Глава двадцатая

ВЕСЕЛЫЙ ДОМ

I

Первый муж Алины Борисовны Багратион - Георгий Константинович Багратион оброс при жизни огромным животом и огромным количеством легенд и занятных историй. Самая ошеломляющая история заключалась в том, что он еще был жив.

Карьера мастера некогда развивалась бурно: при Советской власти грузинский скульптор Багратион ваял памятники Сталину и Ленину. Поговаривали, что именно вкусам и пристрастиям Отца народов обязан он своими заказами. В те, стершиеся в памяти, времена он сделался богат. Рассказы о восточных пирах потрясали воображение советского человека, видевшего роскошь только в кино. По слухам, Багратион держал артель мастеров, делавших скульптуры за него, а сам приезжал на лимузине на открытие памятника, в тот момент, когда комиссия открывала его работу публике. Артель Багратиона выполняла одновременно десятки заказов - казалось, что скульптор вездесущ: его творения появлялись в Крыму и на Крайнем Севере, в Москве и Казахстане одновременно. Тем, что его работы делали разные люди, и объяснялась, как говорили завистники, пестрая стилистика творчества. Активность Багратиона, впрочем, не ограничивалась пластическими искусствами. Одним из первых в стране скульптор занялся бизнесом; прочие мастера соцреализма гонорары пропивали, а он пускал деньги в оборот: в родном Тбилиси держал подпольные ткацкие фабрики, из охваченного войной Афганистана вез в восточные республики СССР гашиш. Партийные бонзы не карали его за предприимчивость - скульптора берег талант. Казалось, невозможно быть более обласканным судьбой: зависть толпы, признание избранных - что еще требуется?

Однако грянула Перестройка - и иные ценности завладели умами, иные любимцы возникли у Фортуны. Богатство восточного ловкача может удивлять мещанина лишь до той поры, пока мещанину не известны размеры состояния главных акционеров «Бритиш Петролеум». Багратиона отодвинули в сторону. И уж не художествами своими мог удержаться ливрейный скульптор в памяти просвещенной толпы. Прогрессивная общественность списала его со счетов современности. В самом деле, не числить же в актуальных художниках пролазу, который лепит бюсты партсекретарей, а для души ваяет бюсты нагих красавиц? Не Гузкину же со Струевым, в самом деле, помнить про этого конъюнктурщика? Не станет Пинкисевич поворачивать голову даже в сторону этого осколка прежних времен. Не пристало Люсе Свистоплясовой, и уж тем более Розе Кранц, задумываться над творчеством мастодонта ушедшей эпохи. Его не критиковали просто оттого, что его не было - ни Дюренматт, ни Деррида, навещая пробуждающуюся к новой цивилизованной жизни Москву, и не знали даже о существовании такого человека. А то, чего не знают сии великие умы, как известно, не существует. И Багратиона не стало. Нет его - и все. Скульптуры его (бюсты Ленина, фигуры революционных матросов и т.п.) сломали возмущенные либералы. Статуи Георгия Багратиона разбили, а самого Георгия Константиновича Багратиона забыли.

Однако Багратион был жив и весьма активен.

Место его в обществе осталось незанятым. Когда расшатанное государство окрепло вновь, ему потребовалось то же самое, что требуется каждому государству, - т.е. видеть атрибуты власти увековеченными и вознесенными над толпой. Кто изваяет лики новых главарей и паханов? Кто отольет в бронзе гербы и трофеи промышленной мафии? Кто создаст памятник лидеру просвещенной демократии? Кто увековечит триумфы коррумпированного правительства? Поскольку намерения прогрессивной интеллигенции изваять из бронзы памятник академику Сахарову или хотя бы монумент творческой интеллигенции в виде фонтана не обрели воплощения, поскольку желание оставить память по себе у времени было - а монументов никто не создавал, то как же прикажете быть? Вовсе без памятников обойтись? Обидно. Одной из причин оскудения памятникового хозяйства, бесспорно, являлась неспособность современных художников к традиционным формам художественной деятельности. То есть степень дерзаний была высока, а степень традиционной выучки (в портретном искусстве это вещь, увы, незаменимая) крайне низка. Иными словами, поскольку умение рисовать было в течение многих лет не в чести, то науку эту подзабыли. И как теперь быть? Не закажешь же гомельскому умельцу кучу экскрементов в качестве символа прогресса и демократии? Трудно вообразить, что новому президенту захочется видеть свой портрет, выполненный новатором Эдиком Пинкисевичем. Не квадратиками же образ достойного мужа запечатлять для потомства? Не средствами же инсталляции выражать величие демократического правления? Здесь, как, впрочем, всегда и везде, если речь идет о власти, потребны бронза и гранит. В прогрессивных западных обществах, может быть, и процветает абстракция и концептуализм, но как только дело доходит до образа власти, то и там вспоминают про бронзу. Полагаете, английский народ будет приветствовать изображение своей королевы из полосок и какашек? Заблуждаетесь, не будет английский народ такое приветствовать. И русский тоже не будет. И власть предержащая глянула окрест в поисках мастера, что мог бы воплотить достижения демократии на достойном уровне. И вспомнили про Багратиона. Точь-в-точь так же вспомнили некогда про его великого тезку - маршала Георгия Константиновича Жукова, когда пришла война и беда. Вот подошли под Москву танки Гудериана, и спросил Сталин: а где же Георгий Константинович? Отсиживается на Ленинградском фронте? И пришел Георгий Константинович - и победил врага. И подобно полководцу, вернулся Георгий Константинович Багратион в строй армии искусств - и взялся за дело. Статуи президента и столичного градоначальника, групповой портрет директората «Бритиш Петролеум» и поясной портрет Ефрема Балабоса - он успевал все. И прогрессивная общественность однажды пробудилась наутро после важного коллоквиума в «Открытoм обществе» (посвященного проблемам деконструктивизма), да и посмотрела в сторону Кремля, и ужаснулась. Как это так? - ахнули свободомыслящие интеллигенты. - Пока мы рассуждали об относительности ценностей, они здесь такого понастроили! Не мы ли днесь, взявшись за руки, рушили монументы тиранического прошлого? Помните, как Леонид Голенищев наступил на грудь поверженному Дзержинскому, этому командору. Не мы ли отважной ватагой наскочили на памятники палачам? И что же? Опять этих чудищ поставили? Когда же успели? За ночь отгрохали, что ли? - Успокойтесь, - говорили им люди ответственные, министр культуры, например, - это не чекисты стоят. С теми гадами покончено навсегда. А поставили мы нынче Николая да Александра, Петра да Павла (царей, разумеется). - Разве? - присматривались тираноборцы в сомнении, - ну тогда ладно. Только что-то уж больно они на тех, прошлых, похожи. - Это уж как получилось, разводил руками румяный Аркадий Владленович Ситный, интеллигентный человек, - а потом, может быть, они и при жизни были похожи, кто знает? И приходилось верить Аркадию Владленовичу на слово: все-таки министр культуры и человек с высшим образованием. Ведь это редкое и удачное сочетание - министр культуры с дипломом об окончании университета.

Багратион вернул себе былое могущество и утроил его. Опытный царедворец, карьеру он строил основательно. Иные прогрессивные щелкоперы тщились заслужить признание маленькой галерейки где-нибудь в Южном Лондоне, Георгий же Багратион запросто обедал с английским премьером и играл с принцем Чарльзом в гольф. Иные интеллигенты клали жизнь свою, чтобы получить грант от Фонда Рокфеллера, а Георгий Багратион обедал с этим самым Рокфеллером в отеле «Ритц» и ваял по его непосредственным заказам. Пока Эдик Пинкисевич пробивал дорогу на парижском рынке, пока Олег Дутов боролся за место в «списке Первачева», пока сам Первачев выяснял со Струевым, кто из них, собственно говоря, является отцом второго авангарда, - в это самое время Георгий Багратион вышел на самое первое место художественной жизни. Его избрали академиком искусств Российской, Американской и Колумбийской академий. Он стал послом доброй воли при Организации Объединенных Наций, почетным доктором Гарвардского университета, профессором Кембриджа. Он воздвиг памятник Ярославу Мудрому в Нью-Йорке и монумент президенту Линкольну в Киеве. Напрасно морщилась гордячка Роза Кранц, позволяя себе по-прежнему именовать изделия артели Багратиона - советским китчем. Ей пришлось взять свои слова назад, когда великий Джаспер Джонс приехал в Москву и остановился не где-нибудь, а у Георгия Константиновича. И Гриша Гузкин, зайдя к знаменитому Ле Жикизду в мастерскую, ахнул, увидев на камине фото, где Ле Жикизду стоял в обнимку с Багратионом. - А это кто? Неужели? - только и мог вымолвить Гриша. - А это мой друг Гога, - просто сказал Ле Жикизду. И уж вовсе пришлось умолкнуть злоязычникам, когда американский президент, навестив Москву, пожелал увидеть элиту свободомыслящей интеллигенции - и поименно перечислил: Дмитрия Кротова, Александра Солженицына, Владислава Тушинского, Георгия Багратиона. И потянулись к Багратиону. Когда Роза Кранц и Яков Шайзенштейн устраивали в Москве неделю Бойса, кто спонсировал предприятие? Конечно, Багратион. Когда партия Кротова устраивала митинг на Красной площади, кто организовал автобусы и горячий обед демонстрантам? Багратион. А когда философ Деррида захотел еще раз навестить Московский университет с лекциями о деконструктивизме, кто ему, спрашивается, билеты купил и гостиницу оплатил? Не знаете? Именно что Багратион, и никто другой. - Удивляюсь, - сказал в доверительной беседе Аркадий Ситный Леониду Голенищеву, - какие претензии могут быть к Гоге? Многим не нравится, Аркаша, - сказал Голенищев, - что Гога работает не в ключе современных новаций. - Разве? - искренне изумился Ситный. - Объясни мне, если Бритиш Петролеум спонсирует книгу Розы Кранц, значит, Розе Кранц платит деньги Ричард Рейли, не так ли? - Безусловно. - И мы можем сказать, что Роза дружит с Дики? - Можем. Она к нему и на коктейли ходит, и на дни рождения жены. - Но если Дики дружит с Гогой, значит, Роза дружит с Гогой тоже? - Конечно. Они с Гогой там всегда и встречаются. - Так при чем же здесь новации? - Понимаешь, Розе ведь надо еще и с Дерридой общаться. Вдруг Дерриде Гога не понравится? - Дерриде? Не понравится? - и министр культуры захохотал. - Дерриде? Как, разве ты не знаешь, что Багратион на свои деньги выпустил собрание сочинений Дерриды? А Якову Шайзенштейну министр культуры высказал еще более простую мысль: Вы ведь в «Актуальной мысли» печатаетесь? - Да, Аркадий Владленович, там и печатаюсь. - И страна гордится вашим пером, Яша. Я лично зачитываюсь вашей колонкой. - Спасибо, Аркадий Владленович. - У вас, кстати, с собственником издания отношения хорошие? Трений нет? Знаете, в нашем капиталистическом мире приходится думать о таких мелочах. - С Балабосом? Нормальные отношения. - Если возникнут проблемы, скажите мне. Или - еще лучше - попросите Георгия Константиновича Багратиона, он ближайший друг Ефрема Балабоса. Яков Шайзенштейн вздрогнул. Глаза его, вечно смеющиеся лукавые глаза светского человека, который знает последнюю шутку, потухли. Давно с ним никто не осмеливался говорить подобным образом. - Как прикажете понимать вас, - спросил Шайзенштейн, - вы на что намекаете? Я ведь вам не Петя Труффальдино - по заказам не пишу. - Да Господь с вами, Яша, - ахнул Ситный и потряс руку Шайзенштейна двумя своими пухлыми руками, - неужели вы думаете, что я вас недооцениваю? Я лишь хотел вам сказать, что у вас больше друзей, чем вы думаете. Вот и Гога о вас с восторгом отзывается. Кстати, приезжайте ко мне на дачу в эти выходные - и с Гогой пообщаетесь. У него монография выходит, не хотели бы вступительную статью написать? Шучу, шучу, ваши убеждения знаю - ну так порекомендуете кого-нибудь.

Словом, понемногу противоречия сглаживались. Надо было только пристальней разглядеть коллегу - и полюбить. На то и министр культуры, чтобы помочь творцам узнать и понять друг друга. Отныне прогрессивный интеллигент знал, что есть некие области жизни, где обществом принято использовать язык новаций, - и есть другие области, где язык используется иной, сообразный значению места. Там, где обитают люди негосударственного значения, можно и квадратики на стенах повесить, но в местах обитания мужей государственных потребен иной стиль: там дела серьезные решают. Собственно говоря, интеллигенту указали границы его обитания: от сих до сих можно рисовать квадратики, бегать нагишом и лаять пуделем; а вот за этой чертой - извините, здесь мы уже нуждаемся в мраморных статуях. И, подумав, прогрессивный интеллигент с этим делением согласился. В самом деле, сказал он себе, я ведь и не собирался ставить мраморные статуи президенту? Так что мне не обидно, что их ставит кто-то другой. Мне ведь не запрещают рисовать квадратики там, в углу? И он успокоился. Сферы, отведенной во владение Якову Шайзенштейну, вполне было достаточно для любых - самых дерзновенных - амбиций. А соседнюю сферу, не столь важную для человека умственного, т.е. сферу государственных интересов, правительственных заказов, политических выкрутасов, - передали в ведение Багратиона, так есть ли причины ссориться? Тем более что щедрый Гога Багратион завел обыкновение подкармливать своих молодых коллег: то заказчик подбросит, а то и просто сотенную сунет. И если возникали у иного свободомыслящего интеллигента материальные вопросы, - не обинуясь, шел он к Гоге Багратиону, и тот, с улыбкой, доставал из кармана купюру: бери, коллега, - все мы служители муз. И не жгло чувство стыда: брал же интеллигент в прежние времена зарплату в кассе своего института? А Гога, чем он не институт? Деньги у него прямо из бюджета, непосредственно из Министерства финансов. Так какая же разница, у кого брать? Подай нам, скорбным интеллигентам, щедрый Гога, ты ж государственный деятель! Подай на свободную мысль!

Если при Советской власти Багратион был богат, то в демократическом государстве он сделался ошеломляюще богат. В духе времени вложил он заработанное в алюминиевые карьеры и нефтяные скважины, сделался членом совета директоров газовой компании, открыл офшорное предприятие, и его танкеры возили с побережья Колумбии в землю басков грузы (а какие - иди спроси). Не брезговал он и мелким бизнесом: держал сеть оптовых рынков и дома терпимости - в Боготе, Тбилиси и Москве. Впрочем, может быть, и наговаривали на скульптора завистники. Допустим, касательно дома терпимости в Боготе проверить факты затруднительно: чего там только, в Боготе, нет; дом терпимости в Тбилиси, по рассказам очевидцев, оказался попросту квартирой, населенной многочисленными родственницами скульптора; но что касается дома терпимости в Москве, то сам скульптор даже и не знал, что в одной из его квартир творится, - и размещался там, конечно же, никакой не дом терпимости, но обыкновенный массажный салон.

II

В комнате такого массажного салона, принадлежащего Багратиону, и происходил диалог между девушкой Анжеликой и Александром Кузнецовым. Из комнаты только что удалился клиент, и теперь Кузнецов (новые знакомые устроили его в салон охранником) и девушка, только что отработавшая смену, сидели на измятой постели и беседовали. Каждый был одет сообразно занимаемой должности: Кузнецов - в камуфляжную форму, девушка - в белые чулки и кружевное белье.

- Думаешь, удастся на квартиру-то набрать? - сказала девушка.

- А ты сколько накопить хочешь?

- Тысяч пятнадцать надо накопить. Мне в центре не надо. Тут у вас в Москве такие цены, одуреть можно. Мне однушечку, на окраине. Я в Выхино хочу. Там сейчас хорошие стройки идут. Мы с подружками ездили, смотрели, - и она так сказала это слово, «подружки», точно она ездила с другими школьницами и смотрели они город, а потом сходили в кино, - мы прикинули с девочками, меньше пятнадцати тысяч - ну, никак не выходит.

- Рублей? - спросил Кузнецов.

- С ума сошел, каких рублей. Что ты сегодня за рубли купишь. Гроб, и тот не купишь.

- Это много.

- А я что говорю. Много, конечно. Так ведь я ж откладываю.

- Много откладываешь?

- Ну, как получается. Иногда триста в месяц откладываю, иногда шестьсот, - гордо сказала Анжелика, - мы же здесь на всем готовом. Тратиться не надо. Вот только на белье трачусь: если клиент порвет - считается, сама виновата. Надо возместить. Белье, знаешь, какое дорогое.

- Разве дорогое? - спросил Кузнецов, покупавший трусы и майки на вещевом рынке.

- Тут белье особое нужно. За трусики сто баксов можно отдать. И больше можно. Лариска за двести купила. А лифчики, знаешь, почем?

- Не ври.

- Да ты посмотри на мой лифчик! - но Кузнецов смотрел в сторону.

- Ты посмотри!

- Не хочу.

- Я бы дешевые купила, так ведь любить не будут, - сказала она, и Кузнецову стало отчего-то неприятно.

- Если по шестьсот откладываешь, - сказал он, - то, значит, скоро накопишь. Только шестьсот у тебя не выходит.

- А ты откуда знаешь?

- Ты им-то сколько отдаешь? - спросил Кузнецов. - Они у тебя деньги сразу забирают? У вас по неделям расчет? - Расценки он знал: клиенты всегда договаривались с хозяйкой громко, не стесняясь друг друга и охрану. - Хозяину ты сколько должна? А хозяйке?

- За час - девяносто, - сказала Анжелика.

- Значит, десять баксов тебе остается. Это - если повезет, - сказал Кузнецов. Час московской проститутки - если она не особая, элитная проститутка (а те брали и втрое, и вчетверо больше) - стоил сто долларов и ниже. Арифметика была простая, ее знали все. - Сколько ж тебе надо гостей принять, чтобы сто баксов на трусики заработать? Десять мужиков, так? Или пятнадцать?

- Так ведь некоторые мужчины на два часа берут, это выгоднее всего. Клиент уже через час устанет, и работы, почитай, никакой, а деньги идут.

- Девяносто, - это хозяйка берет. А хозяин сколько?

- Откуда ты только взялся, такой глазастый, - кокетливо сказала Анжелика и шевельнула плечом. Кокетство у нее получилось неуклюжее и оттого странное; так, вероятно, выглядел бы боксер-профессионал, реши он сделать ребенку «козу».

- Я здесь сутки подряд сижу - вижу кой-чего.

- Ну и хозяину столько же, - сказала Анжелика, - да он еще и натурой возьмет. Я ему говорю: Валера, ты тогда в кассу давай плати. А он смеется. А я почему должна подставляться? Вот девочка одна из Кишинева ему говорит: по тарифу, Валера. А он ей голову дверью зажал: хочешь, говорит, шею сломаю? А кто ж хочет?

- Его же посадят.

- Ага. Посадят. Девочка без паспорта второй год в Москве живет, про нее и знать никто не знает, что она есть на свете. Ее в лес отвезут, закопают, и не вспомнит никто. Лучше уж я ему дам за так, а девяносто баксов он и сам возьмет.

- Как же ты с сотни - сто восемьдесят отдаешь? - задал Александр Кузнецов вопрос, больной вопрос всей мировой экономики. - Как так получается?

- Так просто же получается, - Анжелика перешла на сухой язык цифр, оттого сказанное ею не выглядело особо непристойным, - сто баксов - это только говорится так. Мы же всегда потом цену набиваем. И понравишься если мужчине, он тебе подарочек сделает - десяточку оставит. Или рублями. Потом шампанское, ага. Если он мне купит шампанское - он, считай, уже хозяину тридцатку дал: шампанское у нас с наценкой. Ну и потом, сто - это ведь только классика. Ну, я имею в виду, обыкновенным способом, сюда, - и она показала пальцем куда. - Если ты анальный секс захочешь, еще пятьдесят добавишь. Или, если шлепать меня будешь, еще пятьдесят. Двести баксов точно выручу, если умно себя поведу. Ага.

- Значит, двадцать с человека откладываешь, - посчитал Кузнецов.

- Это если они отдают все по-честному. Так ведь не отдают.

- Не отдают?

- И за то ты им должна, и за это должна. И доктора они приводят, и милиции отстегивают, и все-то они для меня делают! А я, знай, на них ишачь, и еще должна им остаюсь. Ага, устроились. Иногда думаю - убегу, не могу больше неправду ихнюю терпеть. Мне-то хорошо: я вольная, с паспортом - взяла да и убежала. Уеду к дочке с мамой под Рязань, ищите меня! Лариске вот моей плохо. Они у нее паспорт отобрали, куда ей деться. Чуть что - мы, говорят, тебя в милицию сдадим. А убежишь - тебя без паспорта с любого поезда снимут. Посадят в обезьянник, там через тебя менты роту человек в день пропускать станут. Ага. Забудешь, как звать тебя, маму поминать разучишься

- А ты бы к ним в агентство не ходила, - агентствами и салонами в Москве назывались дома терпимости: агентство красоты, салон отдыха, - принимала бы мужиков у себя на квартире. Сними комнату и объявление в газету дай.

- Да, дала объявление одна такая! Разбежалась! Я, как в Москву приехала, так и сделала - ага! Умная больно была! Думаю, чего мне делиться! Что заработаю - все мое будет, никому не дам. А как приедут к тебе пять чеченцев, как поимеют тебя хором часов восемь подряд, да еще все деньги заберут - ага! Тогда сама в агентство прибежишь!

- А я в газетах часто объявления вижу, - сказал Кузнецов. Действительно, в русских газетах публиковались объявления, приглашающие к знакомству. Публиковались они столь же часто, как и реклама ведущих банков, где граждане могли хранить сбережения. Объявления, говорящие: «Вы ищете мечту? Мы поможем вам узнать подлинное наслаждение», в принципе могли относиться к чему угодно: к выставке современного искусства, к долгосрочному вкладу в банк Левкоева или к массажному салону, - значит, некоторые женщины все-таки не боятся.

- Тяжелый бизнес, - сказала Анжелика, - и свои правила есть. Я в бизнесе уже пять лет, знаю. Если ты объявление читаешь и думаешь, что это индивидуалка, так это тебя надули. Ты по номерам телефонов посмотри - погляди на всю страницу, проверь. Там сорок индивидуалок с одним телефонным номером. А такой лопушок, как ты, читает и думает, что нашел единственную. Мужчинам, им надо особенную, чтоб она одна такая была. Чтобы только ему давала. Что ж я не понимаю, что ли. И все понимают. Индивидуалок все хотят.

- Да мне не надо, - сказал Кузнецов, - я эти объявления так, случайно видел. На вокзале работаю. Там, пока поезда ждешь, газету читаешь. А в газетах теперь одна реклама.

- Очень много салонов, - сказала Анжелика, - потому что много красивых девушек в России. Кушать-то всем хочется. И детей кормить. Если у девушки ребеночек есть, как ей быть? Вот, ты говоришь - копи. Мне еще дочке надо денег послать, - сказала Анжелика, - ага, дочке. Ты думаешь, у меня уж и дочки нет. Есть, такая красавица. Красивее мамы вырастет. Я матери с дочкой двести баксов посылаю. В Рязань. За почтовый перевод еще два процента отстегни. Им только-только выходит. Надо бы триста слать. Но триста никак не могу. Хоть сто-то я должна себе откладывать. Хоть пятьдесят.

И они замолчали. Анжелика считала про себя деньги, шевеля полными, распухшими от работы губами.

- А как ты стала, - Кузнецов хотел сказать «проституткой», но ему сделалось неудобно произнести это слово; отчего-то оно выглядело еще неприличнее, нежели слово «блядь».

- Как я стала путаной? - подсказала ему Анжелика, и Кузнецов кивнул. Он знал про это новое слово, его печатали в газетах, им пользовались телевизионные комментаторы, но слово казалось ему каким-то диким; впрочем, многие старые слова теперь заменили новыми: вместо «убийца» стали говорить «киллер», а вместо «болтун» - «культуролог».

III

Анжелика рассказала ему историю жизни ленивой и влюбчивой особы, историю типичную, которую всякий мужчина хоть раз да слышал или, во всяком случае, мог читать у Мопассана, а всякая женщина может легко вообразить себе подобную историю, если на миг представит себя проституткой. Нет ничего легче, как представить себя проституткой: вообразите, что в течение суток на вас ложится от трех до двенадцати человек (на вокзалах, рассказывают, число доходит до двадцати пяти клиентов в день, но там и время меряют минутами и цены низкие; прогрессивные любители экстремальной эротики на Западе провели соревнование и догнали количество половых актов в день до четырехсот - но это достижения свободомыслящей передовой публики, основывать рыночную политику на этих рекордах невозможно) и засовывают в вас - в разные отверстия по очереди - половой член. Так происходит каждый день, и всякий день эти люди разные. Стоит вообразить себе это в деталях, и предположение о том, что проститутка получает удовольствие от своей работы (предположение, посещающее нравственных и моральных граждан), имеет шансы улетучиться. Подобная ротация клиентов вызвана принципиальным удешевлением рабочей силы (связанным в свою очередь с кустарным характером производства). Так, средняя цена столичной девушки равняется тридцати долларам в час, но, практически рассуждая, многие могут использовать эту девушку и за сумму более низкую. Понятно, что прибыль не может быть получена иначе как путем максимального использования трудозатрат означенной девушки и ее КПД. В принципе, Мопассан описал все достаточно точно и, с поправкой на век, можно считать его информацию достоверной; не мог он разве что знать некоторые современные подробности: не описал то, например, как у белорусок и украинок отбирают паспорта, чтобы лишить их возможности убежать от хозяина, как молдаванок и украинок оптом продают в Азию, не описал он, как провинившуюся девочку (если утаит выручку или попробует работать налево, то есть отдаваться некоторым клиентам без ведома хозяина) «ставят на хор», то есть насилуют впятером или вшестером, как ей запихивают пустые пивные бутылки в задний проход и влагалище в виде наказания. Изощренной жестокостью считается бить ногами в живот, после того как в задний проход вставлена бутылка: разбиваясь, стекло режет прямую кишку и внутренности. Впрочем, это случаи крайние и обсуждать их не стоит. Требуется уж очень разозлить своего работодателя, чтобы обошлись таким образом, так зачем и поминать об этих извращениях?

Разумеется, о такой мерзости Мопассан слыхом не слыхивал. Да и знать об этом гуманист девятнадцатого века не мог. Не все же в девятнадцатом веке можно было угадать. Так и Маркс не смог бы описать того, как циркулирует капитал от Мирового валютного фонда в ведение Центробанка России. Вот, скажем, приходят деньги будто бы на стабилизацию экономики страны, то есть даются международным капиталом развивающемуся государству, чтобы в этом государстве не случилось экономического кризиса - чтобы не произошло инфляции и девальвации капитала. И что же происходит дальше? Деньги не идут в производство, но попадают в карманы ответственных чиновников страны, из карманов чиновников - в офшорные банки, а из офшорных банков - в «Банк Нью-Йорка», затем эти деньги вкладываются в акции «Тексико Петролеум» или «Бритиш Петролеум», а уже эти компании покупают русские предприятия - те самые предприятия, куда деньги МВФ могли бы пойти сразу. Это лишь кажется нелогичным, на самом же деле маршрут чрезвычайно логичен. Если бы деньги пошли непосредственно в производство, тогда экономика развивающейся страны в самом деле была бы стабильна. Однако эта стабильность стала бы абсолютно автономной от общих мировых процессов. Допустить такое значило бы не рассматривать всей мировой экономики в целом. Если бы деньги пошли в производство непосредственно и сразу, то российский чиновник - слюнявый плешивый коротышка из комсомольских вожаков - не сделался бы владельцем и акционером российских предприятий. И дело даже не в слюнявом коротышке, кому он нужен, если разобраться, зачем вообще может пригодиться такой человечек? Его приглашают на незавидную должность министра, ему дают составить личный капитал только лишь затем, чтобы он верно исполнил поручение: не мешал перераспределить средства Мирового валютного фонда так, как Мировому валютному фонду требуется. Сказано было, что деньги отпущены на стабилизацию, а потом деньги пропали. Но в том-то и дело, что, именно пропав, они и стали гарантией стабилизации - но только стабилизации мирового порядка, а не частного. Весь вопрос в том, что по-настоящему ценно: спасти жалкие российские заводы и банки - или растворить их в мировом перераспределении условных ценностей? Никто ведь денег в чемоданах не возил, караваны верблюдов с алмазами не слал - по миру циркулировали цифры, которые воплощали не товар, и даже не производство товара, но кризис производства, то есть капитал был воплощением отсутствия товара. Самое замечательное, что, именно сделавшись воплощением отсутствия товара, капитал сегодня обретает силу. За время оборота кредита Международного валютного фонда (Центробанк - правительственные чиновники - офшоры - американские акции - акции российских предприятий) страна и ее заводы успевают обанкротиться, и их скупают по дешевке именно за те самые символические деньги, которые были выделены на их стабилизацию. А теперь ответьте на вопрос: разве объявленная цель не достигнута? Еще как достигнута - на сто процентов. Разве деньги потрачены зря? Нет, не зря. Они даже не потрачены - вот хороший сюрприз! - они все остались в Международном валютном фонде, а если и перепала слюнявому коротышке пара десятков миллионов, так ведь это ненадолго - его, дурачка, рано или поздно сместят, потом арестуют и накопленное отберут. Ни копейки, ни цента зря не истрачено - вообще ничего не истрачено: произведен круговорот символов в природе - и страна оказывается со стабильным и правильно распределенным хозяйством. Не мог Маркс представить такой маршрут капитала, так что ж упрекать Мопассана, что тот не догадался описать бутылку из-под пива «Хайнекен», засунутую девушке в задний проход для стабилизации коммерческих отношений?

Не мог Маркс вообразить того, что подобная афера есть наиболее желательное для Мирового валютного фонда размещение средств: ведь не думали же просвещенные джентльмены раздать пять миллиардов долларов жителям российской глубинки? Так и Мопассан с Куприным, мужественные писатели, показавшие парадный сюртук жизни с изнанки да еще нашедшие прорехи в подкладке, не могли вообразить некоторые тонкости современного обращения с женщиной.

В целом общество несомненно шагнуло вперед - и жить стало лучше и проще. А то, что при данном положении дел кто-то всегда выйдет крайним, это, увы, печальный, но закон жизни. Но и им, тем, кто оказался с краю, требуется жить.

IV

- Работать-то надо, - сказала Анжелика, - кушать всем хочется.

- Ну и работка у тебя, - сказал Кузнецов.

- Работка у меня - не бей лежачего, - сказала Анжелика и засмеялась.

- Тебя-то как раз бьют, - сказал Кузнецов не то с жалостью, не то с презрением, - сама просишь, что ли? Чтоб лишние бабки срубить?

- Работа такая. Не жалуюсь. А где мне работать? На вокзале?

- Чем на вокзале плохо, - сказал Кузнецов, не поняв Анжелики; та имела в виду свою профессиональную деятельность, - на вокзале работать нормально. Я сам на вокзале работаю.

- То-то к нам пришел. Видать, не досыта кушал.

- Платят там мало, это верно. Ну, думаю, на стороне приработаю.

- Видишь, как ты рассуждаешь. Себе все позволяешь, верно?

- Так ведь я ничего такого не делаю, - Кузнецов хотел отозваться о характере работы Анжелики, но передумал. Как это было свойственно ему, он собрался было сказать, потом посмотрел на собеседника и не сказал.

- А у тебя - лучше работа? Сидишь, как пес, на цепи.

- Не лежу хотя бы.

- Сидишь, пес, и других кобелей охраняешь.

- Это ты верно. Тошно смотреть, - сказал Кузнецов, - кобели ходят поганые.

- Почему поганые. Нормальные. Редко, чтобы злой.

- Срам один, - сказал Кузнецов.

- А ты сам не хочешь? Я тебе по-дружески дам, без денег. У нас девочки всем охранникам дают. Ты ведь мне как помощник. Если случись что - ты же меня защитишь?

- Да, - сказал Кузнецов, - мне за это деньги платят.

- Вот видишь, ты меня защищаешь. Должна и я тебе приятное сделать. Мы с тобой деловые партнеры.

- Не надо.

- Не бойся, я не очень заразная.

- Как это?

- Ну, совсем здоровых не бывает. То один грибок, то другой. Миромиксином побрызгаешься - и порядок

- Не надо, - сказал Кузнецов, - обойдусь.

- Подумаешь, какой нежный. Я терплю, и еще работаю двенадцать часов в день. И ничего. Только цистит все время. Ага, цистит. Кровь идет.

- Как же ты, - Кузнецов хотел спросить о технической стороне дела, но не сумел найти слов.

- Мужчины пусть думают, что я девушка, - Анжелика засмеялась, - шучу. Я водой из-под крана быстренько подмываюсь. Девочки советуют хлорку добавлять, а мне кажется, еще больнее будет.

- Больно тебе?

- А ты думаешь? Ничего, потерплю. Это со мной из-за гусарских гандонов, - сказала Анжелика, подумав, - с ними какую хочешь заразу подцепишь.

- Это что такое? - спросил Кузнецов, не разбиравшийся в противозачаточных средствах.

- Да вот выпустили, гады, отечественную продукцию. Раньше жили мы с польскими презервативами, горя не знали. А теперь эти, на десять рублей упаковка дешевле. «Гусарские гандоны». Ох, зла от них сколько. На всем экономят, ну на всем!

- А разница какая? - спросил Кузнецов.

- С этими гусарскими гандонами проблемы одни, - доверительно сказала Анжелика, - разве ими предохранишься? Рвутся пополам - и все. Я потом из себя столько этой резины достаю, точно я резиновая фабрика. Ну и вся зараза во мне. Это уж само собой. Двойные надо делать. Или один сверху другого натягивать. Но тогда, - сказала она с неожиданной заботой, так механик говорит об особенностях своей машины, - тогда мужик во мне ничего чувствовать не будет. У нас одна девочка спираль поставила, а спираль-то ведь мужчина чувствует, ему неприятно. Так он потом ей денег не заплатил, скандал такой устроил. А то один еврей мне сказал, придумали на Западе двойную спираль - ага! Вставляешь, и вообще никаких проблем. Там всякое придумают. Они-то себя любят, не то что мы. Там, небось, всем девушкам разрешают двойную спираль ставить, и денег не вычитают. Не знаешь, где такие берут? Наверное, американская, у них там все есть чего получше.

- Может, и соврал твой еврей. Им, знаешь, верь больше - они такое наплетут.

- Да этот вроде профессор. Гинеколог. Обещал принести, подарить. Ну дари, говорю, если обещал. Вещь, я думаю, стоящая. Приходи, говорит, ко мне в парк, на лавочку. Ага! Пришла одна такая! Мне потом здесь таких навешают. Я ему говорю, вы меня, дедушка, к себе позовите. Чтобы все официально было, через агентство. Мнется, жены боится, не поймет она меня, говорит. Я ему говорю, вы меня позовите, пока она в магазин ходит, или, скажем, к парикмахеру. Я управлюсь за полчасика, я быстрая. С ним вообще непонятно что делать, со старым дураком. Ну, говорю, ладно, дедушка, я придумаю чего-нибудь. Молчит, красный весь. Жена его так запугала - вот он по кустам и шастает, девушек караулит.

- Сволочь, - сказал с чувством Кузнецов, - жена ему небось щи варит, а он девкам под подол лазит.

- По телефону звонит, - сказала Анжелика. - Чуть не каждый день звонит. Со всеми девушками у нас уже поговорил, голосов-то он не различает. У нас ведь какое правило: позвали к телефону Анжелику, ну и говори, что ты Анжелика, если уж трубку сняла. Нельзя, чтобы думали, что нас тут много. Ему каждая и говорит, я, мол, и есть ваша Анжелика. Вот он каждую и зовет в парк. Вы, говорит, ко мне на лавочку приходите.

- Кобель старый.

- Ему одна девочка сказала, что она из Киева. Так он теперь считает, что я из Киева. А я из Рязани. Ох, мы уж тут намаялись с этим евреем. Звонит и звонит. В парк, говорит, приходи. Двойную спираль тебе поставлю.

- Дрянь, и жены ему не стыдно, - Кузнецов взял в руки оставленную клиентом газету. То была «Русская мысль» с обязательной колонкой Ефима Шухмана на первой странице. - Русская мысль. Ефим Шухман, - больше Кузнецов не сказал ни слова, вложив в эти слова всю ненависть. - Тебе случайно не Шухман двойную спираль поставить хочет?

- А может, и Шухман. Я же не спросила. Эту газетку мужчина оставил, Петя. Черненький такой, он к нам часто ходит. Он мужчина интеллигентный, только делает больно, у него совсем не получается, пока я не заплачу. Иногда думаю, больше не выдержу.

- Беда одна от интеллигентов, - сказал Кузнецов. - Гвоздя вбить не может, а как девку ремнем хлестать, у него сил хватит.

- Он не ремнем меня бьет, - сказала Анжелика, но рассказывать, что именно делает с ней клиент, не стала. Отчего-то она стеснялась Кузнецова.

V

Петр Труффальдино, оставивший в массажном салоне газету «Русская мысль» (к слову сказать, в газете была опубликована и его статья тоже - только не на первой странице, как статья Шухмана, а на третьей), не был природным садистом. Культуролог Труффальдино (в своей статье он обозревал Форум современных культурных инициатив и ставил кое-какие острые вопросы, как то: что говорит своим мессиджем Снустиков-Гарбо и где границы дискурса Педермана) действительно посещал Анжелику и проделывал над ней некоторые эксперименты, но не oттoгo, что хотел причинить ей боль. Отнюдь нет. Труффальдино искал любви. Поздний ребенок в бедной еврейской семье, сын преподавательницы научного коммунизма в Рыбном институте Миры Исаковны и бухгалтера автокомбината Рувима Львовича, носившего по недоразумению экзотическую фамилию Труффальдино, - Петя вырос запуганным и несчастным. Усугублялось положение тем, что он принужден был играть роль итальянца в русском обществе - роль, которая манила его, но была тяжела и оттого отвратительна. Легко ли быть итальянцем в северной стране? От Пети ждали ярких поступков, головокружительных авантюр, серенад и поездок на гондоле - а ему хотелось сидеть в теплых носках дома и кушать блинчики с творогом. Хуже всего обстояло с женщинами - заманивая его в свои сети, дамы рассчитывали на итальянскую страсть и такие приемы в любви, что ведомы лишь жителям Апеннинского полуострова. Не объяснишь же даме, что по наследию от Рыбного института и бухгалтерии Петя получил меланхолический темперамент и умеренную потенцию. Вот и вчера случилась с ним скверная история. После Форума культурных инициатив пьяная Люся Свистоплясова зазвала Петю к себе и попыталась изнасиловать. - Проявляй, Петруччо, культурную инициативу, проявляй, - горячо шептала Свистоплясова и кусала за ухо. Петя с ужасом вспоминал свой позор, властную повадку Свистоплясовой, ком из трусов, майки и носков, который она швырнула ему в лицо. Бледный, с кругами под глазами, вернулся Петя домой, и мама его, Мира Исаковна, сказала ему: какой чудовищный образ жизни ты стал вести, Петя. Что бы подумал твой папа, если бы был жив? Пете было уже под пятьдесят, он мог и не интересоваться мнением покойного папы; однако ему стало стыдно. И правда, что бы подумал папа, если бы увидел, как Свистоплясова швыряет Пете трусы в лицо? Слова Люси Свистоплясовой, обидные слова, отдавались у него в ушах, причем одно из ушей побаливало от укусов. Понятно же, как будет безжалостная Свистоплясова рассказывать про него своему постоянному партнеру - ироничному Якову Шайзенштейну. Понятно, как будет Шайзенштейн смотреть на Петю своими вечно смеющимися глазами. Труффальдино провел беспокойную ночь, а на следующий день посетил массажный салон в поисках душевного равновесия. Анжелика успокоила его. Когда она кричала и плакала, его неуверенность проходила. Видимо, любовь все-таки возможна, думал Труффальдино. Вот женщина кричит, ее чувственность разбужена мной. Как страстно она воет. Уходя, он оставил на постели пять долларов - сверх той суммы, что заплатил в кассу. В конце концов, между ним и этой женщиной установились личные отношения. Видно, что он ей действительно нравится, работает девушка с отдачей (каламбур даже получился), хорошо работает.

Вообще говоря, труд Анжелики и, шире, девушек из подобных заведений вообще - должен импонировать прогрессивно мыслящему индивидууму (каким Труффальдино и являлся). Труд этот - совершенно в духе времени - не производил никакого продукта и даже не производил впечатления собственно труда, хотя, безусловно, являлся формой общественно полезной деятельности. Отношения мужчины и женщины как будто бы предназначены для производства некоего продукта: детей, например, или дома, или любовного чувства, или стихов, посвященных страсти, или эмоций: ревности, тоски, сострадания. В данном же случае деятельность была лишена заботы о конечном результате, и никаких побочных результатов тоже не давала. Это работа, которая освобождена от воплощения усилий. Это не что иное, как квинтэссенция высокого досуга, воспетого Аристотелем, необремененного ничем - в том числе продуктом труда. Точь-в-точь, как художник, что рисует ничего не обозначающие значки и при этом не оставляет зрителю ничего, кроме нечетких воспоминаний о встрече с прекрасным; точь-в-точь, как финансист, что перемещает абстрактные финансовые потоки из одних несуществующих предприятий в другие и не оставляет обществу ничего, кроме ощущения энергичных усилий экономики, - так и девушки демонстрировали пленительную пылкость - но существовал ли продукт, который они производили? Ну что могла бы Анжелика предъявить миру, как произведение своего труда, как память о содеянном? Рваный презерватив? Следует согласиться, это продукт не особенно убедительный. Однако отрицать, что деятельность девушки столь же необходима, как культурология, авангардное искусство или активность банковского сектора, трудно. Характерно, что вышеупомянутый рваный презерватив (т. е. в понимании старого процесса труда - абсолютное ничто) мог бы с равным успехом воплощать и деятельность авангардного художника (Снустиков-Гарбо демонстрировал именно этот предмет в своем знаменитом перформансе), и культуролога (Роза Кранц написала эссе на тему дефицита противозачаточных средств в тоталитарной России), и банкира (в сущности, многие вкладчики банка Ефрема Балабоса получают именно этот предмет вместо своих сбережений). Свободное самовыражение - вот основа труда Анжелики, и авангардный характер ее творчества, освобожденного от производства антропоморфной вещи, импонировал Петру Труффальдино. Поклонник семиотики, знакового и минималистического искусства, Труффальдино всегда с удовольствием оглядывал ряды девушек, стоящих вдоль Тверской. Красивые силуэты радовали глаз, а обещание необременительных эмоций - успокаивало. Как говорила мама Мира Исаковна: Подумай, Петя, о себе. И Петя думал. Побереги себя, говорила мать. И точно, следовало себя поберечь. Время такое, что поберечь себя надо.

Труд Анжелики существовал всегда, но аматериальный труд появился на рынке совсем недавно, и тем примечательнее обстоятельство, что тенденция к его возникновению и торжеству в обществе существовала давно. Пример, воплощенный в известной по пьесе Шекспира хозяйке веселого заведения, не прошел мимо тех людей, что проникали в сущность экономических процессов. Некогда черный сын Трира произнес игривую сентенцию: отличие прибавочной стоимости от вдовицы Куикли состоит в том, что неизвестно, с какой стороны к ней подступиться. Продолжая эту мысль, следовало бы сказать, что сходство между вдовицей Куикли и аматериальным производством состоит в том, что и то и другое приносит прибыль - с какой стороны ни подойди. Умные люди подходят сразу с нескольких сторон - и с каждой получают доход.

VI

- К мужчине подход нужен, - сказала Анжелика, - психологию надо знать.

- Я думал: наоборот - к женщине подход нужен.

- Так что ж ты ко мне не подходишь? Не хочешь?

- Не хочу.

- Трусливый, потому что женатый, да? Небось жену любишь. Повезло ей.

- Был женатый. К барыге ушла.

- Плохо любил, значит, - сказала Анжелика.

- Значит, так

- А может быть, тот хорошо любит. Он ей, может, подарки делает. Мы, девушки, подарки любим. Даже моя дочка, еще вот такусенькая, а к ней без подарка не приходи. Ага.

Кузнецов ничего не ответил на эту реплику, и разговор их прервался. На следующий день Кузнецов появился в салоне со свертком и, зайдя к Анжелике, протянул сверток ей.

- Отдашь дочке.

- Ой, зачем же дочке, - сказала Анжелика, развернув сверток и разглядывая куклу, - зачем ребенку красоту такую. Я себе оставлю.

- Кукол здесь держать не хватало.

- Ну, пусть денечек со мной побудет. Такая красивая. Прямо как я в молодости.

- Ты и сейчас молодая.

- Нашел молодую. Ага. Была молодая пять лет назад.

Анжелика поместила куклу возле подушки и деликатно поворачивала ее лицом к стене, когда входил клиент. Кузнецов же занял привычный пост - на табурете в холле, слушая разговоры хозяина, Валеры Пияшева. Пияшев, человек, не властный над эмоциями, говорил много. Усталый шестидесятилетний человек, он пенял на скверную организацию рабочего процесса, путаную бухгалтерию, дурной характер сотрудников. В конце рабочего дня Кузнецов зашел к Анжелике и снова посидел на ее кровати.

- Били? - спросил он.

- Нет, ласковые приходили. Один другого ласковей. Я прямо влюбилась, ага.

- Влюбилась, - сказал Кузнецов зло, - так уходи отсюда, не срамись.

- Не срамись! Ага! А деньги ты будешь отстегивать? Замуж бери, тогда и подумаю.

- Женись на такой, ты изменять станешь.

- Мужу изменять я не стану, - сказала Анжелика, - если он меня удовлетворять будет.

- Как это - удовлетворять?

- А вот так. Я теперь женщина балованная. Попробовала разного.

- А если не будет удовлетворять?

- Тогда стану изменять. Что же я - не человек? У меня к себе уважение есть.

VII

Кузнецов вышел от Анжелики и снова сел на табурет в холле. Послушал, что говорит Валера Пияшев о проблемах окупаемости заведения; дела, судя по всему, шли неважно. Не так, чтобы совсем плохо, но могли бы и лучше идти.

- Интерьер менять? Опять ремонт разводить? Не успеешь заработать, уже давай по новой трать. Карусель, вашу мать! На кафель столько сил угробили, а теперь говорят: не надо кафеля! Несовременно! Вашу мать! Кафель итальянский - несовременно! Что, мореным дубом пол выкладывать?

- И так нормально, - сказал Кузнецов.

- В какой дыре сидели! - гневался Пияшев. - Ты вспомни, в какой халупе работали! - Пияшев поминал двухкомнатную квартиру в доме Рихтеров, где он познакомился с Кузнецовым. - Стыдно было людей звать! Так я помещение пробил в центре, я к префекту ходил! Горбачеву спасибо, Михал Сергеичу, мобильное руководство стало. А теперь говорят - и этого мало!

- Много люди о себе понимают, - сказал Кузнецов.

- Евроремонт, говорят, делай. Чтобы, как в Париже. Я считаю, не в интерьере дело, а в людях. Человек главное, а не кафель. Что кафель? Треснула плитка - и нет кафеля. А человека надолго хватает. Девочки у нас хорошие, это главное. А все равно ходят клиенты плохо.

- Разве плохо?

- Ну, сам считай, сам считай! - и Пияшев с цифрами в руках доказал Кузнецову, что заведение не вырабатывает и половины своих возможностей. Стоим на месте, - сказал Пияшев, - стагнация! Было пошло дело, а вот - встало. Ну, сам виноват. Теперь, когда что случается, я думаю, это мне расплата.

- За что?

- Засудил я одного. Теперь вот казнюсь. Давно дело было, а совесть не отпускает.

- И хорошо засудил? - в таких вещах Кузнецов разбирался.

- На три года.

- Это не срок

- А совесть все равно мучает. Тебе вот бывает стыдно?

- Мне чего стыдиться? - спросил Кузнецов.

- И совесть не мучает?

- Нет.

- А меня прямо жжет. Иногда так скверно делается. Засудил ведь человека.

- В суде работал? - спросил Кузнецов. Не похож был Пияшев на работника суда.

- Зачем в суде. Секретарем парторганизации завода работал. И гэбэшник меня позвал, из первого отдела. Разговор есть, Валера. Надо, говорит, коллектив собрать и на суд идти, выступить всем фронтом против одного деятеля; с нашего завода человек, сторожем работает. Так я ж его не знаю, говорю. По фамилии только: Виктор Маркин. Ну, мне гэбэшник объяснил: иностранцам этот Виктор Маркин на нас клевещет. В группу Сахарова входит, понял?

- Это какого Сахарова, академика? - спросил Кузнецов равнодушно. Кое-что он слышал, но давно.

- Вот именно, что академика. Сахарова, который бомбу придумал, четырежды героя! Ну, я тогда откровенно сказал: а почему же, говорю, Сахаров, такой известный гражданин, наградами отмеченный, а наш с вами враг. Как получилось? Он мне тогда и объяснил: как физик, говорит, он гений, а как политический мыслитель - ноль. Лезет не в свое дело и других втягивает. И Маркина тоже втянул. Я говорю: а что, говорю, Маркин-то натворил? И тут мне гэбэшники говорит: поджигатель войны, втягивает нас в провокации. Пятая, говорит, колонна.

- Какая колонна? - спросил Кузнецов.

- Пятая. Это в том смысле говорится, что, мол, как седьмая спица в колесе. Толку от него нет, а вред приносит. Порочит нашу страну Маркин, врет всякое, разжигает холодную войну. Ну и втягивает нас тем самым в гонку вооружений. Гоним вооружения, а колбасы нет. Колбасы нет, а Маркин с Сахаровым про это донос на Запад пишут. Донос на Запад отправили - значит, опять надо гнать вооружения. Замкнутый круг. Так до колбасы не доберешься. Ну я послушал и пошел народ собирать.

- Собрал?

- Человек двадцать собрал. И на суд привел. Там я этого Маркина первый раз и увидел. И Сахаров, академик, тоже пришел. И тоже народ привел, со своей стороны. Вот мы с ним и схлестнулись, с Сахаровым. Он свое гнет, а я свое. У него свои аргументы, а у меня тоже аргументики есть. У него своя правда, так ведь и у меня - своя. Его ребята сидят плечом к плечу, глаза горят. И мои орелики тоже встали горой. Вы, это мне академик Сахаров говорит, не знаете ничего про деятельность Виктора Маркина и поете с чужого голоса. А я ему так спокойно отвечаю: а я, говорю, и знать не стремлюсь. А если я с чужого голоса пою, то с какого голоса ваш Маркин поет? И зачем, спрашиваю, войну разжигать? Но это я так спросил, между прочим. А вообще-то, судили Маркина не за это. Мне гэбэшник сказал: я, говорит, материалов имею, чтобы его на десять лет законопатить. Только не надо нам этого. Мы всему материалу хода не дадим - одно у нас на него дельце есть, и хватит. Пусть вот за него, голубь, и ответит. Маркин этот в войну мешок соли спер, вот что. Вот этот мешок ему и припомнили. И за мешок соли он на три года и пошел. И академик Сахаров мне на процессе так в лицо и кричит, слюнями брызгает: вы, говорит, не за соль его сажаете, а за его прогрессивные убеждения! Придет, говорит, время, и вам станет мучительно стыдно! И вы, говорит, проклянете этот постыдный день! Хорошо сказал. Прямо обжег словами.

- Чего ж хорошего, - сказал Кузнецов, - вор этот Маркин. Мешок соли в войну. Это знаешь чего стоило. Мало еще ему дали.

- Так ведь по «Голосу Америки» потом передача была. Освещали судебный процесс. Они признали, что верно, мол, взял Маркин мешок соли. Не сказали только, что дело в войну было. И спрашивают по радио: как это, говорят, возможно, чтобы за один мешок соли человеку дали три года колонии усиленного режима, а дети в Узбекистане убиваются на хлопковых полях?

- При чем тyт дети? - сказал Кузнецов.

- Ну, так они спросили, по радио. Вопрос такой задают. В целом.

- А хлопковые поля тут при чем?

- Почем я знаю. Передача такая была по радио. И стыдно мне стало. Они ярко все обсказали, мол, засудили человека за убеждения. И я тоже думаю: взял грех на душу. И перед академиком Сахаровым мне стыдно. Там еще момент один был. Объявили в суде перерыв на обед, есть-то хочется. Наорались, на нервах все. Ну, смотрю, академик в карман лезет, достал пачку красненьких, дает одному очкарику: сгоняй, милок. А я в карман руку сунул, а у меня трояк. Прибегает очкарик. Приносит три авоськи: там тебе и колбаска, и батоны рижские, и пивко, и минеральная. Они закусывают, ну, диссиденты то есть, а мы, партийные, так сидим. Выпили, покурили, а есть все равно хочется. Пришли, опять сидим, смотрим, как диссиденты питаются. Я и думаю, ну как так получается, что правда вся на нашей стороне, и партия коммунистическая за нас, и историческая справедливость за нас, и гэбэшник на нашей стороне, - а колбаса у них? Хотел к академику подойти, вопрос задать, но не подошел.

- А что б ты спросил?

- Ну, спросил бы, зачем он мир разрушить хочет. Теперь-то я и сам знаю, зачем. Прав был академик, прав. Ему же первому тогда Горбачев позвонил. Я читал про это, все тогда в газетах написали. Позвонил ему генеральный секретарь в ссылку и говорит: приезжай, говорит, к нам, академик Сахаров, твоя правда была. Вот так все и повернулось. И подумал я тогда, что грех на душу взял. А потом и Маркина на улице встретил. Ну, он меня, конечно, не узнал. Что ему меня помнить? Важный человек, интеллигентный. Не скажешь, что сторожем работал. Он с такой, я тебе скажу, девочкой по улице шел, не нашим лярвам чета. Вот думаю, что себе умный человек позволить может. Всей своей жизнью заслужил. Такая девочка, может, и двести баксов в час стоит. А может, я тебе скажу, и все триста. И попросил я у него тогда мысленно прощения.

- А мешок соли как же?

- Так что соль? Тут один Левкоев столько хапнул, что если в мешках соли мерить - умом подвинешься.

- Это верно.

VIII

Вскоре рабочая смена Кузнецова кончилась. Наступило утро - пора было на вокзал. Следующий день ознаменовался следующей беседой с девушкой Анжеликой.

- Я чего думаю, - сказала Анжелика, которая действительно думала о Кузнецове, и с присущей ей проницательностью определила, что тот в ней заинтересован. Она прикидывала различные варианты, и один вариант понравился ей более других, - ты вот жениться на мне хочешь. Правильно догадалась?

- Нет, не хочу.

- А звал вчера. Что ж я, не помню, по-твоему?

- Нет, - сказал Кузнецов, - я не звал.

- А куклу зачем дочке дарил?

- Так просто.

- Вот понадеется девушка, ага. На тебя понадеется одна такая. А вы все одинаковые. Только о себе думаете. Так уж мужики устроены, ага. Ну, ничего, я привычная. Я вот чего решила, слушай. Ты меня отсюда все равно забирай, и свою фирму откроем. Ты меня охранять станешь. Я тебе заработаю, не сомневайся. Меня мужчины любят. Еще вот Лариску с собой сговорю. Она молдаванка, от нее вообще мужчины с ума сходят. Она как попку отклячит, у мужчин слюни текут. Только она без паспорта. Ну как, хорошо придумала?

- Нет, - сказал Кузнецов, - плохо. Я месяц здесь доработаю - и уйду. Дай только деньги с них получить.

- Ты не сомневайся. Это бизнес хороший. Если делиться по-честному - такие бабки будем делать. Вон еще еврея-гинеколога сговорим. Он нам с Лариской двойные спирали поставит. Время такое, что вместе надо держаться. У нас своя команда будет. Ага.

- Глупости не говори.

- Как это глупости? Устраиваться надо. А то еще можно бутик открыть. Ага.

- Какой еще бутик?

- Вот денег подзаработаю и бутик открою, буду модные вещи продавать. Ты ко мне в охрану пойдешь. Или галерею художественную открою - картинами торговать стану. Современное искусство. Тоже дело хорошее.

- Учиться надо, - сказал Кузнецов, - разбираться в этой байде.

- Зачем учиться? В искусстве, я считаю, надо так: нравится - или не нравится. Ага. А чтобы слова говорить - профессора наймем. Нам гинеколог, может, кого посоветует, кто в искусстве рассекает. А я буду руководить. Здесь девочка одна, Беллочка, она за фирмача вышла и теперь свою галерею имеет, так и называется - «Белла».

- И что?

- Как что? Муж у ней алюминием заведует. Ага. А Беллочка искусство двигает современное. И я так хочу. Я даже придумала как свою галерею назвать. «Анжелика». Хорошее название придумала?

- Нормальное.

- А то я современное искусство люблю очень. Иногда посмотришь - и прямо нравится. Ну вот просто нравится - и все.

IX

Кузнецов вышел в холл и стал наблюдать, как Валера Пияшев набирает разные телефонные номера и так говорит в телефонную трубку:

- Господин Труффальдино (или Иванов, Петров, Сидоров)? У нашего салона для вас есть хорошая новость. Приятный сюрприз. В рамках рекламной акции «Весна идет - весне дорогу» мы приглашаем сегодня наших основных клиентов на праздник весны. Девушки нашего салона обслужат вас сегодня бесплатно.

Поговорив таким образом раз тридцать, сделав отметки в приходно-расходной книжице, Валера Пияшев подмигнул Кузнецову и сказал человеку в соседней комнате:

- На халяву-то все придут, это как закон. Глядишь, расшевелим дело-то.

- Ты их приманивай, Валера, приманивай, - сказал человек из соседней комнаты и вышел на свет, - это главный закон маркетинга, - Кузнецов опознал в говорившем вокзального сток-брокера Сникерса.

Кузнецов сказал ему:

- Сникерс, ты ж у нас этот, как его, сток-брокер? Какого ж хрена ты тут околачиваешься? Получку на девок тратишь? Смотри, Верке твоей расскажу, она тебе яйца оторвет, котяра.

Сникерс не выказал удивления, узнав в охраннике Кузнецова, но, напротив, похвалил. Он заметил, что рад тому обстоятельству, что Кузнецов «наконец оторвал задницу от стула» и стал работать. Сникерс пояснил, что его супруга Вера, безусловно, в курсе его визитов в массажный салон и всецело эти рабочие визиты одобряет. И как не одобрить мужа, который старается везде успеть. Одной работы на вокзале, безусловно, мало. Сегодня, если не работать на трех-четырех работах одновременно, то ничего в жизни не добьешься.

Вот, например, он, Тарас Ященко (известный коллегам по вокзалу, как Сникерс), работает одновременно в шести местах: сток-брокером на Белорусском вокзале, занимается транспортировкой арт-объектов и антиквариата для галереи Поставца, выполняет обязанности коменданта охраны в демократической партии Дмитрия Кротова, а также увлечен проблемой маркетинга и франчайзинга массажных салонов. Параллельна он является прорабом стройки и отвечает за возведение загородной виллы галериста Поставца. Помимо этого ему поручают рекламные акции галереи. Словом, дел хватает. Услышав этот перечень, Кузнецов опешил. Половины слов он не знал, от обилия информации растерялся.

- Дачи, значит, строишь? - это было единственное, что Кузнецов понял.

- Присматриваю за мужичками, без присмотра в России ничего не делается. Какой из русского человека строитель? Учить надо наших пьяниц, учить! Носом надо тыкать, чтоб поняли - это на государство можно работать тяп-ляп, а на заказчика душу изволь положить! А не положишь - выну!

- На вокзале ты начальство, и там тоже - командуешь?

- Как с вашим братом быть? Проработал пьяница два месяца, и за зарплатой пришел - деньги ему, понимаешь, нужны! Вот так я выну и положу ему деньги, как же. Нет, голубчик, - и крупное лицо Сникерса набрякло жестоким презрением, он представил, что разговаривает с дерзким работником, - нет, голубчик! Денег я тебе не дам! Спасибо скажи, что я тебя нанял кирпичи таскать. Вот дачу закончим, пол лаком покроем, гардины повесим, а потом и посчитаемся - кто кому должен: я тебе за то, что ты криво кирпичи клал, или ты мне за то, что я тебя терпел. С ними надо потверже.

- Сволочь ты, Сникерс, - сказал Кузнецов равнодушно.

- Работаю не разгибаясь! Ответственность такая, что спать не могу! Ведомости снятся! Попробуй с мое, а потом ругайся.

- А тебе зачем? - спросил Кузнецов, - морда от денег не треснет? Всем сразу служить хочешь?

- Наивный ты парень, Кузнецов, - ответил Сникерс, - хочешь идти в ногу со временем, так поворачиваться надо. На месте много не высидишь. Что такое современный бизнес? Я скажу тебе как специалист по маркетингу и франчайзингу. Надо везде купить по чуть-чуть акций, где-нибудь да и выиграешь.

- Так и бегаешь по кpyгy?

- А ты думаешь, галерист, он акции завода алюминиевого не скупает? Эх ты, голова. И сюда надо деньги вложить, и туда, и еще кой-куда. Посмотрит деловой человек по сторонам и чего-нибудь прикупит из другой области. Закон времени. Шарик-то наш крутится, и мы на нем крутимся. Я вот еще стоматологический кабинет хочу открыть.

- Ты что, зубы рвать умеешь?

- Смешной ты парень, Кузнецов. По-твоему, акционер «Бритиш Петролеум» сам нефть качает? Я еще недвижимостью думаю заняться. Ты квартиру продать не хочешь?

- А у меня ее нет, квартиры.

- Где ж ты живешь?

- В комнате.

- В коммуналке? Так еще легче. Давай мы твою комнату приватизируем да и продадим, а деньги пополам.

- Зачем?

- Дурак ты, Кузнецов. Маркетинга не понимаешь. И франчайзинга тоже. Деньги у тебя будут. Ты другую комнату снимешь, а деньги вложишь в акции. Или арт-объект приобретешь.

- Какой еще арт-объект?

- Ну, искусство.

- Картину, что ли? - подозрительно спросил Кузнецов.

- Теперь картины не делают, - заметил Сникерс снисходительно, - прошло то время.

Он достал из портфеля пакет с фотографиями, дал одну Кузнецову. На фотографии кокетливая женщина, задрав подол, демонстрировала голое бедро.

- Порнография, что ли?

- Дурень, при чем тут порнография. Это перформанс художника Снустикова.

- Не понял, - сказал Кузнецов.

- Это художник, Федя Снустиков, мой приятель, между прочим, - соврал Сникерс. - Он переодевается в актрису Грету Гарбо и фотографируется.

- Пидорас что ли?

- Никакой он не пидорас. Он нарочно так оделся. Фотографируется - а потом фотографии продает. Такое фото - знаешь сколько стоит? Могу тебе одну фотографию по дешевке уступить.

- А мне она на кой?

- Продашь на аукционе.

- Где продам?

- Будет аукцион, это вроде рынка. И там у тебя ее купят.

- И кто ж такое купит?

- В очередь станут! С руками оторвут.

- А чего же ты сам не продаешь?

- Жду, пока в цене взлетят. Тут ведь какая политика: приобрел фотографию и жди, пока она подорожает. Одну тебе уступлю.

- И сколько ты с меня сдерешь? - спросил Кузнецов.

- Тысячу долларов.

- Ты что, Сникерс, сдурел?

- Я почему и говорю: надо строить маркетинговую политику. Вот продадим твою комнату, получим тысяч пять. Разделим, а ты потом пару таких фотографий у меня купишь - и на аукцион! Простая комбинация.

- Выходит, я продам свое жилье за фотографию этого пидораса?

- За две фотографии. Может быть, даже и за три. Чистая прибыль.

- Да они мне задаром не нужны. Что я, баб не видел? Тут в салоне посидишь - всякого насмотришься. Только твоего пидораса не хватает.

- Значит, не возьмешь?

- Еще чего.

- Темный ты мужик. Ну, тогда акции купи. Советую.

- Какие еще акции?

- Вот, полюбуйся, - Сникерс показал узкие бумажные полоски с синими печатями, - вот акции фабрики «Красный Октябрь», приобретешь такую бумажку - и будешь совладельцем фабрики.

- А на кой?

- Фабрика получает прибыль и делит ее между акционерами. Сидишь ты, допустим, дома, а тебе денежки на счет капают.

- А вдруг - не капают?

- Ты что? Это же - акция!

- И сколько таких бумажек настригли?

- Дурак ты, Кузнецов. Настригли! Серьезное дело. Капитализм, это тебе не Советский Союз - тут думать надо. Ну, как, возьмешь акции?

- На кой мне твои акции?

- Дурак ты. Я бы с тебя по дружбе недорого взял. Совсем маркетинга не понимаешь.

- Мне получки хватает, - сказал Кузнецов.

- Ну и сиди со своей получкой. Мозгами шевелить лень. Мир сейчас такой, что думать надо. Сюда пришел, одну схему придумал. В другое место пришел - другую схему. Крутиться надо. Маркетинг!

- И какой ты здесь маркетинг делаешь? - спросил Кузнецов.