Третья встреча 2 страница

— Вот она, воля наша... — довольно потирал он руки. Потом, обернувшись к парню, восхищенно воскликнул: — А ты, брат, здорово горячий! Ну, как бритвой ему отрезал. Ай-ай-ай!

— Чего же мне с ним деликатничать? Что думал, то и сказал.

— Оно-то, конечно, так... Только давай сматываться отсюда побыстрее... Как бы чекисты не раздумали.

Они побежали вдоль забора, свернули в глухой переулок. Когда вышли на стык улиц, Петро хотел было повернуть вниз, на Беевку, но Трикоз схватил его за рукав:

— Сегодня я тебя никуда не отпущу. Ради такого дела не мешает и по чарке...

Парень на миг остановился как вкопанный, потом решительно зашагал за Трикозом. И, наверное, не пожалел потом: сроду не ел он таких лакомств, какими угощала их жена бухгалтера Марфа.

Хозяин дома оказался довольно любезным. Он все время подливал Петру сивухи и предлагал выпить то за счастливый день, то за светлое будущее, то за здоровье «ослободителей». И парень пил, пока не расплылось все вокруг в мутном тумане. Тогда Трикоз взял гостя под руку и вывел на свежий воздух, в сени. Потом о чем-то рассказывал шепотом, что-то обещал, однако слова бухгалтера отскакивали от Петра, словно горох от стенки. Парень соглашался со всем, совершенно не понимая, что от него хотят.

— Э-э, да что с тобой гутарить, — наконец снисходительно махнул рукой Трикоз. — Все равно ничего не понимаешь — пьяный как чоп[2]. Иди лучше спать. Только помни, что я тебе сказал, Петро: никому ни слова! Прикуси язык. Человек нынче — зверь, человеку не доверяй, а будешь меня держаться... Короче, вижу, ты хлопец путевый, и в люди тебя выведу. Скоро, брат, скоро и на нашей улице ударят в бубен.

Он легонько толкнул Ивченко в спину. Мелкий осенний дождь пшеном сыпанул в разгоряченное лицо, обдал приятной прохладой. Петро ступил в лужу, натекшую под стрехой[3], и покачнулся...

— Смотри же, парень, держись меня, иначе пропадешь, как муха в кипятке... — донеслось до его затуманенного сознания.

Ивченко что-то пролепетал в ответ и поплелся к воротам. Нащупал скобу, открыл калитку. Раздался лай рассвирепевшего пса, и снова все утихло.

Под монотонный шорох дождя Петр шагнул за ворота. Куда же идти? Где же та дорога, о которой говорил Трикоз? Город утонул в непроглядном мраке. Ни огонька, ни голоса. Только дождь шумит нудно и тоскливо, да откуда-то издалека чуть доносятся раскаты частой стрельбы. В такое глухое и тревожное время, наверное, один он остался на распутье. Попробуй найди теперь свою дорогу! Были бы рядом друзья, спросил бы, посоветовался, куда свернуть — направо или налево. «Интересно, где сейчас Анюта?» И вдруг, будто в зеркале, Петро увидел смуглое девичье лицо. Черные лучистые глаза искрятся растопленным серебром, задорно надуты алые, почти детские губы. «Где ты, Анюта? Вспоминаешь ли обо мне?»

Тоскливо, неспокойно на душе у парня. Сердито тряхнув головой, он бредет по улице, нелегко ему удержаться на скользкой дороге, поэтому рукой все время судорожно хватается за заборы.

Было уже за полночь, когда он притащился к хате тетки Грицихи. Промокший, сел на завалинку, задумался: «Стучать или, может, в сарае на сене переночевать? Не впервой же. А все-таки просушиться бы нужно. Насквозь промок...»

Стукнул раз-другой в ставню.

Молчание. За долгие годы Петро привык к теткиным ласкам. Снова постучал.

— Кто там? — раздалось наконец из хаты.

— Да это я.

— Кто?

— Биографию вам рассказывать, что ли?

Сухо скрипнула дверь.

— Заходи, — прошепелявили старческие губы.

Петро переступил порог. В лицо повеяло запахом заплесневевшего хлеба и кислого молока. Он остановился у двери — хата будто дегтем налита. Можно задохнуться от спертого воздуха.

На печке что-то долго шуршало. Потом тетка зажгла коптилку. Слабый огонек заморгал в густых сумерках, едва отражаясь желтыми отблесками на теткином лице, изборожденном морщинами.

— Та откуда ж это ты в такую глухую пору?

— Будто не знаете, — пробурчал он недовольно. — Не с курорта же.

— Знаю, что не с курорта. Но раз я тебя кормлю, буду спрашивать, о чем захочу. Есть будешь?

— Спасибо. Накормили добрые люди.

— Чую, на всю хату самогонкой несет.

Грициха села на лежанку. Петро по-прежнему стоял у двери. С его одежды тонкими струйками стекала вода и расплывалась на земляном полу черной лужей.

— Рвань тюремную хоть бы снял, — ворчливо сказала тетка.

Под припечек глухо шлепнула фуфайка.

Петро достал с полки кувшинчик с табаком и начал крутить цигарку. Хмель хотя и прошел, пальцы все равно не слушались, дрожали. Пришлось набивать трубку. Он прикурил от коптилки, жадно затянулся и сразу зашелся трескучим кашлем.

— Так что тебе там пришивали?

— А это у чекиста Гриценко спросите.

— А Охримчук уже дома... Сама сегодня видела. Ходит по двору такой бледный, видно, хорошо ему от тебя перепало.

— Пусть ходит, пока ходится. Все равно шею сверну. Я с ним еще поквитаюсь!

— Ой, не на того, парубок, кулаки сучишь. Не на того. Охримчук человек безобидный, он как теленок — куда гонят, туда и идет. Ну, подбросил нам по глупости своей колхозный плуг и борону. Да кто же перед богом не грешен? А вот того косолапого аспида, Гриндюка, со святой землицей смешать следовало бы. Слышишь?

— Он зла людям не делает...

Петро не успел договорить, как старуха, хлопотавшая над горячей сковородкой, яростно насела:

— Как это не делает? А твоего отца кто в Сибирь загнал? А меня кто поедом ел?

Петро надулся и ничего не ответил.

Умолкла и Грициха.

Тишина повисла в хате, тоскливая, неприятная. Лишь стекла в окнах сильно дрожали от далекой канонады. Облокотившись на край стола, сидел хлопец, а мысли сновали где-то далеко-далеко. Давно уже трубка погасла — не замечал Петро, все думал.

— Удрал или выпустили тебя? — прервала тетка его мысли.

— А? Вам как будто не все равно.

— Оно, конечно, все равно, да как бы не пришлось потом за тебя ответ держать. Неужели эти антихристы возвратятся? Не приведи господи! — перекрестилась старуха.

— Ах так! — вскочил Петро как ошалелый. — Ну, так можете не бояться. Оставайтесь сами!

Бросился к двери, а с лежанки раздалось вдогонку:

— Не кипятись — все равно некуда тебе идти. И не сказала я еще, что Анька перед эвакуацией письмо тебе просила передать. Далеко только сейчас его искать, да и глаза можешь испортить, читая. Ложись-ка спать, а уж завтра и поговорим обо всем.

Петро только зубами заскрипел от злости и стал укладываться в постель.

На другой день Петро проснулся рано. Тетки уже дома не было. Напился квасу, вышел во двор. Небо, покрытое грязными, серыми тучами, сеяло на землю густую седую изморось. На шоссе гудели моторы — немецкие войска вступали в Черногорск.

Петро возвратился в хату и снова лег в постель. Сон не шел.

В полдень вернулась домой тетка. Едва ступила через порог, как сбросила возле лохани с помоями здоровенный мешок и сама присела на него. От частого дыхания в груди у нее что-то посвистывало.

— Ох, еле-еле доперла, — наконец сказала она отрывисто.

— Что?

— Да соль. Чуть свет забегает ко мне Рябчиха. Пошли, говорит, магазин настежь открыт. Мы туда, а там уже кое-кто руки греет... Возле посуды да одеколона давятся. Смотрю я — в ящике соль. Ну, думаю, посмотрим, как вы все эти черепки да одеколон мне сносить будете, когда припечет. Без соли-то долго не протянете. Гляди, пуда два будет. Если на рублики перевести, то заработала неплохо. Жаль, тебя с собой не взяла...

Она вытерла заскорузлой ладонью пот со лба и как-то неестественно сухо захихикала. Петро отвернулся к стене и закурил самокрутку.

— А на улицах что творится: солдат видимо-невидимо, да все в железных шапках, машин — не сосчитать. Флаги повывешивали черные как вороны, ну, прямо-таки как при покойном батьке Махно было.

— Поесть дадите что-нибудь? — перебил Петро тетку.

— Вишь, о дровах и не вспомнил, а есть давай. Пан не большой. Подождешь.

Старуха захлопотала возле печки. Отсыревшие дрова шипели и не хотели разгораться. Тетка бросилась к прискринку[4], вытащила оттуда пачку бумажек и сунула в печь. Сразу затрепыхало ясное пламя, а Грициха вдруг вскрикнула:

— Ой, людоньки добрые, что это за напасть на меня нашла: записку Анюты сожгла.

И она растерянно подала племяннику недотлевший клочок бумаги.

Парня словно пружиной сбросило с постели. Вырвал огарок из теткиных рук да так и застыл стоя. На листке осталось всего несколько слов, и, что там прежде было написано, Петро так и не разобрал. Он взял под сундуком топор и пошел в сарай. Долго не заходил в хату — все колол дрова.

Через несколько дней старая Грициха, слоняясь по городу, услыхала, что возвратился Гриндюк с дочкой. Говорили, что попал он в окружение под Полтавой и не успел выехать на восток. Как только Петро узнал об этом, сразу же надел свои новые штаны, рубашку, вымыл старые башмаки и отправился на другой конец города, на Беевку.

Подошел к хате Анюты и остановился в нерешительности: как это ему заходить без дела? Потом все же набрался смелости и открыл дверь.

Еще из сеней Петро услышал в хате дружный гомон. Когда вошел, разговор внезапно оборвался. На диване сидели его одногодки: Марко Петлеванный, Грицько Обух, Семен Майстренко, Одарка Москвич. Все удивленно уставились на него, праздничного, принаряженного. Анюта, как только увидела Петра, раскраснелась ярче ленты:

— Ты что хотел?

— Я? Просто так, но дороге...

— Ну что ж, нам пора, — поднялись Обух и Майстренко. За ними встали и остальные.

— Я вас провожу,— крикнула Анюта им вдогонку.

Спустя минуту Петро стоял посреди хаты один. Уши у него горели, грудь распирало от злости и обиды. «Обошли, поговорить даже не захотели, кроются от меня, не доверяют. Неужели я им чужой?»

Открылась дверь, из маленькой комнатки выглянул дядько Герасим. Высокий, широкоплечий с неизменным фартуком на груди, он напоминал сказочного кузнеца, на самом же деле был сапожником. Усмехнулся в темные усы:

— Чего же стоишь? Заходи ко мне, рассказывай.

Петро даже не взглянул в его сторону.

— На них обиделся? Без тебя обошлись? Значит, не доверяют тебе товарищи.

— Ну и черт с ними! — вскипел гость. — Подумаешь, товарищи! Я тоже без них сто раз обойдусь!

— Вон оно как! Разными дорогами, выходит, пойдете? А я-то думал...

Глаза хлопца затянула серая пелена; чего еще этот Гриндюк лезет в душу...

— Скажите, моего отца вы в Сибирь отправили? — вдруг резко спросил он.

Взгляды их встретились. Дядько Герасим спокойно ответил:

— А если я, то что? Мстить будешь?

Вошла Анюта. Взглянула на гневные лица и застыла на пороге.

— Что же теперь делать собираешься? — перевел разговор Гриндюк.

— А я знаю?

— М-да... В такое время и без руля? Далеко может тебя занести, хлопче, не выплывешь потом. Советчиков много, а совета нет.

— Советуют, спасибо.

— В полицию?

— Хотя бы и в полицию, а что? Не все же вам верховодить!

— Ну что ж, иди. С нагайкой оно легче...

Гриндюк презрительно скривил губы.

Анюта всхлипнула и выбежала во двор. Петра словно кипятком облили, и он крикнул, побагровев:

— Никого я не собираюсь стегать! Вам бы в полицию...

— Да ты не трещи над ухом. Легче, браток, ой легче. Тут не злиться и не смеяться, а ситуацию понимать надо. Кто в твой карман лезет, тот тебе добра не хочет.

— Никому я в карман лезть не собираюсь! Вот пойду в деревню — и пропади все пропадом!

— В кусты спрятаться хочешь? Нет, брат, от жизни не спрячешься, она везде тебя найдет. В селе тоже голова нужна. Да и не близко оно отсюда. А для большого похода и сапоги нужны хорошие...

Петро вихрем выскочил во двор. Не оглянувшись, зашагал по улице. «Врагом считаете. Ну что ж, посмотрим!»

И представилась ему такая картина.

Анюту ведут фашисты. Она совсем раздета, а мороз во дворе — камни трещат. Руки у нее связаны проволокой, тело в синяках. Идет Анька, а глаза у нее еле-еле открываются. И вот появляется он, Петро. Хватает за горло одного фашиста, другого, и они будто сквозь землю проваливаются. И на дворе вдруг весна расцвела, придорожные ромашки улыбаются. Дивчина хочет броситься ему на грудь, а он отворачивается и идет прочь. Анюта садится в высокую траву, умоляюще смотрит ему вслед и... плачет. О, как она кается, что оскорбила его! Нет, лучше пусть она не плачет, пусть только сидит и смотрит ему вслед...

Петру кажется, что кто-то действительно сверлит его пристальным взглядом. Оглянулся — вокруг ни души. Позади — город, впереди — поле. По обе стороны дороги буреют некошеные хлеба. Обильные дожди давно уже прибили к земле дородные колосья, зерно высыпалось, проросло, солома потемнела. Никто и не думал собирать урожай, хотя стояла уже поздняя осень.

Еще год назад в такую пору под октябрьским солнцем здесь кустилась густая озимь, и среди зеленого моря, словно молчаливые сторожа, маячили одинокие скирды. Теперь от полей несло запустением и скорбью.

Дошел хлопец до развилки дорог. Куда же дальше? Раздавленные гусеницами заболоченные грейдеры тянулись вдаль, и не видно им ни конца ни края. «Да, дороги сейчас тяжелые. Для таких дорог и в самом деле нужны хорошие сапоги».

Петро взглянул на свои старенькие башмаки: носки задрались, передки потрескались, а подошвы отскочили. «Правду сказал дядько Герасим: в такой обуви далеко не уйдешь».

Он постоял на раздорожье и потом решительно повернул назад, к городу.

V

Уже совсем стемнело, когда капитан. Гриценко с группой работников государственной безопасности вышел за город. Остановились на пригорке, в последний раз посмотрели на освещенный заревом пожарищ Черногорск и, опустив головы, молча двинулись дальше.

Дорога за Заполочами была вся запружена народом. Сотни автомашин и подвод медленно продвигались по разбитому шляху. Нудное завывание сирен и разрывы бомб, надрывный гул моторов и скрип телег, ржание лошадей и пронзительный плач детворы — все сливалось в какой-то страшный грохот, в мучительный стон. Этот стон ни на минуту не утихал над дорогой.

Гриценко с тремя лейтенантами свернул в сторону и направился некошеной рожью. Черногорск уже давно остался позади. И странное дело: чем ближе подходили чекисты к Заполочам, тем реже доносилась оттуда стрельба. Наверное, бой утихал. Когда же вдали, за горой, показались пылающие хаты, по разрозненным группам отступающих, будто электрическая искра, прокатилась весть:

— Немецкие танки!

Вскоре, из балки донесся глухой гул моторов. Где-то совсем рядом раздалось несколько длинных пулеметных очередей, и огненные струи трассирующих пуль прошили мрак. Послышалась чья-то команда приготовиться к отражению танковой атаки. Поднялся крик. Сотни людей, сбивая друг друга, бросились врассыпную по полю. В темноте кто-то до хрипоты кричал, все еще пытаясь командовать, в другом месте кто-то с дикой бранью разряжал в воздух пистолет. Стрельба прорывалась то спереди, то сзади, то где-то сбоку, и трудно было понять, кто и в кого стреляет.

Чекисты хорошо знали район и сразу же взяли направление на село Кадобы, лежащее над Волчьей балкой, километров семь вправо от Заполочей. Бежали полем, напрямик. Красное зарево, кровавым дымчатым пологом затянувшее горизонт, указывало им дорогу. Смешались гражданские и военные. Все чаще попадались в поле трупы лошадей, опрокинутые подводы. Видно, беженцы еще днем выходили из окружения этими же полями.

На рассвете группа Гриценко была уж под Кадобами. Перейдя вброд небольшую речушку, чекисты садами и огородами начали пробираться в село. Но только приблизились к первой хате, как их остановил резкий окрик:

— Хенде хох!

Бросились назад, не открывая огня, и один за другим скатились в балку. (Как потом выяснилось, в село еще с вечера вошли немецкие танки.) После короткого отдыха в придорожном рву решили пробираться на север в лесистые районы области. Хотя Черногорск и был окружен немецкими войсками, линия вражеского фронта, вероятно, еще не сомкнулась, и сквозь нее можно было просочиться к своим. Вдоль Волчьей балки и двинулась группа Гриценко.

Вскоре на горизонте показался лес. Правда, не густой, но все же идти по нему, особенно днем, было намного безопаснее. Поэтому путь продолжали лесом. Чем дальше уходили от Черногорска, тем длиннее казались километры. Уже в первую ночь дали себя почувствовать ноги. У каждого на пятках появились кровавые волдыри.

Проходили дни. Люди ожесточились, ослабли, кожа на их лицах посерела и стала пепельной. Ночью они преодолевали десятки мучительных километров, а днем, спрятавшись в лесной чаще или в копнах немолоченого хлеба, забывались коротким, беспокойным сном.

Петляя по хуторам и селам, группа Гриценко проделала длинный путь и все-таки от Черногорска отошла не дальше как на сотню километров. На седьмой день чекисты решили сделать суточный привал, чтобы приготовиться к новым тяжелым переходам.

Неподалеку от опушки леса разглядели в утренних сумерках скирду. Когда до скирды оставалось каких-нибудь тридцать метров, в соломе что-то зашуршало. Как по команде, все четверо упали на вспаханное поле. Замерли. Сомнений не было, там — люди. Кто они: свои или враги?

Гриценко достал из кобуры пистолет, чтобы в первый же удобный момент открыть огонь. Невыносимо долгими казались минуты. Он прижимался грудью к вспаханному полю, явственно слыша удары своего сердца. Вот снова зашуршала солома, и уже все ясно услышали слабый стон.

— Раненые...— прошептал капитан товарищам.

— А может, засада?

— Сейчас увидим. В случае чего прикройте огнем.

В несколько прыжков Гриценко преодолел расстояние до скирды. А через минуту позвал к себе спутников. Приблизившись, они увидели человека, лежащего на земле. Уже рассвело, и нетрудно было рассмотреть, что раненый — еще совсем молодой парень в форме лейтенанта. Он лежал с закрытыми глазами. Свежий утренний ветерок ласково шевелил его пышные белокурые волосы. Юноша изредка стонал, и тогда темные тонкие брови надламывались.

Гриценко достал флягу с водой и напоил раненого.

— Кто вы? — прошептал тот.

— Свои, советские.

— Братья, выручайте... Ранен я... Силы последние покидают...

Голос у него был совсем слабый. В груди что-то хрипело и булькало.

— Кто тут у вас старший? Коммунисты есть? Должен передать большую тайну...

Чекисты склонились над ним и показали свои партбилеты. Юноша долго рассматривал красные книжечки с дорогим силуэтом Ильича, потом четко и совсем спокойно сказал:

— Умираю, друзья...

— Крепись, лейтенант. Скоро доберемся до своих, там тебя сразу на ноги поставят.

— Нет, не успокаивайте меня. Пока я не потерял сознания, должен открыть вам...

Усталость будто ветром сдуло с чекистов. Со скорбью и вместе с тем с гордостью смотрели они на лейтенанта. Некоторое время он лежал молча с широко раскрытыми глазами, потом, прерываясь, начал свой рассказ:

— Наша дивизия попала под Черногорском в котел. По приказу генерала Карпенко мы заняли круговую оборону. Три дня вели бои под селом Заполочи с фашистскими танками. Но силы оказались неравные... Перед смертью генерал Карпенко вручил мне свой планшет и приказал любой ценой передать его нашему командованию. Здесь очень важные документы... Передаю вам этот планшет — совесть и честь всей дивизии. Пронесите его, чего бы ни стоило через все фронты и преграды, и передайте командованию. Еще передайте моей матери в Киев...

Раздавшийся вдали сильный взрыв заглушил его голос. Он же вернул чекистов к действительности. Где-то в северо-восточном направлении послышалась стрельба, как будто там разгорался бой.

— Слышишь, друг, фронт близко! Это уже наши наступают!

Четверо подхватили раненого на руки и понесли к лесу. Там вырезали две осиновые жерди, прикрепили к ним плащ-палатку и, положив лейтенанта на самодельные носилки, зашагали на выстрелы. Шли напрямик, пересекая полевые тропинки и овраги, блуждая в некошеных хлебах. От усталости деревенели руки, свинцом наливались ноги, пот заливал глаза. Раненого несли по очереди. Сначала он глухо стонал, метался в беспамятстве, а потом вдруг затих, умолк.

Никто не знал, сколько километров преодолели люди капитана Гриценко. Остановились только в каком-то овраге, около криницы, под древними вербами. Положили носилки на землю, и в это время из-за горизонта выглянуло неяркое осеннее солнце. Его косые лучи упали на бледное, даже прозрачное, лицо лейтенанта. Он открыл глаза и утомленно улыбнулся.

— Против солнца цветут розы — будут дни погожи...— Прошептал он пересохшими губами.

Гриценко пошел к кринице набрать во флягу воды. Когда он вернулся, юноша был мертв.

Хоронили лейтенанта без салютов. Сняли фуражки, постояли несколько минут в молчании над могилой и, взяв планшет, как святыню, понесли его через вражеские тылы к своим. Никто не произнес ни единого слова, хотя каждому хотелось сказать: «Спи спокойно, наш юный товарищ. Мы выполним твою просьбу. А после войны поставим тебе памятник на века...»

И снова четверо людей упорно пробирались полями и перелесками. Стрельба понемногу утихла, а со временем и совсем прекратилась. Когда солнце уже поднялось высоко над деревьями, чекисты увидели село, над которым гигантским грибом висел черный дым. Кустарниками подошли к околице. В саду встретили какого-то седоголового старичка.

— Слушай, отец, где тут дорога к своим?

Старик с недоверием исподлобья оглядел их и крикнул:

— Гей, гей, хлопцы, а ну-ка покажите дорогу этим молодцам к генералу Горе.

Из хаты выбежали два красноармейца с автоматами на груди. Один из них подошел к чекистам:

— Чего задворками шляетесь? А ну, выкладывай оружие!

— Ты нам его вручал? — спросил Гриценко тоном, не терпящим возражений, и приказал: — Ведите к своему командиру.

— Оно и в самом деле так лучше будет,— заметил другой боец.— Командир во всем разберется.

Шли селом. Тихие, безлюдные улицы удивили Гриценко. Нигде ни души. И когда достигли просторного выгона[5], заполненного народом, он понял, что все население собралось на митинг.

Еще издали чекисты увидели широкоплечего бородатого человека, выступающего перед толпой. Потом его сменил стройный красноармеец. Чекисты вместе со своими конвоирами подошли к толпе и остановились, чтобы дослушать юного оратора, читающего стихотворение:

Огнем зари восток занялся,

Повел с конца в конец.

В края родные возвращался

С войны слепой боец.

Все дальше в путь дорога манит,

Курган стоит седой...

Ожил в предутреннем тумане

Мир новый, молодой.

Он читал негромко, но каждое его слово разносилось по всей площади. Мертвая тишина стояла вокруг, лишь изредка женщины нарушали ее всхлипыванием.

— Кто это? — обратился Гриценко к красноармейцу.

— Поэт наш, Андрей Коляда, — улыбаясь, ответил тот. И тут же лицо его стало серьезным, и он недовольно буркнул: — Слушайте...

После митинга чекистов привели к командиру, который сидел около самодельной трибуны, разложив на коленях карту. Это был тот самый коренастый человек с черной бородой, который выступал здесь до Коляды. Заметив Гриценко и его товарищей, он прикрыл карту планшетом и строго оглядел их.

— Кто такие?

— По форме не видишь? Из окружения выходим.

— Форма сейчас ни о чем не говорит. Мало ли подозрительных типов в разных формах шатается? Документы есть?

Гриценко неторопливо подал свои документы. Неизвестный командир очень внимательно, даже с интересом, просмотрел их, потом сказал:

— Значит, из Купянска родом?

— Как видите, оттуда.

— Чекист? Смотри, и в комсомоле бывал?

— С двадцать второго года до вступления в партию.

— А кто ж у вас в Купянске комсомолией заправлял?

Капитан прекрасно понимал, что бородатый командир ему не доверяет, и, чтобы рассеять его сомнения, ответил спокойно и обстоятельно:

— При мне нашим вожаком Горовой был. Человек боевой. Я, правда, мало его знал, так как он вскоре после моего вступления в комсомол выехал из Купянска на лечение. Помню, одно время в районе появилась банда Илька Пречистого. Никак чекисты не могли с ней справиться. Тогда Горовой организовал из молодежи отряд и целую неделю за этим бандитским батькой гонялся, пока в капкан не загнал. Но в последнем бою Панас был тяжело ранен в голову. Его отправили в госпиталь, а вскоре я уехал в Киев на учебу. Вот так и разлучились...

Бородач слушал, слушал, потом широко улыбнулся и сдернул с головы фуражку. И тут Гриценко заметил у него на лбу багровый рубец, знакомыми показались и вьющиеся пряди...

— Панас? Горовой?!

Они бросились друг другу в объятия. А вокруг все удивлялись такой неожиданной развязке.

— Сегодня, оказывается, у меня двойной праздник, — первым заговорил Гриценко.— Да, кстати, помоги мне побыстрее добраться до командующего армией. У меня к нему чрезвычайно важное дело.

Горовой не торопился с ответом. Вытащил из кармана кисет, скрутил цигарку и только после глубокой затяжки проговорил:

— А я, друг, сам больше двух месяцев ищу дорогу к командующему. И никак найти не могу.

— Это как понять?

— А так, что мы — всего лишь истребительный батальон. В рейдах по вражеским тылам с середины июля. ночью идем, а днем отдыхаем. Вот разузнали, что в этом селе гитлеровские каратели остановились, а на рассвете вместе со школой их на воздух и подняли. Видишь дым?.. А вечером снова в дорогу. Ты сейчас со своими хлопцами иди искупайся в пруду, пообедайте, потому что в полдень выступаем. А я тут командирам некоторые распоряжения отдам. По дороге поговорим... Рядовой Дердиященко, проводите товарищей, — приказал он одному из «конвоиров».

Только сейчас Гриценко почувствовал, как смертельная усталость сковала тело. Не хотелось ни есть, ни пить, ни умываться — только бы упасть на землю и заснуть. А за спиной слышался голос Горового:

—...не только в селах, но и по хуторам. Возвращайтесь к девяти вечера. Ждать будем в лесу.

Уже давно ночной мрак раскинул над лесом свои темные шаты[6], а разведка все не возвращалась. Бойцы истребительного батальона под холодным дождем устроили привал в перелеске, ожидая приказа о выступлении. Ждали и чекисты. Разведка возвратилась только около полуночи. Пробираясь сквозь колючие заросли терна, разведчики бережно несли кого-то на руках.

Разыскав командира батальона, они коротко доложили:

— В окрестных селах обнаружили многочисленные отряды полевой жандармерии. Дорогу нашли в обход, через хутора. Когда шли назад, напоролись на засаду. Андрей тяжело ранен.

— Андрей?! — не то выкрикнул, не то простонал кто-то в толпе.

Андрея Коляду бойцы горячо любили. Любили за щедрую душу, за меткое слово, за бесстрашное сердце. Никто не мог сравниться с ним в разведке. Не раз, бывало, пробирался он в самое фашистское гнездо и выведывал все, что нужно. Когда в разведку ходил Коляда, батальон ни разу не сбивался с маршрута. Сам он был родом из этих краев и местность знал хорошо. А теперь он лежал на руках товарищей...

Два месяца действовал во вражеском тылу истребительный батальон Горового, громил вражеские гарнизоны, уничтожал мосты и железные дороги и почти каждый день вырывал из рядов народных мстителей все новых и новых бойцов. С тяжелыми боями из житомирских лесов через всю Киевщину пробирались к своим смельчаки. Но фронт, как нарочно, отодвигался все дальше на восток. Больше трех недель прошло с того дня, как отряд потерял связь с Большой землей. Только по слухам, ползущим по селам, люди Горового знали, что Советская Армия оставила Киев и отступила за Днепр.

— Придется Андрея где-то на хуторе оставить — умрет в походе,— решил Горовой и отдал приказ выступать.

Вслед за разведчиками потянулись молчаливые бойцы и командиры. Заметая за собой следы, шли через яры, в обход больших сел, где разместились каратели. В первом же хуторе постучали в окошко крайней хаты. На стук отозвалась старушка:

— Кто там?

— Партизаны.

— Что хотите, сыночки?

— Просьба к тебе, мать. Сыны у тебя есть?

— На фронте оба.

— Вот у этого раненого тоже есть мать. Она ждет его... Возьми к себе хлопца, выходи. О твоих сыновьях тоже чья-нибудь мать позаботится.

Вытерла слезы старушка, захлопотала. А бойцы обняли на прощание своего почти бездыханного друга и снова выступили в далекую дорогу.

VI

— Ай!.. Ай!.. Ай! — послышались из хаты какие-то странные выкрики.

Марфа так и окаменела. Выпал из рук клубень картошки, коротко лязгнула о ведро лопата. «Что это там случилось? Когда на огород выходила, Трофим с приятелем своим, Петром Ивченко, сидел, дочка в хате прибирала. А может, пришли...»

Тревожные времена настали, ненадежные. Словно чума прошлась по городу — опустели когда-то шумные, солнечные улицы. Даже днем редко увидишь прохожего. Псы и те забились по глухим закоулкам и словно онемели. Видно, и животные почувствовали, что не люди, а сама смерть снует по селам в черных суконных мундирах с эмблемами черепа и костей на рукавах.

Несколько дней Марфа не выходила на улицу, не выпускала и свою двадцатилетнюю дочь. Но зима была уже не за горами — взяла Марфа ведро да лопату и пошла на огород рыть картошку. Не успела и десятка кустов выкопать, как из хаты вдруг раздался этот странный крик. «Не глумятся ли ироды над Оленкой?» От этой мысли тревожно заныло в груди...