Предмет изучения славянской филологии

Филология есть наука о культуре в ее словесно-текстовом выражении — она изучает язык, а также преломленные в нем культурно-исторические и культурно-бытовые реалии, мифологию, фольклор, литературу и т. п. (текст подразумевается как письменно закрепленный, так и бытующий изустно). Соответственно славянская филология сосредоточена на изучении славянских культур в вышеуказанном ракурсе.

Слово едва ли не основной «исходный» объект филологии. Применительно к языку подробно аргументировать это вообще нет необходимости. Ф.И. Буслаев писал:

«Вся область мышления наших предков ограничивалась языком. Он был не внешним только выражением, а существенною, составною частью той нераздельной нравственной деятельности целого народа, в которой каждое лицо хотя и принимает живое участие, но не выступает еще из сплошной массы целого народа. <...>

В отличие от прочих творений, человек назвал себя существом говорящим. Потому у Гомера встречаем постоянный эпитет людей — говорящие... Гомерическому эпитету соответствуют, как наше слово язык в значении народа, так и готское thiuda... Свою национальность народ определил языком»29.

Переходя от языка к народному творчеству на языке, Ф.И. Буслаев отмечал: «Тою же силою, какою творился язык, образовались и мифы народа, и его поэзия. <...>

Язык так сильно проникнут стариной, что даже отдельное речение могло возбуждать в фантазии народа целый ряд представлений, в которые он облекал свои понятия. Поэтому внешняя форма была существенной частью эпической мысли, с которой стояла она в таком нераздельном единстве, что даже возникала и образовывалась в одно и то же время. Составление отдельного слова зависело от поверья, и поверье, в свою очередь, поддерживалось словом, которому оно давало первоначальное происхождение. Столь очевидной, совершеннейшей гармонии идеи с формою история литературы нигде более указать не может»30.

Глубоко не случайно, что литература по-русски — словесность. Русский термин «словесность» содержит в себе ясный «внутренний образ», указывающий на то, что им подразумевается искусство слова, словесное искусство. Заимствованный из западных языков термин-синоним «литература» происходит от «литера» (буква) и менее информативен — он односторонне отсылает к письменным формам словесного искусства, не учитывая таких явлений, как устное исполнение и слуховое восприятие литературных произведений или же, к примеру, устное народное творчество (фольклор).

«Внутренний образ», о котором выше было сказано, заставляет вспомнить, что словам человеческого языка вообще присущ тот или иной этимологический образ (внутренняя форма), который был, как правило, ясно в них ощутим в древности, иногда остается ощутимым и в наши дни, но чаще забыт, «стерся» за истекшие тысячелетия и реконструируется филологическими методами31.

Внутренняя форма отражает признак, по которому тот или иной предмет, то или иное явление названы. В отечественной филологии понятие внутренней формы (слова, словосочетания, фразы, абзаца, строфы, главы, текста в целом) наиболее глубоко обосновал в XIX в. великий славянский ученый Александр Афанасьевич Потебня, показавший, в частности, что применительно к художественному творчеству особенно важно такое осмысление внутренней формы, как «образ образа» (образ идеи)32.

В слове внутренняя форма проявляет себя наиболее наглядно. Всякий язык в каждом случае избирает тот или иной собственный образ, через который «подает» предмет или понятие. Так, «стол» у нас «простланное», а вот по-французски une table (стол) уже «дощатое», от un tableau (доска) — совсем иная внутренняя форма! У нас слово «окно» преломляет образ «то, через что око смотрит», а английское window (окно) — «то, через что ветер дует». Если пройтись по другим языкам, образная картина будет весьма пестрой. Например, по-албански окно — «то, через что небо видно».

В. Гумбольдт справедливо полагал, что каждый язык в итоге «видит» мир по-своему33. Впоследствии многие филологи возвращались к мысли, что различия языковой внутренней формы обусловливают различия языковой «картины мира» — то есть то, что разные народы воспринимают окружающее в какой-то мере по-разному.

Так, А.А. Потебня проанализировал у славян целый ряд свидетельств того, как народная этимология создает звукосмысловые связи, корректирующие семантические представления в религиозно-мифологическом сознании34.

Славянские народные представления связали некоторые христианские праздники с теми или иными природными явлениями. «Василий Парийский — землю парит», «Обновление Царяграда — не работать в поле, чтобы царь-град не выбил хлеба», «Константина и Елены (Олены) — сеять лен», «Федор Студит — землю студит» и т. д.35

Всюду здесь народное сознание находчиво «подставило» в имена христианских святых отсутствующий в них филологически-объективно, но подсказываемый случайным созвучием образ — внутреннюю форму (в широком смысле). Так, например, греческое прозвание преподобного Федора Студита (759—826) не имеет отношения к русскому глаголу «студить», словам типа «простуда», «стужа» и т. п. (оно происходит от названия основанного в V в. Константинопольского Студийского монастыря), но день его памяти 11 (24) ноября приходится как раз на время первых заморозков в наших широтах — славяне и соединили одно с другим. Старославянское «град» (по-русски город) и «град» (атмосферные осадки) также созвучны случайно, это омонимы, однако народное сознание уверенно провело между ними некую связь. Народная этимология православных славян в приведенных случаях формирует элементы картины мира, невозможные (в силу отсутствия аналогичных созвучий слов в иных языках), например, у православных греков или православных румын.

В соответствии со своим своеобразным отношением к проблеме передачи мысли Потебня был предельно лаконичен в объяснении таких фактов, но в его нескольких фразах нередко оказывается изложена в свернутом виде целая концепция36. Он писал, в частности, о славянских народных представлениях:

«День может носить название, только соответствующее его значению, и если он называется так-то, то это недаром. Иностранное происхождение и случайность календарных названий не признается. Звуки этих непонятных названий напоминают слова родного языка, наиболее связанные с господствующим содержанием мысли, и таким образом служат посредниками (tertium comparationis) между объясняющим и объясняемым. Будь звуки календарных названий другие, то и слова и образы, вызываемые ими, хотя и принадлежали бы к тому же кругу мыслей земледельца и пр., но были бы другие. Это — влияние формы языка. Бывает и то, что первоначально данные звуки календарных названий не вызывают в памяти подходящих туземных слов; в таком случае эти звуки бессознательно видоизменяются и приспособляются к господствующему содержанию мысли. Это — влияние на язык»37.

Поскольку каждый народ создает свой «образ мира», из этого могут проистекать трудности взаимопонимания. Добросовестное непонимание логики поведения друг друга не раз приводило и отдельных людей, и целые народы к различным казусным, а то и конфликтным ситуациям.

Бытовые обычаи, этикет, мода не связаны прямо с языковой картиной мира. Зато именно в их сфере ситуации взаимонепонимания особенно наглядны. Сохранились, например, свидетельства об одном из первых контактов японцев с европейцами. Те и другие писали впоследствии своим властям, что встретили «варваров». Японцев, к примеру, шокировал табачный дым, исходивший из ртов пришельцев. Европейцам показалось диким, например, что японские мужчины ходят в «женской одежде» (кимоно). Чужая культура при поверхностном с нею знакомстве, непонимании смысла ее атрибутов может выглядеть как просто отсутствие культуры38. Нет нужды доказывать, что такое впечатление — грубая ошибка.

ПРИНЦИПЫ ФИЛОЛОГИЧЕСКОЙ РЕКОНСТРУКЦИИ «СЛАВЯНСКИХ ДРЕВНОСТЕЙ»

Гумно. Лестница — «столб». Внутренняя форма слова «медведь». Витязь и богатырь. Шлем и меч; копье, дубина, палица, лук, стрелы, щит и др. Военные приемы древних славян как преломление их национального характера

Филологи делают свои выводы на основе анализа словесно-текстовых источников. Археологи же, например, раскапывают древние поселения, захоронения и т. п. и судят на основе косвенных признаков — тип погребения, тип жилища, тип украшений, орнаментальных узоров на обломках посуды и т. п. Археологические данные наиболее древних эпох, к сожалению, зачастую «немые». Там, где нет письма и текста, многие выводы о «национальной принадлежности» найденного носят гипотетический характер.

Филология располагает уникальными, отсутствующими у других наук, средствами реконструкции тех или иных культурно-исторических реалий. Это утверждение легко проиллюстрировать и наглядными примерами из различных сфер древней славянской бытовой культуры.

Так, в сельском хозяйстве, земледелии многие века было необходимо и играло исключительно важную роль гумно.

По «Толковому словарю живого великорусского языка» Владимира Ивановича Даля (1801—1872), это «место, где ставят хлеб в кладях и где его молотят». На протяжении ряда последних столетий вплоть до XX в. зерна вымолачивались из колосьев пшеницы, ржи, ячменя и т. п. так называемыми цепами — инструментами, представлявшими собой длинную палку, к концу которой на небольшой цепи прикреплялась другая палка; занося цеп вверх над головой за длинный конец, более коротким концом мерно ударяли по разложенным колосьям, выбивая из них зерна. Однако небезынтересно, почему все-таки место работы называлось гумном.

Слово «гумно» имеет внутреннюю форму, указывающую на совершенно иной, более древний (и, по всей вероятности, первоначальный) славянский способ добывания зерен из спелых колосьев. Следует напомнить, что крупный рогатый скот (коровы, быки) у славян именовался в древности «говядами» — отсюда, например, современное «говядина» — коровье мясо, и одно из названий коровьего помета.

«Гумно» первоначально означало место, где мнут колосья своими копытами «говяды» (быки, коровы). По Максу Фасмеру (1886—1962), название представляет собой «древнее сложение» из *gu- (см. говядо) и мять, мну, «букв, “место, где скотина мнет, топчет скошенный хлеб”»39.

То есть животных неторопливо водили взад и вперед по разложенным колосьям, и они вытаптывали из них зерна. Тут именно внутренняя форма слова позволяет понять, как конкретно добывали зерно из колосьев древние славяне. Лишь впоследствии способ его добычи стал совершенно иным: был изобретен цеп, коров и быков от этого дела отстранили, — однако древнее название места обмолачивания колосьев сохранилось.

Далее другой культурно-бытовой пример. Всякому понятно, что означает слово «лестница», имеющее по сей день весьма прозрачную внутреннюю форму (от глагола лезть). Один из наиболее древних вариантов этого необходимого бытового предмета — так называемая приставная лестница. Привычная современному человеку приставная лестница (поныне весьма обычный атрибут дач и сельских домиков) представляет собой два длинных параллельных столба, соединенных тем или иным количеством поперечных ступенек (от ступать) — в зависимости от высоты, на которую такая лестница рассчитана.

Однако интересно, что одно из исконно славянских, но ныне в основном забытых названий обсуждаемого предмета (лестницы) иное — «столб». Почему «столб»? Почему «внутренний образ» столба заложен в данном случае в название лестницы?

Понять это еще иногда можно, встретив где-нибудь в деревенской глуши иной (явно весьма архаичный) тип приставной лестницы. Она представляет собой один столб, на котором закреплены поперечные ступеньки, каждая из которых фиксируется на столбе (чаще всего прибивается гвоздями) в своей середине, по центру. Впрочем, даже если кому-то не удавалось видеть данное изделие в бытовой реальности, внутренняя форма слова ясно подсказывает сознанию конкретный облик этой лестницы.

Такая лестница-столб произошла путем постепенного совершенствования из наиболее древней своей разновидности, представлявшей собой срубленное дерево подходящей фактуры, у которого удалялись лишние ветки и оставлялось лишь необходимое количество сучьев справа и слева от ствола. Когда получившийся «столб» приваливался к какой-либо стене, скале или, допустим, другому дереву и т. п., оставленные не срубленными сучья превращались в ступеньки и служили опорой рукам и ногам. Понятным образом, это изделие нетрудно соорудить в тех или иных походных условиях и в наше время. Название у изделия исконно славянское. Тем самым филологические данные побуждают думать, что такая лестница-столб — старинное славянское изобретение.

Филология разъясняет и многие иные разнообразные реалии. Допустим, почему животное «медведь» так называется у славян? Здесь происхождение названия весьма прозрачно — «ведающий мед», «медовед». У литовцев, по М. Фасмеру, их название данного животного имеет иную внутреннюю форму — «поедающий мясо». И то и другое название табуистические: древние знали иное, истинное, имя медведя — ср. лат. ursus, греч. arktos (откуда происходит слово Арктика), но предпочитали называть этого страшного зверя иносказательно, через намек, чтобы не накликать его появление. «Прямым текстом» его в необходимых случаях специально вызывали различные колдуны, жрецы, знахари и т. п.

Стоит добавить, что связанные с языческой религиозной мистикой табу привели к забвению еще целого ряда слов. Например, табуистическим названием всем известного дерева является слово «дуб». Его истинное древнее индоевропейское наименование perkuos было связано с именем языческого бога Перуна.

Воспользуемся и некоторыми примерами из военной сферы.

Слово «шлем», влекущее самые «русские» ассоциации (богатыри, Илья Муромец, пушкинский Руслан и т. п.), на самом деле слово не русское и вообще не славянское. Это слово готское, то есть тем самым древнегерманское (по словарю М. Фасмера, происходит из др.-герм. *helmaz, гот. hilms “шлем”, первоначальная славянская форма шелмъ, а из нее в старославянском языке получилось шлѣмъ).

Данный факт напоминает, что столь «русский» по нашим современным ассоциациям шлем не был элементом военного снаряжения, изобретенным славянами. Его древние славяне, видимо, впервые взяли в бою с готами в качестве военного трофея и лишь позже начали изготовлять сами, достигнув в этом немалого искусства, но не изменив названия, которое лишь слегка трансформировалось по славянским языковым законам. Не будучи придумана в славянском мире, эта защитная шапка, надетая на голову славянского витязя, и позже сохранила свое «импортное» германское наименование.

Русские мастера впоследствии разработали и специфическую форму шлема, которую можно увидеть в музеях, на старинных фресках, а также, например, на написанных в конце XIX — начале XX в. картинах нашего великого художника Виктора Михайловича Васнецова (1848—1926). Древнерусская форма этого слова («шелом») впоследствии использовалась в литературе романтиками как своеобразный поэтизм, а в говорах «шелом» означает также навес, холм и т. д.

Первоначально шлемы, захваченные у врага, были уделом лишь военачальников, не только защищая их, но и обозначая их командный статус.

Кстати и о вышеупомянутых богатырях. Их более раннее славянское название — «витязи» (оно выводимо из польского глагола zwyciężyć — «победить»). «Богатырь», видимо, претерпевшее частичные видоизменения после проникновения на русскую почву древнетюркское «багатур» (смелый, герой). При переработке слова в русском языке переосмыслилась по принципу народной этимологии и его внутренняя форма — «богатырь» (как, например, и русское «богатый») несет в себе звуковой комплекс -бог — и, как следствие, может соотноситься носителями языка с идеей Бога («угодный Богу герой»). Вполне вероятно, что именно вследствие этого измененное тюркское слово легко и прочно закрепилось в русском языке как синоним слова «витязь».

Слово «меч», тоже кажущееся таким «русским», опять же готского происхождения. Меч был готским оружием — первоначально, подобно шлему, скорее всего, доставшимся славянам в бою. Позже это оружие было ими прекрасно освоено, и появились, например, имевшие много специфических черт русские мечи, в изготовлении которых наши мастера достигли высокого искусства, — однако готское название этого оружия так и сохранилось в языке славян.

В языке сохранилось и название славянского оружия, современного мечу, — именно данное оружие противостояло когда-то готским мечам. Это «копье» — оружие с исконно славянским названием (от глагола «копать»). Было у славян и легкое копье для метания, которое именовалось «сулица» (от «сую, сунуть»). А славянское название древнего оружия означает, что оно скорее всего было изобретено нашими предками самостоятельно. (Как видим, языковые филологические данные снова помогают реконструировать историю.)

Копье вырубалось в любом лесу, в котором имелись твердые породы деревьев, затем один конец его заострялся и в глубокой древности для придания твердости обжигался — иногда для усиления твердости еще и снабжался наконечником из заостренной кости (лишь позже деревянные копья стали снабжаться металлическими наконечниками). Это оружие было изготовить предельно просто, и им «копали» в телах врагов довольно успешно. Специфической его разновидностью было двуострое копье — рогатина.

Таким же простым, а в изготовлении легким было и другое оружие древних славян из твердого дерева — дубина (в нее автоматически превращалось в процессе боя, например, то же сломанное копье), праща (особая ременная петля, с помощью которой далеко и с большой убойной силой метались камни), палица (однокоренное слово с палка; ср. чешек, palice «дубинка») и т. д40.

Стрелы (от глагола «стрелять») и лук (слово тоже славянское, внутренняя форма — «дуга», «нечто изогнутое»; отсюда, например, современное «излучина») изготовить также было несложно, материал для этого оружия имелся повсюду, а металл стал применяться для наконечников стрел тоже относительно поздно.

В «Стратегиконе» Маврикия Стратега утверждается, что славяне пользуются «деревянными луками и небольшими стрелами, намоченными особым для стрел ядом, сильнодействующим, если раненый не примет раньше противоядия или не воспользуется другими вспомогательными средствами, известными опытным врачам, или тотчас не обрежут кругом место ранения, чтобы яд не распространился по остальной части тела».

Слова про эти отравленные стрелы трудно безоговорочно принять: непонятно, какими сильнодействующими непосредственно в крови ядами могли располагать славяне в наших широтах, где нет растений типа кураре и т. п.

Ясное смысловое родство слова щит (др.-русск. щитъ, ст.-слав. штитъ) со словом «защита» по сей день ощущается в языке. Тяжелый (обычно деревянный, иногда почти в рост человека) щит был изобретен славянами в весьма отдаленные времена. Наиболее древний и простой славянский щит был округлой формы. Позже славянский щит, как правило, делался с острым углом, по форме напоминая каплю. Такие щиты применялись в основном при обороне. Когда ряд щитов вонзался этим углом в землю, получалась сплошная стена, напоминающая крепостную и способная остановить натиск как пехоты, так и конницы. Из-за стены щитов, прочно удерживаемых витязями первого ряда, могли безопасно для себя действовать копьями одновременно второй и третий ряд витязей, из-за них могли стрелять лучники.

В атаку же древние славяне шли чаще всего с открытой головой и грудью. Как пишет Прокопий Кесарийский, «вступая в битву, большинство из них идет на врагов со щитами и дротиками в руках, панцирей же они никогда не надевают; иные не носят ни рубашек (хитонов), ни плащей, а одни только штаны, подтянутые широким поясом на бедрах, и в таком же виде идут на сражение с врагами».

Маврикий Стратег сообщает о славянских воинах, что «каждый вооружен двумя небольшими копьями, некоторые имеют также щиты, прочные, но труднопереносимые (с места на место)». Реально славяне обычно сражались с копьем (или двумя короткими копьями) в руках, оставляя у себя в тылу свои тяжелые щиты.

Приведенные примеры, относящиеся к сфере военного дела (шлем, меч, копье, щит, лук, стрелы и т. п.), также позволяют ощутить, как путем филологического анализа слов можно реконструировать те или иные исторические факты, облик древних предметов и т. п. Мечи, шлемы и пр. находят при раскопках археологи. Однако «немота» археологических данных, относящихся к древним временам, многое осложняет. На сохранившихся старинных предметах не написано, какой народ их изобрел и изготовил. Нередко именно филология позволяет проследить, что было славянами придумано самостоятельно, а что взято у соседей и затем творчески освоено.

Защитная рубашка из металлических колец («кольчуга») появилась у славян относительно поздно. Название кольчуги с его ясной по сей день внутренней формой («изготовленная из колец») исконно славянское — слово «кольцо» происходит от «коло», откуда также «колесо». Но вместе с тем аналогичный доспех уже имелся и у различных военных противников славян. Здесь перед нами случай, когда чисто филологическими средствами решить вопрос об изначальном происхождении славянской кольчуги сложнее.

Военное дело, особенно в условиях древности, преломляет в себе многое: национальный характер, народную психологию, приемы, обусловленные природными условиями в родных местах, и т. п. По особенностям отношения к войне, по военным приемам можно немало узнать о народе.

Бросается в глаза, что из перечисленных видов древнеславянского вооружения, созданного самими славянами (а не перенятого у врагов), почти все (кроме разве что дубины и палицы) представляет собой простое в изготовлении оружие оборонительного характера.

Наиболее совершенное древнее оружие, прямо предназначенное к использованию в целях нападения, атаки, это меч. Короткие мечи римлян, широко известные по древним рисункам, объясняются условиями стремительного натиска и, соответственно, ближнего боя (копья в ближнем бою неудобны). Повторяем, славяне сами фактически не создали образцов наступательного вооружения, изобретя, по существу, лишь оружие, предназначенное для обороны — мощный щит, лук, пращу, копье и т. п. Оружие, необходимое для нападения, они обрели лишь в результате побед над различными агрессорами, а затем, естественно, научились изготовлять его аналоги.

Все это явственно сигнализирует, что перед нами миролюбивый народ, а не нация завоевателей (ср. древних германцев).

Профессиональная армия Восточной Римской империи (Византии) — сомкнутый строй закованных в доспехи воинов, сопровождаемых конницей, — была заведомо сильнее сборной рати легковооруженных древних славян, про которых тот же источник говорит, что «они не признают военного строя», а «сражаться со своими врагами они любят в местах, поросших густым лесом, в теснинах, на обрывах».

Профессиональных военных славянам необходимо было заманить на пересеченную местность, где их строй в «теснинах», на обрывах и т. п. поломается, разорвется, и войско противника перестанет быть способно к согласованным действиям. Маврикий Стратег немало знал о славянской военной тактике:

«Если и случится, что они отважились идти на бой, то они во время его с криком слегка продвигаются вперед все вместе, и если противники не выдержат их крика и дрогнут, то они сильно наступают; в противном случае обращаются в бегство, не спеша померяться с силами неприятелей в рукопашной схватке».

Далее рассказывается о том, что подобное «бегство» обычно имело у славян характер военной хитрости:

«Имея большую помощь в лесах, они направляются в них, так как среди теснин они умеют отлично сражаться. Часто несомую добычу они бросают (как бы) под влиянием замешательства и бегут в леса, а затем, когда наступающие бросаются на добычу, они без труда поднимаются и наносят неприятелю вред. Все это они мастера делать разнообразными придумываемыми ими способами с целью заманить противника».

Маврикий Стратег подчеркивает, что славянские земли расположены по рекам (среди них он неоднократно упоминает Дунай), вокруг которых изобилуют леса, болота и «места, поросшие камышом». Вторгнувшимся завоевателям часто не удается пробиться к славянским поселениям через дремучий лес, тем более, что молодые славяне, как автор признается, «искусно владеют оружием», умеют подкрадываться к врагу и внезапно на него нападать.

К сожалению, наше историческое самосознание не сохранило в памяти некоторые поразительно яркие военные умения древних славян. Однако Маврикий Стратег рассказывает:

«Опытны они также и в переправе через реки, превосходя в этом отношении всех людей. Мужественно выдерживают они пребывание в воде, так что часто некоторые из числа остающихся дома, будучи застигнутыми внезапным нападением, погружаются в пучину вод. При этом они держат во рту специально изготовленные большие, выдолбленные внутри камыши, доходящие до поверхности воды, а сами, лежа навзничь на дне (реки), дышат с помощью их; и это они могут проделывать в течение многих часов, так что совершенно нельзя догадаться об их (присутствии)».

Даже такой военный навык, напоминающий приключенческие романы в духе Фенимора Купера, имелся у славян. Но перед нами не художественный вымысел, не литература, а забытая историческая реальность. Можно представить, какой эффект могло произвести на лагерь врагов, заснувший на берегу водоема, неожиданное появление из пучины вод вооруженных славян41.

Несомненный и доказанный исторический факт состоит в том, что славяне, находившиеся на более ранней стадии общественного развития, были способны эффективно противостоять византийским войскам42.

Фактически «Стратегикон» неоднократно невольно констатирует это применительно к условиям VI в. нашей эры, например, усиленно рекомендуя византийским военачальникам вести по славянам «стрельбу из луков» (то есть уничтожать их с безопасного расстояния) и держаться на открытой местности, «годной для маневрирования».

Через несколько столетий, во времена Киевской Руси, успешно воевал с «ромеями» «вещий Олег», согласно легенде, в знак победы прибивший свой «щит на вратах Цареграда». Впоследствии стал известен своими успешными походами на Византию князь Святослав Игоревич, сын святой равноапостольной княгини Ольги. Однако множество исторических свидетельств заставляет подчеркнуть, что военные походы никогда не были у славян основой существования. Они воевали, когда их к тому вынуждали, и воевали в основном успешно.

Много позже новгородский, суздальский, рязанский (словом, русский) крестьянин, переходя от обороны к наступлению, неоднократно обращал в бегство самых разнообразных завоевателей — от шведов до французов и немцев.

Тот же «Стратегикон» не случайно сообщает о славянах: «У них большое количество разнообразного скота и плодов земных, лежащих в кучах, в особенности проса и пшеницы». Иначе говоря, перед нами народ мирных скотоводов и земледельцев, а не завоеватели типа готов или варягов — редкий по историческим условиям того времени феномен.