Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Третий этап цивилизации



Сегодня, или настоящее время, можно принять за третий этап цивилизации, считая с 1953 года до будущего 2000 года. Этап состоит в том, что все твердо пойдет к эффективному урегулированию.

По-видимому, для Тойнби… Однако всякая критика умолкала пред лицом антропологических идей Сеферино.

Итак, люди на этих этапах:

А) Люди, жившие сами во второй этап, в те самые дни, не слишком задумывались над первым этапом.

B) Люди, живущие в третьем этапе, а именно мы, живущие в наши дни, не задумываемся, или, можно сказать, мы не задумываемся, какой такой второй этап.

С) В будущем, которое наступит потом или начнется после 2000 года, люди тех дней не будут особенно задумываться о третьем этапе: о наших днях.

Насчет того, что не слишком задумываются, довольно верно замечено, beati pauperes spiritu, а Сеферино уже принялся за Поля Риве, имея на этот случай свою собственную классификацию, которая доставляла им такое удовольствие по вечерам во дворике у дона Креспо, поскольку:

В мире можно насчитать до шести человеческих рас: белая, желтая, коричневая, черная, красная и пампская.

Белая раса: люди этой расы – все население с белой кожей, каковые жители балтийских стран, северных, европейских, американских и т.п.

Желтая раса: люди этой расы – все население с желтой кожей, каковые китайцы, японцы, монгольцы, большинство индусов и т.д.

Коричневая раса: люди этой расы – все население с коричневой кожей от природы, каковые турки, те, у которых коричневая кожа, цыгане и т.д.

Черная раса: люди этой расы – все население с черной кожей, каковые большинство жителей Восточной Африки и т.д.

Красная раса: люди этой расы – все население с красной кожей, каковые большинство эфиопов с темно-красной кожей, у каковых сам НЕГУС, или король Эфиопии, является экземпляром краснокожего; большая часть индусов с темно-красной кожей или кофейного цвета; большая часть египтян с темно-красной кожей и т.д.

Пампская раса: люди этой расы – все население с кожей разнообразного, или пампского цвета, каковы индейцы всех трех Америк.

– Да, Орасио не хватает, – сказал себе Тревелер. – Эту часть он замечательно комментирует. А в конце-то концов, почему это не годится? Бедняга Сефе споткнулся на классической трудности – на Ярлыке. Он делает что может, как Линней или как те, что составляют наглядные таблицы для энциклопедий. А его коричневая раса – просто гениальное изобретение, надо признать.

Послышались шаги, и Тревелер выглянул в коридор, находившийся над административным крылом. Как бы сказал Сеферино, первая дверь, вторая дверь и третья дверь были закрыты. Наверное, Талита ушла к себе в аптеку, просто невероятно, с какой радостью вернулась она к своей науке, к аптечным весам и жаропонижающим таблеткам.

Не размениваясь на мелочи, Сеферино перешел к разъяснению своей модели Общества Наций.

Общество может быть образовано в любой части света, хотя лучшее место для него – Европа. Это общество должно функционировать постоянно, а значит, во все рабочие дни. У общества должно быть свое большое помещение или дворец, состоящий не менее чем из семи (7) зал или больших комнат. И т.д.

Итак, каковы семь зал дворца такового общества должны: первая зала должна быть занята делегатами белой расы и Президентом каковой цвета кожи такового; вторая зала должна быть занята делегатами стран желтой расы и Президентом каковой цвета кожи такового, третья…

И так – все расы, одна за другой, можно бы, конечно, перепрыгнуть через перечисление, но было уже не все равно теперь, после четырех рюмок каньи («Марипоса», а не «Анкап», что жалко, ибо это патриотическое словоизвержение вполне заслуживало такового); было совсем не все равно, потому что мышление Сеферино было кристаллографическим и оно требовало непременного наличия всех граней и всех точек пересечения, подчинялось законам симметрии и horror vacui [[334]], а потому:

…третья зала должна быть занята делегатами стран коричневой расы и Президентом каковой цвета кожи такового; четвертая зала должна быть занята делегатами стран черной расы и Президентом каковой цвета кожи такового; пятая зала должна быть занята делегатами стран красной расы и Президентом каковой цвета кожи такового; шестая зала должна быть занята делегатами стран пампской расы и Президентом каковой цвета кожи такового; и одна – та – седьмая зала должна быть занята «Штабом» всего такового Общества Наций.

Тревелера всегда приводило в восхищение это «та», которое разрушало строгую кристалличность системы, подобно таинственному изъяну в сапфире, так называемому «саду» сапфира – загадочной точке внутри самоцвета, которая, возможно, определяет слияние всей системы воедино, отчего и загорается в сапфирах небесным светом прозрачный крест, словно энергия, застывшая в сердце камня. (А почему он называется «садом», разве что по ассоциации с садом камней из восточных сказок?)

Сеферино гораздо менее склонный к пустопорожним рассуждениям, просто разъяснил важность данного вопроса.

Дополнительные подробности об упомянутой седьмой зале: в таковой седьмой зале дворца Общества Наций должен находиться Генеральный секретарь всего такового Общества и Генеральный Президент, также всего такового Общества, каковой Генеральный секретарь в то же время должен быть секретарем такового Генерального Президента…

Еще дополнительные подробности: в первой зале должен находиться соответствующий Президент, каковой всегда должен председательствовать в таковом первом зале; если говорить в отношении второго зала, то idem [[335]]; если говорить в отношении третьего зала, то idem; если говорить в отношении четвертого зала, то idem; если говорить в отношении пятого зала, то idem; если говорить в отношении шестого зала, то idem.

Тревелера умиляло это «idem», – должно быть, оно немало стоило Сеферино. Тут он необычайно снисходил до читателя. Однако дело дошло уже до самой сердцевины проблемы, и теперь перечислялось то, что Сеферино называл: «Замечательными задачами модели Общества Наций»:

1) Рассмотреть (чтобы не сказать установить) цену или ценность денег в мировом обращении; 2) определить сдельную оплату рабочим, жалованье служащим и т. д.; 3) определить все ценности на благо международной жизни (установить твердые цены на все продаваемые товары и обозначить, сколько чего стоит и кому чего сколько: сколько военного оружия должна иметь страна; сколько детей должна родить согласно международному договору каждая женщина и т. д.); 4) назначить, сколько денег должен получить по пенсии вышедший на пенсию и т. д.; 5) до скольких детей должна родить каждая женщина в мире; 6) как справедливо все распределить в международном масштабе и т. д.

Почему, задавался проницательным вопросом Тревелер, он все время твердит про свободу, чрево и демографию? В пункте 3) об этом говорится как о ценностях, а в пункте 5) это – конкретный вопрос, относящийся к компетенции Общества. Странные нарушения симметрии, строгого, последовательного и упорядоченного перечисления, но возможно, они-то как раз и были проявлением беспокойства и подозрения насчет того, что классический порядок всегда правду приносит в жертву красоте. Однако Сеферино тут же отбрасывал романтизм, в котором его заподозрил Тревелер, и давал наглядный пример распределения:

Распределение военного оружия:

Известно, что каждая страна мира имеет соответствующее количество квадратных километров территории:

Итак, значит, пример:

А) Страна, которая имеет, предположим, 1000 квадратных километров, должна иметь 1000 пушек; страна, которая имеет, предположим, 5000 квадратных километров, должна иметь 5000 пушек и т. д.

(Из этого ясно, что по одному стволу на каждый квадратный километр);

Б) Страна, которая имеет, предположим, 1000 квадратных километров, должна иметь 2000 винтовок; страна, которая имеет, предположим, 5000 квадратных километров, должна иметь 10000 винтовок и т. д.

(Из этого ясно, что по 2 винтовки на каждый квадратный километр) и т. д.

Это относится ко всем соответствующим странам, которые существуют на свете: Франция – по 2 винтовки на каждый свой квадратный километр; Испания idem; Бельгия idem; Россия idem; Северная Америка idem; Уругвай idem; Китай idem и т. д.; это относится также и ко всем остальным видам военного оружия, которые существуют а) танки; б) пулеметы; в) террористические бомбы; винтовки и т. д.

(—139)

Риск «молнии»

«Бритиш Медикл Джорнл» сообщает о новом типе несчастных случаев, которые могут происходить с детьми. Причина этих несчастных случаев заключается в том, что вместо пуговиц на ширинке детских штанишек стали использовать «молнии», сообщает наш корреспондент по вопросам медицины.

Опасность состоит в том, что крайняя плоть может оказаться защемленной застежкой «молнией». Уже зарегистрировано два подобных случая. И в обоих для избавления ребенка от боли пришлось прибегнуть к обрезанию.

Наибольшая вероятность несчастного случая возникает тогда, когда ребенок идет в туалет один. Стараясь помочь ему, родители могут лишь усугубить ситуацию, дергая замок в неправильном направлении, поскольку ребенок не способен объяснить, произошел ли несчастный случай, когда он застегивал «молнию» или когда он ее расстегивал. Если ребенок однажды уже подвергался обрезанию, травма может оказаться еще более серьезной.

Врач полагает, что откусив верхнюю часть «молнии» клещами или плоскогубцами, можно затем легко разъять две ее половинки. Однако придется прибегнуть к местному наркозу при удалении частички, внедрившейся в кожу.

«Обзервер», Лондон

(—151)

– Как ты думаешь, не вступить ли нам в национальную корпорацию монахов, творящих заклятье крестным знамением?

– Если выбирать между этой национальной корпорацией и национальным бюджетом…

– Потрясающе, чем мы там будем заниматься, – сказал Тревелер, наблюдая за дыханием Оливейры. – Я прекрасно помню: наши обязанности будут заключаться в том, чтобы творить молитву и осенять крестным знамением как людей, так и предметы, а также таинственные области, которые Сеферино называет различными частями отдельных мест.

– Оно, наверное, одно, это место, – сказал Оливейра как издалека. – Одно и совершенно определенное, братец.

– И еще будем осенять крестным знамением посевы и женихов, страдающих по причине счастливых соперников.

– Позови Сеферино, – произнес голос Оливейры словно из какой-то части отдельного места. – Как бы мне хотелось… Че, а ведь Сеферино, наверное, уругваец.

Тревелер ничего не ответил и поглядел на вошедшего Овехеро, который наклонился и щупал пульс у типичного истерикуса латиноамерикуса.

– Монахи должны постоянно сражаться со всяким духовным злом, – совершенно отчетливо проговорил Оливейра.

– Ага, – сказал Овехеро, чтобы подбодрить его.

(—58)

Стоит кому-нибудь начать что-нибудь объяснять, как я почему-то оказываюсь в кафе, во всех кафе: в «Элефант энд Каста», в «Дюпон Барбе», в «Саше», в «Педрокки», в «Хихоне», в «Греко», в «Кафе де ла Пэ», в «Кафе Моцарт», в «Флориане», в «Капулад», в «Ле де Маго», в баре, где стулья выставляют на площадь Коллеоне, в кафе «Данте», что в пятидесяти метрах от могилы Скалигеров и словно выжженного слезами лика Святой Марии Египетской в розовом саркофаге, в кафе напротив острова Джудекка, где старые обнищавшие маркизы долго и старательно пьют чай вместе с пропылившимися стариками, выдающими себя за послов, в «Хандилье», в «Флоккос», в «Клюни», в «Ричмонд де Суипача», в «Эль Ольмо», в «Клозери де Лила», в «Стефан» (что на улице Малларме), в «Токио» (которое в городе Чивилкой), в кафе «Шьен-ки-фюм», в «Оперн Кафе», в «Дом», в «Кафе дю Вье Пор», во всех кафе, где

We make our meek adjustments,

Contented with such random consolations

As the wind deposits

In slithered and too ample pockets [[336]].

Харт Крейн dixit [[337]]. Все они – не просто кафе, они – нейтральная территория для тех, кто распрощался с душой, они – недвижный центр колеса, откуда можно дотянуться до самого себя, несущегося на всех парах, увидеть себя входящего и выходящего и, как ненормальный, хлопочущего о женщинах, векселях или диссертации по эпистемологии, и, пока кофе наливается в чашечку, которая пойдет потом по кругу дней, ты можешь попытаться как бы со стороны сделать ревизию и подвести баланс, оставаясь на расстоянии от того своего я, от того себя, который час назад вошел в кафе, и от того, который через час выйдет оттуда. Сам себе свидетель и сам себе судья, между двумя сигаретами иронически проглядывающий собственную биографию.

В кафе мне всегда вспоминаются сны, один no man’s land [[338]] тянет за собой другой; сейчас мне вспоминается один, но нет, пожалуй, вспомнилось только, что вроде бы снилось что-то чудесное, а под конец было ощущение, словно меня изгнали (а может быть, я бежал, но вынужденно) из сна и все, что в нем было, безвозвратно осталось там. И кажется, за спиною у меня даже захлопнулась дверь, кажется, так; во всяком случае, резко отделилось приснившееся (совершенное, сферическое, завершенное) от теперь. Однако я продолжал спать, а изгнание и захлопнувшаяся дверь мне тоже приснились. И в довершение страшная уверенность владела мною в этот миг перехода от сна к сну; изгнание означало, что недавнее чудесное сновидение забыто целиком и полностью. Должно быть, ощущение, будто за спиной у меня захлопнулась дверь, возникло оттого, что все в этот миг забылось раз и навсегда. Но самое удивительное: я помнил, что мне приснилось, как я забыл предыдущий сон и что этот сон следовало забыть (я изгнан из его замкнутой сферы).

Все это, думается мне, корнями уходит в Эдем. Наверное, Эдем, каким мы его хотим вообразить, есть мифопоэтическая проекция хороших мгновений, которые проживаются зародышем еще бессознательно. И, в таком случае, мне становится понятен жест ужаснувшегося Адама у Мазаччо. Он закрывает лицо, чтобы защитить то, что видели его глаза, то, что принадлежало ему; в этой маленькой сотворенной собственной рукой ночи он хранит последнюю картину рая. И плачет (ибо жест его таков, какие рождает плач), потому что понимает: все напрасно и подлинная кара начинается в эту минуту; забыть Эдем означает принять воловью покорность, дешевую и грубую радость работы до пота на лбу, с очередным оплаченным отпуском.

(—61)

«Конечно», – тут же подумал Тревелер, – в счет идут только результаты. Однако к чему такой прагматизм?» Он был несправедлив к Сеферино за то лишь, что тот попытался составить свою геополитическую систему, не похожую на другие, точно в такой же мере неразумные (и потому именно многообещавшие, это следовало признать). Сеферино бесстрашно орудовал на теоретической почве и тут же приводил очередной, наповал сражающий пример:

Оплата труда рабочих в мире:

В согласии с Обществом Наций будет или должно быть, что, если, например, французский рабочий, возьмем кузнеца на этот случай, зарабатывает за день от минимума в 8,00 долларов до максимума в 10,00 долларов, тогда и итальянский рабочий должен тоже зарабатывать столько же: от 8,00 долларов до 10,00 долларов в день, но: если итальянский кузнец зарабатывает указанную сумму от 8,00 долларов до 10,00 долларов в день, то и испанский кузнец тоже должен зарабатывать от 8,00 долларов до 10,00 долларов в день, но: если испанский кузнец зарабатывает от 8,00 долларов до 10,00 долларов в день, тогда и русский кузнец тоже должен зарабатывать от 8,00 долларов до 10,00 долларов в день, но: если русский кузнец зарабатывает от 8,00 долларов до 10,00 долларов в день, тогда и североамериканский кузнец тоже должен зарабатывать от 8,00 долларов до 10,00 долларов в день и т. д.

«Какой смысл в этом „и т. д.“? – рассуждал Тревелер. – Отчего в какой-то момент Сеферино вдруг останавливается и довольствуется этим „и т. д.“, таким для него тягостным? Не может быть, чтобы он устал от повторения, потому что совершенно очевидно: оно доставляет ему удовольствие, и не от ощущения монотонности, потому что очевидно: монотонность тоже доставляет ему удовольствие (и уже стала его стилем). Это „и т. д.“ наверняка навевало тоску на Сеферино, космолога, вынужденного составлять раздражавший его reader’s digest [[339]]. И бедняга отыгрывался, добавляя под списком кузнецов:

(А в остальном что касается этого пункта, то сюда входят или должны входить все остальные страны соответственно или, вернее, все кузнецы всех соответственных стран.)

«И все-таки, – подумал Тревелер, наливая себе еще каньи и разбавляя ее содовой, – странно, что Талита не возвращается. Надо бы сходить поглядеть, в чем дело». Но ему жалко было покидать мир Сеферино, такой упорядоченный, да еще в момент, когда Сефе взялся за перечисление 45 Национальных корпораций, из которых должна состоять образцово-показательная страна:

1) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ МИНИСТЕРСТВА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ (все отделы и служащие всего Министерства внутренних дел). (Управление стабильностью всех учреждений); 2) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ МИНИСТЕРСТВА ФИНАНСОВ (все отделы и служащие всего Министерства финансов). (Управление на манер покровительства всеми благами (всей собственностью) на территории страны и т. д.); 3) …

И так – все корпорации, одна за другой, в количестве сорока пяти, и среди них выделялись пункты 5, 10, 11 и 12:

5) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ МИНИСТЕРСТВА ВЗАИМООТНОШЕНИИ (все отделы и служащие всего такового Министерства). (Образование, Просвещение, Любовь ближнего к другим, Контроль, Учет (книги по учету). Здоровье, Сексуальное воспитание и т. д.) (Управление, или Контроль и Учет (юрист…), которые будут дополняться «Воспитательными Судами», «Гражданскими Судами», «Советом по делам Ребенка», «Судом по делам Малолетних», «Регистратурой»: рождения, смерти и т. д.) (Управление всем, что относится к взаимоотношениям: БРАК, ОТЕЦ, СЫН, СОСЕД, МЕСТОЖИТЕЛЬСТВО, ЧЕЛОВЕК, ЧЕЛОВЕК ХОРОШЕГО ИЛИ ДУРНОГО ПОВЕДЕНИЯ, ЧЕЛОВЕК АМОРАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ, ЧЕЛОВЕК С ДУРНЫМИ БОЛЕЗНЯМИ, ОЧАГ (и СЕМЬЯ), НЕЖЕЛАТЕЛЬНАЯ ЛИЧНОСТЬ, ГЛАВА СЕМЬИ, РЕБЕНОК, МАЛОЛЕТКА, ЖЕНИХ, ВНЕБРАЧНОЕ СОЖИТЕЛЬСТВО и т. д.)

• • • • • • • • • •

10) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ ЭСТАНСИЙ (все сельские учреждения по Крупному выращиванию и все служащие таковых учреждений). (Крупное выращивание, или выращивание крупных животных: волов, лошадей, страусов, слонов, верблюдов, жирафов, китов и т. д.);

11) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ ФЕРМ (все сельскохозяйственные фермы или большие поместья и все служащие таковых учреждений). (Посадка всех соответствующих видов растений, исключая овощи и фруктовые деревья);

12) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ ПО ДОМАМ-ПИТОМНИКАМ ЖИВОТНЫХ (все учреждения по Мелкому выращиванию и все служащие таковых учреждений). (Мелкое выращивание, или выращивание мелких животных: свиней, овец, козлят, собак, тигров, львов, кошек, зайцев, кур, уток, пчел, рыб, бабочек, крыс, насекомых, микробов и т. д.).

Растроганный Тревелер забыл о времени и не замечал пустевшей бутылки. Каждая новая проблема пробуждала в нем нежность. Почему исключались овощи и фруктовые деревья? Почему в слове «пчела» слышалась какая-то чертовщинка? А это почти райское зрелище поместья, где козлята взращиваются рядом с тиграми, крысами, бабочками, львами и микробами… Давясь смехом, он вышел в коридор. Почти осязаемая картина эстансии, где служащие-такового-учреждения спорили, как получше растить кита, заслоняла суровый вид ночного коридора. Видение было вполне достойным данного места и времени, и казалось просто глупым задаваться вопросом, что там делает Талита в аптеке или во дворе, когда строгий строй расставленных по порядку Корпораций, точно путеводный светоч, звал за собой.

25) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ БОЛЬНИЦ И ПОДОБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ (все больницы всех родов, мастерские по починке и выправлению, по ремонту кожаных изделий, конюшни, где выхаживают лошадей, зубоврачебные клиники, парикмахерские, заведения, занимающиеся стрижкой деревьев и зеленых насаждений, учреждения по распутыванию запутанных судебных дел и т. д., а также все служащие таковых учреждений).

– Вот оно, – сказал Тревелер. – Тот стык, который доказывает, что по большому счету Сеферино совершенно здоров. Орасио прав – не следует принимать порядок в таком виде, в каком он представляется нам на ощупь. Сеферино считает, что зубного врача связывает с запутанными судебными делами тот факт, что и в том и в другом случае требуется что-то исправить; дорожные происшествия, таким образом, пойдут заодно с бензином… Да это же поэзия в чистом виде, братец ты мой. Сефе разрушает коросту, которой обросли наши мозги, как сказал уже не помню кто, и начинает видеть мир совсем под другим углом. Ну, само собой, за это его и называют чокнутым.

Когда появилась Талита, он подошел к двадцать восьмой Корпорации:

28) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ СТРАНСТВУЮЩИХ СЫЩИКОВ И ИХ НАУЧНЫЕ УЧРЕЖДЕНИЯ (все заведения по поиску и / или конторы полицейских детективов, все исследовательские учреждения (передвижные) и все учреждения по научным исследованиям, а также служащие таковых учреждений). (Все упомянутые служащие принадлежат к классу, который следует определять как «СТРАНСТВУЮЩИЕ».)

Талите и Тревелеру эта часть нравилась меньше – беспокойство, терзавшее Сеферино, здесь оставляло его. Возможно, научный поиск, связанный со странствиями, выглядел в глазах Сеферино не таким уж и поиском, странствующий характер вносил в него донкихотскую нотку, и потому Сеферино, возможно обреченный на оседлый образ жизни, не желал делать на нем акцента.

29) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ ПЕТИЦИОННЫХ НАУЧНЫХ СЫЩИКОВ И ИХ НАУЧНЫЕ УЧРЕЖДЕНИЯ (все заведения по поиску и /или конторы полицейских детективов, все исследовательские учреждения и все служащие таковых учреждений). (Все упомянутые служащие принадлежат к классу, который «следует определять как „ПЕТИЦИОННЫЕ“ учреждения, и служащие какового класса должны быть отделены от других классов вроде упомянутого класса „СТРАНСТВУЮЩИХ“).

30) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ НАУЧНЫХ СЫЩИКОВ (ПО-СЛЕДУЮЩИХ КОТИРОВЩИКОВ) И ИХ НАУЧНЫЕ УЧРЕЖДЕНИЯ (все заведения по поиску и /или конторы полицейских детективов, все исследовательские учреждения и все служащие таковых учреждений). (Все упомянутые служащие принадлежат к классу, который следует определять как «ПО-СЛЕДУЮЩИХ КОТИРОВЩИКОВ»; учреждения и служащие какового класса должны быть отделены от других классов вроде упомянутых «СТРАНСТВУЮЩИХ» и «ПЕТИЦИОННЫХ»).

– Выглядит так, словно речь идет о рыцарских орденах, – сказала Талита убежденно. – Странно одно: во всех трех корпорациях сыщиков говорится только о зданиях.

– А с другой стороны, что означает «по-следующие котировщики»?

– Это, наверное, не «по-следующие», а «последующие». Однако дела не проясняет. А впрочем, какая разница.

– Какая разница, – говорит Тревелер. – Ты совершенно права. Вся прелесть в том, что возможен мир, где есть странствующие сыщики, а также петиционные и с последующей котировкой. И потому мне кажется вполне естественным, что от рыцарских орденов Сеферино переходит к орденам религиозным, в промежутке коротко отдав дань и науке (а как же без этого) наших дней. Итак, читаю:

31) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ УЧЕНЫХ В РАЗЛИЧНЫХ НАУКАХ ПО ПРИНАДЛЕЖНОСТИ И ИХ НАУЧНЫЕ УЧРЕЖДЕНИЯ (все учреждения или заведения ученых в различных науках соответственно их склонности и сами таковые ученые). (Ученые в различных науках соответственно склонности: врачи, гомеопаты, лекари (все хирурги), акушерки, техники, механики (все виды техников), инженеры второго класса или архитекторы всех соответствующих областей (все исполнители предварительно разработанных проектов вроде упоминавшихся инженеров второго класса), все классификаторы вообще, астрономы, астрологи, спириты, доктора всяких наук, все законники (всяческие эксперты), классификаторы всех родов, бухгалтеры, переводчики, учителя начальных школ (все композиторы), оперуполномоченные – мужчины – по делам об убийствах, проводники или гиды, садоводы, парикмахеры и т. д.).

– Ну ты подумай! – сказал Тревелер, залпом выпивая рюмку. – Просто гениально!

– Не страна, а рай для парикмахеров, – сказала Талита, вытягиваясь на постели и закрывая глаза. – Как они скакнули у него вверх по общественной лестнице. Но одного не понимаю: почему оперуполномоченные по убийствам – непременно мужчины.

– Никогда не слыхал, чтобы женщина расследовала убийства, – сказал Тревелер. – И Сеферино, по-видимому, тоже считает это маловероятным. Ты, должно быть, заметила, что по части секса он страшный пуританин – это видно на каждом шагу.

– До чего жарко, просто ужас, – сказала Талита. – Ты обратил внимание, с каким удовольствием он включает сюда классификаторов и даже упоминает их дважды? Ну-ка, окунемся в мистику, что ты хотел мне прочитать?

– Слушай, – сказал Тревелер.

32) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ МОНАХОВ, ТВОРЯЩИХ ЗАКЛЯТЬЕ КРЕСТНЫМ ЗНАМЕНИЕМ, И ИХ НАУЧНЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ (все монастырские общины и все монахи). (Монахи и целители-мужчины, за исключением тех, кто исповедует странные культы, принадлежащие единственно и исключительно к миру слова и чудесам исцеления и «спасения».) (Монахи должны постоянно сражаться со всяким духовным злом, со всяким вредом, благоприобретенным и насланным на вещи и тела, и т. д.) (Кающиеся монахи и анахореты, которые должны творить молитву и осенять крестным знамением как людей, так и предметы, а также различные части отдельных мест, посевы, женихов, страдающих по причине счастливых соперников, и т. д.).

33) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ БЛАГОЧЕСТИВЫХ ХРАНИТЕЛЕЙ КОЛЛЛЕКЦИЙ И ИХ ХРАНИЛИЩА (все хранилища коллекций и idem, склады, базы, архивы, музеи, кладбища, тюрьмы, приюты и богадельни, заведения слепых и т. д., а также все служащие таковых учреждений). (Коллекции; пример: в архиве хранится коллекция дел; на кладбище хранится коллекция трупов; в тюрьме хранится коллекция заключенных и т. д.).

– Насчет кладбища не пришло бы в голову даже Эспронседе, – сказал Тревелер. – Ничего себе – уравнять Курносую с архивом… Сеферино угадывает связи и соотношения, а это, по сути дела, и есть подлинный ум, тебе не кажется? После такого вступления его финальная классификация совсем не выглядит странной, наоборот. Вот бы попробовать спроектировать такой мир.

Талита ничего не ответила, а только оттопырила верхнюю губку и выдохнула, как говорится, первый выдох первого сна. А Тревелер принялся за следующую рюмку и за последние, и решающие, Корпорации:

40) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ УПОЛНОМОЧЕННЫХ ПО ДЕЛАМ ВСЕГО РЫЖЕГО И КРАСНОГО И ЗАВЕДЕНИЯ, ВЕДУЩИЕ АКТИВНУЮ РАБОТУ В ОБЛАСТИ ВСЕГО РЫЖЕГО И КРАСНОГО (все объединения уполномоченных по делам всего рыжего и красного и главные конторы таковых уполномоченных, а также сами таковые уполномоченные). (Все, что кажется рыжим и красным: животные с рыжей шерстью, растения с красными цветами, минералы красного цвета).

41) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ УПОЛНОМОЧЕННЫХ ПО ДЕЛАМ ВСЕГО ЧЕРНОГО И ЗАВЕДЕНИЯ, ВЕДУЩИЕ АКТИВНУЮ РАБОТУ В ОБЛАСТИ ВСЕГО ЧЕРНОГО (все объединения уполномоченных по делам всего черного и главные конторы таковых уполномоченных, а также сами таковые уполномоченные). (Все, что кажется черным или просто черное: животные с черной шерстью, растения с черными цветами и черные минералы.)

42) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ УПОЛНОМОЧЕННЫХ ПО ДЕЛАМ ВСЕГО КОРИЧНЕВОГО И ЗАВЕДЕНИЯ, ВЕДУЩИЕ АКТИВНУЮ РАБОТУ В ОБЛАСТИ ВСЕГО КОРИЧНЕВОГО (все объединения уполномоченных по делам всего коричневого и главные конторы таковых уполномоченных, а также сами таковые уполномоченные). (Все, что кажется коричневым или просто коричневое: животные с коричневой шерстью, растения с коричневыми цветами, коричневые

43) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ УПОЛНОМОЧЕННЫХ ПО ДЕЛАМ ВСЕГО ЖЕЛТОГО И ЗАВЕДЕНИЯ, ВЕДУЩИЕ АКТИВНУЮ РАБОТУ В ОБЛАСТИ ВСЕГО ЖЕЛТОГО (все объединения уполномоченных по делам всего желтого и главные конторы таковых уполномоченных, а также сами таковые уполномоченные). (Все, что кажется желтым или просто желтое: животные с желтой шерстью, растения с желтыми цветами и желтые минералы.)

44) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ УПОЛНОМОЧЕННЫХ ПО ДЕЛАМ ВСЕГО БЕЛОГО И ЗАВЕДЕНИЯ, ВЕДУЩИЕ АКТИВНУЮ РАБОТУ В ОБЛАСТИ ВСЕГО БЕЛОГО (все объединения уполномоченных по делам всего белого и главные конторы таковых уполномоченных, а также сами таковые уполномоченные). (Все, что кажется белым или просто белое: животные с белой шерстью, растения с белыми цветами и белые минералы.)

45) НАЦИОНАЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ УПОЛНОМОЧЕННЫХ ПО ДЕЛАМ ВСЕГО ПАМПСКОГО И ЗАВЕДЕНИЯ, ВЕДУЩИЕ АКТИВНУЮ РАБОТУ В ОБЛАСТИ ВСЕГО ПАМПСКОГО (все объединения уполномоченных по делам всего пампского и главные конторы таких уполномоченных, а также сами таковые уполномоченные). (Все, что кажется пампского цвета или просто пампское: животные с пампскои шерстью, растения с пампскими цветами, пампские минералы.)

Разрушить коросту, которой обросли мозги… Как виделось Сеферино то, о чем он писал? Какая ослепляющая (или наоборот) реальность выдавала ему картины, где белые медведи бродили по огромным мраморным подмосткам меж жасминовых кустов? А то – вороны вили гнезда на скалах из антрацита, увенчанных головками черных тюльпанов… И почему «кажется черным», «кажется белым»? Почему не «черного цвета», «белого цвета»? И что значит «кажется желтым или просто желтое»? Что это за цвета, которых никакая марихуана не поможет увидеть ни Мишо, ни Хаксли? Пояснения Сеферино годились (если только годились) для того лишь, чтобы запутаться еще больше, да и те были скупы. И все-таки:

По поводу упомянутого пампского цвета: пампский цвет – это всякий сложный цвет или тот, что образован двумя или более красками.

И еще одно, крайне необходимое, разъяснение:

По поводу упомянутых таковых уполномоченных различных родов: каковыми уполномоченными должны быть Губернаторы, чтобы их усилиями никогда в мире не перепутывались между собой разные рода; чтобы все разнообразные рода внутри своих классов не перекрещивались, чтобы не скрещивались классы и типы друг с другом, а также раса с расой и один цвет с другим цветом, и т. д.

«Какой ты пурист, какой ты расист, Сеферино Пирис! Мироздание из одного чистого цвета, совсем как у Мондриана, просто с души воротит! Ты опасен, Сеферино Пирис, тебя вполне могут выбрать депутатом, а то и президентом! Будь бдительна, Восточная Республика! Ну, последнюю рюмку перед тем, как отправиться спать». Сефе между тем, опьяневший от чистых цветов, ударился в последнюю поэму, где, точно на огромной картине Энсора, вспыхивало все, что только могло вспыхнуть, в масках и антимасках. Военные дела ворвались в его систему, и надо было видеть, как билась о косноязычие Трисмегистова мудрость, присущая уругвайскому философу. Итак:

Что касается объявленного труда «Свет Мира над Землей», то в таковом объясняются подробно военные дела, а в настоящем коротком изложении мы дадим следующие пояснения:

Гвардия (типа Городской стражи) – для военных, рожденных под зодиакальным знаком Овна; Синдикаты (противостоящие основной правительственной линии) – для военных, рожденных под знаком Тельца; Дирекция по проведению и курированию празднеств и общественных собраний (танцы, вечера, организация помолвок: подбор пар для женихов и для невест и т. д.) – для военных, рожденных под знаком Близнецов; Авиация (военная) – для военных, рожденных под знаком Рака; Писательство на благо правительства (военная журналистика и журналистика по всем тайным политическим вопросам в пользу властей и правительства) – для военных, рожденных под знаком Льва; Артиллерия (тяжелая артиллерия и бомбы) – для военных, рожденных под знаком Девы; Кураторство и практическое осуществление всех общественных и национальных праздников (маскарадные костюмы, переодевания по случаю военных парадов, статисты для карнавала или для праздника «сбор винограда» и т. д.) – для военных, рожденных под знаком Скорпиона; Кавалерия (обычная кавалерия и кавалерия моторизованная, соответственно при участии стрелков, уланов, копьеносцев, мачетеносцев (уланы, саперы; обычный пример: Республиканская гвардия), меченосцев и т. д.) – для военных, рожденных под знаком Козерога; Военная практическая прислуга (гонцы, нарочные, пожарники, проповедники, прислуга и т. д.) – для военных, рожденных под знаком Водолея.

Он потормошил Талиту, которая рассердилась, но открыла глаза, и прочел ей часть, касающуюся военных дел, и обоим пришлось засовывать головы под подушки, чтобы не разбудить всю клинику. Но сначала они пришли к выводу, что большинство аргентинских военных рождены под знаком Тельца. Тревелер, рожденный под знаком Скорпиона, был пьян и заявил, что намерен тотчас же потребовать себе чин лейтенанта, дабы посвятить себя маскарадным костюмам и переодеваниям по случаю военных парадов.

– Мы организуем грандиозные праздники сбора винограда, – говорил Тревелер, высовывая голову из-под подушки и засовывая ее обратно, едва успевал кончить фразу. – Ты явишься со своими соплеменниками по пампской расе, я не сомневаюсь, что ты – из пампских, поскольку на тебя пошло две, а то и больше красок.

– Я – белая, – сказала Талита. – И очень жаль, что ты не рожден под знаком Козерога, мне бы жутко хотелось, чтобы ты стал меченосцем. Ну хотя бы гонцом или нарочным.

– Все гонцы – Водолеи, че. Орасио, кажется, Рак?

– Если и не Рак, то вполне того достоин, – сказала Талита, закрывая глаза.

– Ему выпала всего-навсего авиация. Представь, как он в Банг-Банге на бреющем полете проносился над кондитерской «Орел», когда все пьют там чай с печеньем. Вот это да.

Талита погасила свет и прижалась к Тревелеру, а тот обливался потом и корчился, со всех сторон окруженный зодиакальными знаками, национальными корпорациями уполномоченных и с виду желтыми минералами.

– Орасио сегодня видел Магу, – сказала Талита как бы сквозь сон. – Во дворе, два часа назад, когда ты дежурил.

– А, – сказал Тревелер, переворачиваясь на спину и шаря на тумбочке сигареты по системе Брайля. – Наверное, я сунул их куда-нибудь к благочестивым хранителям коллекции.

– А Магой была я, – сказала Талита, прижимаясь к Тревелеру еще больше. – Не знаю, понимаешь ты или нет.

– Пожалуй, да.

– Это должно было случиться. Одно странно: почему он так удивился своей ошибке.

– Ты же знаешь, какой он, Орасио, – сам кашу заварит и смотрит с таким видом, с каким щенок пялится на собственные какашки.

– Мне кажется, с ним уже было такое в день, когда мы встречали его в порту, – сказала Талита. – Трудно объяснить, он ведь даже не взглянул на меня, и вы оба вышвырнули меня, как собачку, да вдобавок с котом под мышкой.

– Объектом Мелкого выращивания, – сказал Тревелер.

– Он спутал меня с Магой, – стояла на своем Талита – А все остальное должно было произойти так же обязательно, как обязательно перечисление у Сеферино, одно за другим.

– Мага, – сказал Тревелер, затягиваясь так, что лицо его высветилось в темноте, – тоже уругвайка. Поэтому вполне закономерно.

– Дай мне рассказать, Ману.

– Лучше не надо. Ни к чему.

– Сначала пришел старик с голубем, и тогда мы спустились в подвал. Пока мы спускались, Орасио все время говорил про дыры, которые не дают ему покоя. Он был в отчаянии, Ману, страшно было видеть, каким спокойным он казался, а на самом деле… Мы спустились на лифте, и он пошел закрывать холодильник, просто кошмар.

– Значит, ты спустилась туда, – сказал Тревелер. – Ну что ж.

– Это совсем не то, – сказала Талита. – Дело не в том, что мы спустились. Мы разговаривали, но мне все время казалось, будто Орасио находится совсем в другом месте и разговаривает с другой женщиной, ну, скажем, с утонувшей женщиной. Мне только теперь это в голову пришло, Орасио никогда не говорил, что Мага утонула в реке.

– Она и не тонула, – сказал Тревелер. – Я уверен, хотя, разумеется, не имею об этом ни малейшего понятия. Но достаточно знать Орасио.

– Он думает, что она умерла, Ману, и в то же время чувствует ее рядом, а сегодня ночью ею была я. Он сказал, что видел ее и на судне, и под мостом у авениды Сан-Мартин… Он разговаривает не так, как во время галлюцинаций, и не старается, чтобы ему верили. Он разговаривает, и все, и это – на самом деле, это – есть. Когда он закрыл холодильник, я испугалась и что-то, уж не помню что, сказала, и он так посмотрел на меня, как будто смотрел не на меня, а на ту, другую. А я вовсе не зомби, Ману, я не хочу быть ничьим зомби.

Тревелер провел рукой по ее волосам, но Талита нетерпеливо отстранилась. Она сидела на кровати, и он чувствовал: ее бьет дрожь. В такую жару – и дрожит. Она сказала, что Орасио поцеловал ее, и хотела объяснить, что это был за поцелуй, но не находила слов и в темноте касалась Тревелера руками, ее ладони, как тряпичные, ложились ему на лицо, на руки, водили по груди, опирались на его колени, и из этого рождалось объяснение, от которого Тревелер не в силах был отказаться, прикосновение заражало, оно шло откуда-то, из глубины или из высоты, откуда-то, что не было этой ночью и этой комнатой, заражавшее прикосновение, посредством которого Талита овладевала им, как невнятный лепет, неясно возвещающий что-то, как предощущение встречи с тем, что может оказаться предвестьем, но голос, который нес ему эту весть, дрожал и ломался, и весть сообщалась ему на непонятном языке, и все-таки она была единственно необходимой сейчас и требовала, чтобы ее услышали и приняли, и билась о рыхлую губчатую стену из дыма и из пробки, голая, неуловимо-непонятная, выскальзывала из рук и выливалась водою вместе со слезами.

«На мозгах у нас короста», – подумал Тревелер. Он слушал что-то про страх, про Орасио, про лифт, про голубя; постепенно уху возвращалась способность принимать информацию. Ах, так, значит, он, бедный-несчастный, испугался, что он ее убил, смешно слушать.

– Он так и сказал? Трудно поверить, сама знаешь, какой он гордый.

– Да нет, не так, – сказала Талита, отбирая у него сигарету и затягиваясь жадно, как в немом кинокадре. – Мне кажется, страх, который он испытывает, – вроде последнего прибежища, это как перила, за которые цепляются перед тем, как броситься вниз. Он так был рад, что испытал страх сегодня, я знаю, он был рад.

– Этого, – сказал Тревелер, дыша, как настоящий йог, – даже Кука не поняла бы, уверяю тебя. И мне приходится напрягать все мои мыслительные способности, потому что твое заявление насчет радостного страха, согласись, старуха, переварить трудно.

Талита подвинулась немного и прижалась к Тревелеру. Она знала, что она снова с ним, что она не утонула, что он удерживает ее на поверхности, а внизу, в глубинах вод, – жалость, чудотворная жалость. Оба они почувствовали это одновременно и скользнули друг к другу как бы затем, чтобы упасть в себя самих, на их общей земле, где и слова, и ласки, и губы закручивались в один круг, ах эти успокаивающие метафоры, эта старая грусть, довольная тем, что все вернулось к прежнему, и что все – прежнее, и ты по-прежнему держишься на плаву, как бы ни штормило и кто бы тебя ни звал и как бы ни падал.

(—140)

Ваш сад

Следует помнить, что сад строгой планировки в так называемом «французском стиле», где клумбы, газоны, дорожки расположены в строго геометрическом порядке, требует высокого уровня знаний и большого ухода.

И напротив, в саду английского типа легко скрадываются все просчеты, которые может допустить садовод-любитель. Несколько кустов, квадрат газона, грядка с цветами вдоль стены или живой изгороди – все это, не броское, вперемежку, составит основные элементы декоративного и очень практичного ансамбля.

Если, к несчастью, отдельные экземпляры не дадут ожидаемых результатов, их очень легко пересадить в другое место; и они не будут создавать ощущения несовершенства или неухоженности всего сада в целом, поскольку остальных цветов, разбросанных разноцветными пятнами, различных по высоте, всегда хватит, чтобы радовать глаз.

Этот способ планировки, чрезвычайно ценимый в Великобритании и Соединенных Штатах, называется mixed border, т.е. «смешанный газон». Цветы, высаженные таким образом, сплетаются, перемешиваются друг с другом, как если бы они выросли сами по себе, и придают саду естественный вид, в то время как высадка цветов на строго квадратных и круглых клумбах всегда вносит определенную искусственность и требует безупречности и совершенства.

Другими словами, как по соображениям практического, так и эстетического свойства садоводу-любителю следует посоветовать mixed border.

«Almanaque Hachette» [ [340] ]

(—25)

– Ну просто пальчики оближешь, – сказала Хекрептен, – я два съела, пока жарила, воздушные, да и только.

– Завари еще мате без сахара, старуха, – сказал Оливейра.

– Сию минуту, дорогой. Только переменю тебе холодный компресс.

– Спасибо. Как странно есть пончики с завязанными глазами, че. Так, наверное, тренируют тех, кто будет открывать для нас космос.

– Ты про тех, которые летают на Луну в специальных аппаратах? Их засовывают в капсулу или что-то вроде, так?

– Совершенно верно, и дают им пончики с мате.

(—63)

Морелли помешан на цитатах:

«Мне было бы трудно объяснить, почему в одной и той же книге я публикую поэмы и отрицаю поэзию, соединяю дневник мертвеца с заметками прелата, моего друга…».

Georges Вataille, «Haine de la poésie» [[341]]

(—12)

Мореллиана

Если объем или тон произведения начинают вызывать мысль, что автор хочет подняться до итоговых сообщений, срочно показать, что ему грозит совершенно противоположное – остаться с ничтожными результатами.

(—17)

Иногда мы с Магой вдруг принимаемся осквернять воспоминания. Причины могут быть самые чепуховые: не задалось настроение или тоска взяла, как бывает, когда долго смотришь в глаза друг другу. Слово за слово, и разговор, похожий на изодранный в клочья лоскут, выводит нас на воспоминания. Два совершенно различных мира, чуждых друг другу и почти всегда непримиримых, встают за нашими словами, и, будто мы сговорились, рождается издевка. Обычно начинаю я, с презрением вспоминаю свой прежний культ друзей, как был верен я и как меня не поняли, чем отплатили за верность, вспоминаю смиренное упорство, с каким носил плакаты на политических демонстрациях, вспоминаю интеллектуальные споры и страстные любови. Я смеюсь над собственной подозрительной честностью, которая столько раз оборачивалась медвежьей услугой и для меня и для других, в то время как предательство и бесчестность плели свою паутину; я не мог им помешать, а только признавал, что на глазах у меня творятся предательство и бесчестные поступки, а я ничего не сделал, чтобы воспрепятствовать им, оттого вдвойне виновен. Я насмехаюсь над своими дядьями, беспорочно приличными, сидящими в дерьме по горло, однако в белоснежных крахмальных воротничках. Они бы рот раскрыли от изумления, скажи им, что они вляпались, ведь один свято верит в Тукуман, а другой – в Девятое июля, и оба являются образцом беспорочно-аргентинского духа (это буквально их выражения). И все-таки воспоминания у меня о них остались хорошие. А я все-таки топчу эти воспоминания в дни, когда на нас с Магой нападает парижская хандра и нам хочется сделать друг другу больно.

Но вот Мага перестает смеяться, чтобы спросить меня, почему я говорю такие вещи о своих дядьях, и я чувствую, что мне хотелось бы, чтобы они оказались тут и слушали нас под дверью, как старик с пятого этажа. Я тщательно обдумываю ответ, потому что мне не хочется быть несправедливым или преувеличивать. И еще – хорошо бы это пошло на пользу Маге, которая никогда не разбиралась в нравственных вопросах (как Этьен, только менее эгоистичная, она верит в ответственность перед настоящим моментом, перед тем моментом, когда нужно быть добрым или благородным; по сути, причины носят такой же гедонистический и эгоистический характер, как и те, что движут Этьеном).

И я объясняю, что два моих честнейших дядюшки – образцово-показательные аргентинцы, какими их представляли в 1915 году, ставшем зенитом их жизни, развивавшейся между двумя полюсами деятельности: земледельческо-животноводческой и конторской. А если говорить о креолах добрых старых времен, то надо говорить и об антисемитизме, о ксенофобии, о мелких буржуа, которых душит тоска по собственному поместью, где мулаточки подают ему мате за десять песо в месяц, где процветают бело-голубые патриотические чувства, великое уважение ко всему военному и экспедициям в пустыню и рубашки отглаживаются дюжинами, хотя жалованья не хватает на то, чтобы заплатить в конце месяца несчастному существу, которого все семейство называет «русский» и к которому обращаются не иначе как с криками, угрозами, а в лучшем случае – с бодренькими прибаутками. Стоит Маге начать соглашаться с этим взглядом на вещи (о котором лично она никогда не имела даже представления), как я спешу доказать ей, что при всем том оба моих дядюшки с их семействами обладают всевозможными превосходными качествами. Преданные отцы и дети, добронравные граждане, уважающие избирательное право и читающие самые солидные газеты, добросовестные служащие, любимые и начальниками и сослуживцами, люди, способные всю ночь просидеть у изголовья больного или подложить кому угодно любую свинью. Мага смотрит на меня в замешательстве, уж не смеюсь ли я над ней. Мне приходится доказывать и объяснять, почему я так люблю своих дядьев и почему лишь время от времени, когда нам осточертевают улица или погода, я вдруг выволакиваю на свет все это грязное белье и топчу воспоминания, которые у меня от них остались. Мага немного взбадривается и начинает плохо говорить о своей матери, которую она любит и презирает, больше или меньше – в зависимости от момента. Иногда меня приводит в ужас ее рассказ о случае из детства, том самом, о котором она как-то упоминала, смеясь, как о чем-то забавном и который неожиданно завязывается роковым узлом, оборачивается болотом, кишащим пиявками и клещами, которые впиваются и высасывают друг друга до капли. В такие моменты лицо у Маги делается похожим на лисью морду, крылья носа напрягаются, она бледнеет, говорит запинаясь, ломает руки и тяжело дышит, и, словно на огромном воздушном шаре, выдутом из жевательной резинки, начинает проступать бугристое лицо ее матери, сама мать, бедно одетая, и улица в предместье, где мать осталась точно старая плевательница на мостовой, и нищета, где мать – это рука, засаленной тряпкой вытирающая кастрюли. Беда в том, что Мага не может рассказывать долго, она начинает плакать, прижимается ко мне лицом и так мучается, просто ужас, надо заварить ей чаю и забыть про все, уйти с ней куда-нибудь или заняться любовью, без всяких дядьев и без матери, просто заняться любовью, почти всегда это, или заснуть, но почти всегда – это.

(—127)

Ноты для фортепиано (ля, ре, ми-бемоль, до, си-бемоль, ми, соль), ноты для скрипки (ля, ми, си-бемоль, ми), ноты для рожка (ля, си-бемоль, ля, си-бемоль, ми, соль) являются музыкальным эквивалентом имен AmolD SCHoenberg, Anton WEBErn, ALBAn BErG (no немецкой системе, согласно которой Н соответствует си, В – си-бемоль и S (ES) – ми-бемоль).

В этой своеобразной музыкальной анаграмме нет ничего особенно нового. Вспомним, что Бах использовал собственное имя подобным же образом, и такое было в ходу у мастеров-полифонистов XVI века (..). Еще одной существенной для скрипичного концерта чертой является строгая симметрия. Для скрипичного концерта ключевое число – два: две самостоятельные темы, и каждая из них делится на две части, кроме того что есть еще деление: скрипка и оркестр. В «Kammer Konzert» – не так, там ключевое число – три: в посвящении представлены Маэстро и два его ученика; инструменты делятся на три группы: фортепиано, скрипка и духовые; и сам концерт строится на трех взаимосвязанных темах, каждая из которых в большей или меньшей степени обнаруживает трехчастную композицию.

Из анонимного комментария к Камерному концерту для скрипки, фортепиано и 13 духовых инструментов Альбана Берга (запись Pathe Vox PL, 8660).

(—133)

В ожидании более захватывающего дела упражнялись в осквернении, а также в отгадывании странных слов, для чего собирались в аптеке между полуночью и двумя часами ночи, после того как Кука отправится соснуть-для-подкрепления-сил (или для того, чтобы она ушла поскорее); Кука упрямо держится, не уходит, но это сопротивление с непринужденной и доброй улыбкой на устах в ответ на все словесные оскорбления извергов рода человеческого выматывает ее окончательно. С каждым разом она отправляется спать все раньше, и изверги рода человеческого любезно улыбаются ей, желая спокойной ночи. Талита, самая нейтральная, наклеивает в это время этикетки или роется в пухлом томе «Index Pharmacorom Gottinga».

Такие, например, упражнения: перевести, еретически извратив, знаменитый сонет:

Безбрежно-мертвое, ужасное былое,

Нас воскресишь ли ты в своем надменном взлете?

Или: чтение странички из записной книжки Тревелера:

«Ожидая своей очереди в парикмахерской, уронил взгляд на брошюрку ЮНЕСКО и обратил внимание на следующие слова: „Opintotoveri (Tolaisopiskelija) Tyovaenopisto“. Выглядит как название финских журналов по педагогике. Для читателя с начала и до конца – полная ирреальность. Они существуют? А для миллионов блондинов „Opintotoveri“ означает „Спутник общеобразовательной школы“. Для меня… (Приступ ярости.) Но зато им неведомо, что слово „cafisho“ означает на лунфардо „проходимец“. Ирреальность разрастается. Подумать только, эти технократы считают, будто оттого, что на „Боинге-707“ можно долететь до Хельсинки всего за несколько часов… Выводы каждый делает лично. А мне, пожалуйста, массаж, Педро».

Словосочетания для упражнений по отгадыванию смысла. Талита ломает голову над словами Genshiryoku, Kokunai, Jijo и решает, что скорее всего они означают развитие ядерных исследований в Японии. Она все больше и больше убеждается в этом, так и сяк переворачивая слова, а тут ее муж, коварный поставщик материала для размышления, собранного по парикмахерским, подбрасывает еще одно словосочетание: Genshiryoku Kaigai Jijo, судя по всему, означающее развитие ядерных исследований за рубежом. Радостное волнение Талиты, пришедшей путем анализа к выводу, что Kokunai = Япония, a Kaigai = зарубежье. Но красильщик Матсиу с улицы Ласкано не согласен с открытием, и бедной Талите, незадавшемуся полиглоту, приходится поджать хвост.

Осквернение: на основе определенных предположений, как, например, знаменитая строка «Ощутимая двуполость Христа», воздвигнуть целую систему, соответствующую и удовлетворяющую предположению. К примеру, высказать мысль о том, что Бетховен был копрофагом, и т.д. Защищать бесспорно святость сэра Роджера Кейзмента, что следует из «The Black Diaries» [[342]]. К изумлению Куки, совершенно в этом уверенной и это мнение разделяющей.

По сути, это означает, что промывка мозгов происходит в силу профессиональной преданности. Над этим пока еще смеются (не может быть, чтобы Аттила собирал марки), но принцип Arbeit macht frei [[343]] даст результаты, поверьте, Кука. Вот, например, изнасилование епископа из Фано, ведь это случай…

(—138)

Достаточно было прочесть всего несколько страниц, чтобы убедиться: Морелли имел в виду совсем другое. Его намеки на глубинные слои Zeitgeist [[344]], то место, где у него лишившаяся рассудка логика кончила тем, что удавилась на шнурках от ботинок, не в силах отвергнуть несообразности, провозглашенные законом, свидетельствовали о спелеологическом замысле произведения. Морелли то бросался вперед, то отступал, нарушая при этом все законы равновесия и принципы, которые следовало бы назвать нравственными основами пространства, а потому вполне могло случиться (хотя такого и не происходило, однако не было полной уверенности, что не произойдет), что события, о которых он рассказывал, занимали пять минут, отделявшие у него битву при Акциуме от австрийского аншлюса (то, что три основных слова начинались на букву «а», вполне могло оказаться для него определяющим при выборе исторических моментов), или, например, человек, звонивший у дверей дома номер тысяча двести по улице Кочабамба, переступив порог, оказывался во дворике дома Менандра, в Помпее. Все это было достаточно тривиально, бунюэльно и не более того, но от Клуба не укрылась главная ценность всего этого: налицо было подстрекательство, парабола, открытая другому смыслу, более глубокому и резкому. Прибегая к подобным танцам на канате, чрезвычайно похожим на те, что так ярко представлены в Евангелиях, в Упанишадах и других материях, начиненных шампанским тринитротолуолом, Морелли доставлял себе удовольствие продолжать свои занятия и придумывать литературу, которая по самой своей сути была подкопом, развенчанием и насмешкой.

Неожиданно слова, весь язык, надстройка целого стиля, семантика, психология, целое, искусно построенное сооружение – все устремлялось к ужасающему харакири. Банзай! И – к новому порядку, безо всяких гарантий, однако в конце всегда бывала ниточка, протянутая куда-то туда, выходящая за пределы книги, нацеленная на некое «возможно», на некое «может быть», на некое «как знать», которая внезапно повергала в подвешенное состояние каменно-застывшее представление о произведении. И именно это приводило в отчаяние Перико Ромеро, человека, нуждавшегося в точности, заставляло дрожать от наслаждения Оливейру, подстегивало воображение Этьена, а Мага пускалась танцевать босой, держа в каждой руке по артишоку.

В спорах, заляпанных кальвадосом и табаком, Этьен с Оливейрой все время задавались вопросом, почему Морелли так ненавидит литературу и почему он ненавидит ее изнутри самой литературы, вместо того чтобы повторить «Exeunt» Рембо или проверить на собственном левом виске хваленую точность «кольта-32». Оливейра склонялся к тому, что Морелли заподозрил демоническую природу литературного творчества как такового (а чем еще была литература, даже если она – всего-навсего вроде облатки, в которой мы проглатываем gnosis, praxis или ethos [[345]] многих и многих, которые где-то есть, а может, и просто выдуманы). Разобрав тщательно самые подстрекательские места, он с новой силой почувствовал особый тон, который окрашивал все, что писал Морелли. Проще всего было различить в этом тоне разочарование, однако подспудно ощущалось, что разочарование это относится не к обстоятельствам или событиям, о которых рассказывается в книге, но лишь к манере рассказывать о них, – Морелли замаскировал это насколько возможно – разочарование это изливалось на все повествование. Ликвидация псевдоконфликта и формы как таковой сказывалась по мере того, как старик начинал разоблачать материал формы, пользуясь им на свой манер; усомнившись в орудиях труда, он заодно сводил на нет и плоды труда, полученные с помощью этих орудий. То, о чем рассказывалось в книге, было никому не нужно, там не было ничего, потому что рассказано было плохо, потому что это было просто рассказано, это было литературой, и не более. Еще один случай, когда автора раздражало написанное им и написанное вообще кем бы то ни было. Очевидный парадокс состоял в том, что Морелли громоздил выдуманные эпизоды и отливал разнообразные формы, штурмуя и решая их с помощью всех возможных средств, которые имеются у писателя, знающего свое дело. Не создавалось впечатления, что он предлагал новую теорию, там не было материала для интеллектуальных раздумий, однако из написанного им явствовало куда более отчетливо, чем из какого-нибудь сухого изложения или аналитического разбора, сколь глубоко прогнил мир, лживость, которую он изобличал, и что он нападает на него во имя созидания, а не ради разрушения, и можно было расслышать почти дьявольскую иронию за пространными бравурными отступлениями, за тщательной выстроенностью эпизодов, за видимостью литературного счастья – всем этим он давно снискал себе славу у читателей рассказов и романов. Великолепно оркестрованный мир тонкому уху представал ничем; но тут-то и начиналась тайна, потому что одновременно с предощущением общего нигилизма произведения интуиция с некоторым запозданием рождала подозрение, что замысел Морелли вовсе не таков, что саморазрушение, заключенное в каждом отдельном куске книги, подобно поискам крупиц благородного металла в горах пустой породы. И тут надо остановиться, чтобы не ошибиться дверью и не перемудрить. Самые жаркие споры Оливейры с Этьеном разражались именно оттого, что они надеялись на это, ибо больше всего боялись, что ошибаются, и что они, как два круглых дурака, упрямятся и не верят, что Вавилонскую башню можно построить, даже если в конечном счете она никому не нужна. Западная мораль представлялась им в этот момент посредником, обозначая одну за другой все мечты и иллюзии, которые волей-неволей наследовались, осваивались и пережевывались на протяжении тридцати веков. Трудно отказаться от веры, что цветок может быть красив просто так, ни для чего; горько признать, что возможен танец в полной темноте. Намеки Морелли на то, что можно переменить знаки на противоположные и увидеть мир в других и из других измерений во имя того, чтобы пройти неизбежную стадию подготовки к более чистому видению (все это уместилось в одном пассаже, блистательно написанном, где одновременно угадывалась насмешка, холодная ирония человека, оставшегося один на один с зеркалом), – намеки эти раздражали их, поскольку протягивали им соломинку надежды, соломинку оправдания, но в то же время отнимали ощущение надежности вообще, создавая невыносимую двойственность. Утешало одно: наверное, Морелли тоже жил с этим ощущением двойственности, когда оркестровал свое произведение, первое настоящее исполнение которого должно было, вероятно, прозвучать полной тишиной. И так они продвигались дальше, страница за страницей, разражаясь проклятьями и приходя в восторг, а Мага почти всегда в конце концов сворачивалась, как котенок, в кресле, утомленная неясностями, и смотрела, как над шиферными крышами занимается заря, сквозь толщу дыма, заполнявшую все между глазами и закрытым окном и бесполезно жаркой ночью.

(—60)

1. – Я не знаю, какая она была, – сказал Рональд. – И этого мы не узнаем никогда. Знаем только, как она действовала на других. Мы в какой-то степени были ее зеркалами, или она – нашим зеркалом. Трудно объяснить.

2. – Она была так глупа, – сказал Этьен. – Блаженны глупцы, и т.д. и т.п. Клянусь, я совершенно серьезно, я серьезно говорю. Меня ее глупость раздражала, Орасио уверял, что это от недостатка информации, но он ошибался. Всем известно, что невежда и дурак – совершенно разные вещи, это всякий знает, кроме дурака, к счастью для него. Он считал, что занятия, пресловутые занятия, прибавят ей ума. Спутал два понятия: знать и понимать. Бедняжка превосходно разбиралась во многих вещах, которых мы не понимаем именно потому, что знаем все.

3. – Не занимайся словоблудием, – сказал Рональд. – Дешевый набор из антиномий и полярных понятий. Я считаю, что ее глупость была платой за то, что она была совсем как растение, как улитка, всем своим существом была прилеплена к самым таинственным вещам. Ну вот, пожалуйста: она не способна была верить в названия, ей надо было упереться пальцем в предмет, и только тогда она признавала его существование. А так далеко не уедешь. Все равно что повернуться спиной ко всем завоеваниям Запада, ко всем философским школам. Плохо, когда при этом живешь в городе и должен зарабатывать на жизнь. Ее это свербило.

4. – Да, конечно, но она была способна испытать безграничное счастье, сколько раз я смотрел на нее и завидовал. От формы стакана, к примеру. А что я ищу в живописи, скажите, пожалуйста? Мучаешься, терзаешься, сколько дорог исходишь – и все для того, чтобы прийти к вилке и двум маслинам. Вся соль и центр мира должны сосредоточиться здесь, на этом краю скатерти. А она приходит и чувствует это. Однажды она пришла ко мне в мастерскую, я застал ее перед картиной, которую только утром закончил. Она плакала так, как умела плакать только она, всем лицом, и лицо у нее делалось страшным и чудесным. Она смотрела на мою картину и плакала. Я не нашел в себе мужества признаться, что утром тоже плакал. А ведь это могло дать ей покой, ты же знаешь, как она терзалась, казалась себе незначительной рядом с нами, блестящими фанфаронами.

5. – Отчего только люди не плачут, – сказал Рональд. – Слезы ничего не доказывают.

6. – Что ни говори, они доказывают контакт. Сколько было таких, кто, стоя перед холстом, сыпал гладенькими похвалами, сплошь заимствованными, что только не говорили, но все – вокруг. Знаешь, – надо подняться до определенного уровня, чтобы научиться соединять две вещи. Я думаю, что я – поднялся, но таких, как я, – не много.

7. – Не многие достойны царствия небесного, – сказал Рональд. – Сам себя не похвалишь…

б. – Я знаю, что это так, – сказал Этьен. – Это так, я знаю. Но у меня жизнь ушла на то, чтобы соединить две руки, левую – с сердцем, правую – с кистью и холстом. Вначале я, как и другие, смотрел на Рафаэля, а думал о Перуджино, как пиявка, присасывался к Леону Баттиста Альберти, соединяя их, связывая в одно, это – от Пико делла Мирандолы, это – Лоренцо Балла, обрати внимание, Буркхардт говорит, Беренсон отрицает, Арган считает, эта лазурь – как на сиенских фресках, эта ткань – от Мазаччо. Я не помню когда, но это было в Риме, в галерее Барберини, я разглядывал картину Андреа дель Сарто, как говорится, анализировал, и вдруг увидел. Не проси, все равно не объясню. Я увидел, причем не всю картину, а какую-то деталь на заднем плане, фигуру на дороге. На глаза навернулись слезы, вот и все, что я могу сказать.

5. – Слезы ничего не доказывают, – сказал Рональд. – Отчего только люди не плачут.

4. – Не стоит отвечать тебе. А вот она бы поняла. По сути дела, мы все идем по одной дороге, только одни начинают свой путь по левой стороне, а другие – по правой. И бывает, что на самой середине кто-то вдруг увидит край скатерти, рюмку, вилку, маслины.

3. – Опять образы, – сказал Рональд. – Вечно одно и то же.

2. – Другого способа приблизиться к утраченному, к отчужденному нет. А она была близко к нему и чувствовала все это. Единственная ее ошибка – она хотела доказательства, что эта ее близость стоит всех наших словопрений. А такого доказательства никто ей дать не мог, во-первых, потому, что мы сами не способны постичь ее, а во-вторых, потому, что, так или иначе, мы все неплохо устроились и вполне довольны нашим коллективным знанием. Мы всегда помним, что под рукой у нас Литтре с полным набором ответов, и можем спать спокойно. И полная ясность у нас потому, что мы не умеем задавать вопросы, которые смели бы все до основания. Когда Мага спрашивала, зачем летом деревья одеваются… нет, это бесполезно, старик, лучше помолчать.





Дата публикования: 2015-11-01; Прочитано: 314 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.04 с)...