбол: корзина казалась огромной мишенью —

любые броски трехочковые, крученые, в прыжке, с любой руки. Он просто не мог промахнуться. Теперь он был «в форме» в своем кабинете — с Питером, с Адрианой, с Шелли. Он просто не мог ошибиться. Каждая интерпрета­ция со свистом — вж-ж-ж-ж — проносилась и била пря­мо в сердце.

Как ему хотелось, чтобы Эрнест Лэш мог присутство­вать на этом сеансе, видеть и слышать все это. Вчера они опять сцепились с Эрнестом. Причем это происходило все чаще — практически на каждой встрече. Боже, с чем ему приходилось иметь дело. Все эти терапевты вроде Эрнеста, эти новички, просто не понимают, просто не могут понять, что единственная задача терапевта — интерпретировать, только интерпретировать. Эрнест никак не может уяснить, что интерпретация — это не просто одна из опций, не про­сто одна из форм деятельности терапевта, — это все, что он должен делать. Это надругательство над природой и здравым смыслом: специалисту его уровня приходится иметь дело с подростковыми нападками Эрнеста на эффек­тивность интерпретации, со всем этим вздором, который он несет про аутентичность и открытость, и со всем этим трансперсональным бредом про слияние душ.

Внезапно тучи разошлись, и Маршал все увидел и все понял. Эрнест и все эти критики психоанализа были дейст­вительно правы относительно неэффективности интерпре­таций — их интерпретаций! Метод интерпретации, попав к ним в руки, терял свою эффективность, потому что они давали неверные интерпретации! И разумеется, думал Мар­шал, он превосходил их в мастерстве не только с точки зре­ния содержания интерпретаций, но и в манере представле­ния ее пациенту. Он был способен сформулировать интер­претацию, подобрать нужный язык и нужные метафоры для каждого пациента, и гений его заключался в способ­ности достучаться до пациента любого социального стату­са — от многоопытных академиков, нобелевских лауреа­тов в области физики до людей низшего звена — игроков и альфонсов-теннисистов, этого мистера Мерримена, кото-

рый буквально смотрит ему в рот. Отчетливее, чем когда-либо, он осознал, насколько совершенным орудием интер­претации он является.

А мои расценки, думал Маршал. Разумеется, его услу­ги не должны стоить столько же, сколько услуги других те­рапевтов, ведь он мастер высочайшего класса. Действи­тельно, подумал Маршал, а кто может сравниться с ним? Если бы за его сеансами наблюдал некий божественный

Жибунал бессмертных гениев психоанализа — Фрейд, еренци, Фенихель, Фэйрбейрн, Салливан, Винникот, — они восхищались бы им: «Восхитительно, удивительно, экстраординарно! Это паренек, Стрейдер, — это что-то! Не стойте у него на пути. Без сомнения, это величайший те­рапевт из ныне живущих!»

Давно он не чувствовал себя так хорошо, возможно, с того самого славного года, когда он был защитником в кол­ледже. Может быть, подумал Маршал, все эти годы у него была субклиническая депрессия. Может быть, Сет Пейнд не смог достаточно хорошо проанализировать глубину его депрессии и мрачность грандиозных фантазий. Видит бог, Сет ничегошеньки не смыслил в гениальности. Но сегодня, сейчас, Маршал понял, отчетливее, чем когда-либо, что от грандиозности не нужно отказываться, что это естествен­ный способ «я» избавиться от ограничений, тоски и отчая­ния повседневной жизни. Нужно лишь найти способ при­дать ей адаптивную, осуществимую, зрелую форму. Напри­мер, обналичить чек производства велосипедных шлемов на шестьсот тысяч долларов или стать президентом Меж­дународной психоаналитической ассоциации. И все это ждало его впереди. В ближайшем будущем!

Нежданный скрипучий голос ворвался в мечты Мар­шала.

«Знаете, док, — сказал Шелли, — вы смогли добрать­ся до самой сути вещей, вы смогли оказать мне помощь так быстро, и потому я еще больше ненавижу этого кретина Сета Пейнда, который нанес мне такой ущерб! Вчера вече­ром я произвел инвентаризацию, подсчитал, сколько мне

стоило его лечение... как вы сказали... его «ненормативные методы». То, что я вам сейчас скажу, должно остаться между нами — я не хочу, чтобы это стало известно широ­кой общественности: я насчитал сорок тысяч долларов — именно столько я проиграл в покер. Я рассказывал вам, как мои напряженные отношения с мужчинами, порожденные доктором Пейндом и его сумасшедшими объяснениями, лишили меня возможности выигрывать в покер. Кстати, вы не должны верить мне на слово. Я легко могу представить банковские счета и аннулированные чеки на моем покерном счету на сумму в сорок тысяч долларов любому следовате­лю, в любом суде. К тому же не забывайте про работу и тот факт, что я не способен нормально пройти собеседование, что является результатом вредоносного терапевтического воздействия. Здесь мы имеем, как минимум, полгода без зарплаты, без побочных доходов — еще сорок тысяч. Так сколько получается в итоге? А в итоге получается около восьмидесяти тысяч американских долларов».

«Да, я понимаю, какие горькие чувства вы испытывае­те к доктору Пейнду».

«Док, речь идет не только о чувствах. И не только о горечи. Говоря языком юриспруденции, это больше напо­минает иск о возмещении ущерба. Я думаю, и моя жена, и ее адвокат согласны со мной, что у меня есть отличный по­вод начать судебную тяжбу. Я не знаю, к кому будет об­ращен мой иск... Разумеется, к доктору Пейнду, но в наше время законников больше привлекают толстосумы. Навер­ное, в качестве истца выступит Институт психоанализа».

Когда Шелли приходила хорошая карта, он был спосо­бен на превосходный блеф. А карта у него была отличная.

Сама схема отзыва принадлежала Маршалу. Он не­медленно ухватился за идею и надеялся, что она приведет его прямо в президентское кресло. А теперь первый же ото­званный пациент угрожает институту судом. Вне всякого сомнения, этот неблаговидный процесс вызовет широкую огласку. Маршал старался сохранить самообладание.

«Мистер Мерримен, я понимаю ваши проблемы. Но

отнесется ли к ним с таким же пониманием судья или суд присяжных?»

«Для меня это дело очевидное. Оно никогда не дойдет до суда. Я бы очень хотел и готов рассмотреть предложе­ние решить этот вопрос полюбовно. Может, институт и доктор Пейнд возьмут на себя решение моих финансовых проблем».

«Я могу выступать только в качестве вашего терапевта и не имею права говорить от имени института или кого бы то ни было, но мне кажется, что нам придется довести это дело до суда. Во-первых, я знаю доктора Пейнда. Это не­сгибаемый человек. И упорный. Настоящий боец. Поверь­те мне, ничто на свете не сможет заставить его признаться в должностном преступлении. Он будет биться насмерть, он наймет лучших адвокатов Америки, он потратит на это сражение все свои деньги до последнего цента. То же я могу сказать и об институте. Они будут бороться. Они ни за что не пойдут вам навстречу, потому что это положит начало бесконечным тяжбам, а это погубит их».