Глава 154. Яма

“Ригведа” содержит гимн‑диалог Ямы и его <..> близнеца...

Выхожу на безлюдную платформу, мимоходом отмечаю, что даже друга моего Тормана, якобы спешащего к проживающей в этих краях невесте, нигде не видно. Но удивленное выражение к физиономии подклеивать не тружусь. И так сойдет.

Вдыхаю запах влажной земли и свежей хвои, пробую на вкус сладкий горный воздух. Ноги сами несут меня по узким кривым улочкам, кратчайшей дорогой к заветной цели, как я понимаю.

“Небесная лестница” мне на сей раз без надобности, я уже иду по Хохштрассе, Высокой улице, или как ее там... Сегодня я проникну на виллу Вальдефокс через парадный вход: все же я тут и хозяин, и самый желанный гость. К тому же, мне назначена встреча. Я уже жду себя, нетерпеливо барабаня пальцами по подлокотнику кресла, обитого красным плюшем. В то же время, я приближаюсь к дому, погружаюсь в ароматную утробу сада, поднимаюсь по пологому склону холма туда, где стоит трехэтажный дом с башенкой и блестят мокрые от ночного дождя каменные перила летней террасы.

Открываю тяжелую парадную дверь, навалившись на нее всем телом. Захожу в холл. Знакомая картина. Слева – вход на застекленную веранду; в центре – черный кожаный диван и журнальный столик, справа – кресло, обитое красным плюшем. Оно на сей раз пустует, потому что знакомый – мой! – голос доносится из‑за приоткрытой двери.

– Ну вот, теперь я наконец‑то могу предложить себе кофе с клубничным пирогом. Интересная инверсия! Не садо‑мазо‑эксгиби‑нарциссизм какой‑нибудь вульгарный...

Звучит обнадеживающе. Я в своем репертуаре.

Прохожу на залитую солнечным светом веранду. Здесь, и правда, накрыт стол. На белой льняной скатерти расставлены чашки и блюдца, большие термосы, с грехом пополам имитирующие чайник и кофейник, сахарница, молочник, тарелочка с тонко нарезанным лимоном. В центре высится круглый пирог, поверхность которого напоминает о ледовом побоище: клубника со сливками, кровь на снегу. Аппетитное, что и говорить, сочетание.

Мой двойник, то ли точная копия, то ли драгоценный оригинал, возится с посудой, безмятежно посмеиваясь над безумием ситуации.

– Две чашки лишние, – бормочет (бормочу). – На стол, как мы с тобой понимаем, здесь накрывает Франк. Вернее, накрыл, раз и навсегда... Этот тип помешан на числе 4. Вечно сервирует стол на четыре персоны. Почему – бог весть... Неужели из‑за япо?..

Оборвав фразу на полуслове, передаю чашку ошеломленному гостю. Он – я – нерешительно навис над стулом. Словно бы соприкосновение задницы с плетеным сидением – событие роковое и необратимое. Впрочем, очень может быть, что так оно и есть.

Я, наконец, усаживаюсь за стол.

Ну, слава тебе господи, умостился! Я гостеприимно скалюсь и приступаю к расчленению пирога. Слизываю клубничный сок с ножа. Непроизвольно морщусь, наблюдая за человеком, вылизывающим острое лезвие.

– Лето закончилось, мир стал прозрачным, как оберточная бумага; мои следы больше не отпечатываются на земле, а сны перестали заканчиваться в момент пробуждения... Выходит, я дожил до сентября, – говорю, наконец, принимая из собственных рук блюдце с кроваво‑молочным лакомством.

– Я тоже, как видишь! – откликаюсь. – Мне понравилось. А тебе?

– Вполне. И что теперь?

– А теперь, – улыбаюсь, – будем продолжать в том же духе... Это, кстати, дрянной пирог. Из полуфабриката. Советую поступить, как я: сливки слизать, желе и клубнику – в рот, а тесто – в трэш!.. Помнишь шарлотку, которую готовила Ленка?

– Сестричкин пирог? Такое не забывается!

– И рецепт приготовления, небось, помнишь. Я же помню!

– Еще бы! Белки отделяются от желтков; первые взбивают, вторые растирают с сахаром. Меня же и припахивали их растирать до белизны.

– Ага. Так я постигал азы медитации, – ржу. – Помнишь, как потом поступали с этими ингредиентами?

– Аккуратно смешивали, добавляя немного мук и...

– Точно так же следует поступить и нашими жизнями, не находишь? Смешать их: настоящую и кем‑то придуманную, сбывшуюся и несбывшуюся, “взаправдашнюю” и ту, что проистекала словно бы “понарошку”... Добавляя при этом немного м у ки. Экзистенциальной, конечно. Куды ж нашему брату Ключнику без нее? – ухмыляюсь, вставая из‑за стола.

– Смешать? Что ты хочешь ска?..

– Сказать? Ничего. Я хочу помолчать, в кои‑то веки.

Обмирая от ужасной догадки, поднимаюсь навстречу себе. Приближаюсь, обнимаю себя за плечи. Пытаюсь отстраниться. Сжимаю собственные локти: врешь, не уйдешь, попался! Почти утратив волю к сопротивлению, трясусь всем телом, рычу утробно, как околевающий бешеный пес. Адресую себе сочувственную улыбку из серии “все‑будет‑хорошо”, – такие улыбки отлично удаются врачам и медсестрам из детских поликлиник и прекрасно гармонируют с лязгом хирургических инструментов. Глажу себя по волосам. Внезапно успокаиваюсь. Расслабляю сведенные судорогой, окаменевшие мышцы живота. Понимаю вдруг, что рождение и смерть – почти тождественные события, два шага в сторону абсолютного одиночества. Или даже один семимильный шаг, который нам, созданиям от природы неуклюжим и медлительным, приходится совершать в два этапа. “Правильно, – думаю я, – наконец‑то ты хоть что‑то понимаешь, чучело!” Прижимаюсь ледяным челом к собственному пылающему лбу. И, наконец, тону в своих глазах, серо‑зеленых, как озерная вода.

И остаюсь один – не то покойник, не то новорожденный.