Любовь управляющего 4 страница

Мисс Чжу, до этого сидевшая в хамсане, резко, словно желая разорвать, сняла его с себя и, отбросив в сторону, энергично сказала:

— В прошлом, когда понятием «верность мужу» заковывали женщин в кандалы, они могли свободно существовать лишь с именем кисэн, но сейчас по-другому. В нашем веке, где полно женщин, ведущих свободный образ жизни, нам, чтобы выжить, требуется особое оружие. Что это за оружие? Песни и танцы? Нет, конечно. Сейчас везде есть норэбаны, заведения для пения, разве есть женщины, которые не умеют петь и танцевать?

— Если посмотреть с точки зрения профессионализма, — не дав ей договорить, добавила к ее горячей речи одна из певиц-кисэн, — то, по-моему, у кисэн династии Чосон, известных своей «верностью», не было профессионального духа, так ведь?

— Разве? — недоверчиво спросил кто-то из кисэн.

— Для кисэн «женская верность» — это все равно что надев прозрачное шелковое платье, идти одной по ночной дороге, полной грабителей и насильников, разве я не нрава? — сказала мисс Чжу, оглядывая других кисэн, словно ища подтверждения своим мыслям.

— Они, наверное, считали себя «настоящими кисэн» или «женщинами нового времени», — вступила в разговор еще одна кисэн. — Но если критически посмотреть, то, честно говоря, нам ведь неизвестны их мысли и отношение к своей работе.

Разговор потерял смысл. Табакне знала: выбор кисэн, что раньше, что сейчас, имел несколько вариантов, и у каждой из них будет своя доля, своя жизнь. Поэтому и мисс Мин и мисс Чжу, когда подойдет время, так же как Харуко и мадам О, пойдут своей дорогой.

— Говорят, что бамбуковая роща хороша для ночных птиц, которые, спрятавшись, спят там, — сказала мадам О, включившись в разговор. — Хотя в ней никогда не прекращаются шелест листьев и трескотня сороки, там великолепное место для обучения пению. Ты когда-нибудь видела бамбук на ветру? — сказала она, обращаясь к одной из кисэн. — Даже при самом тихом ветре его листья мелко дрожат. Бамбук тоже, вслед за ними, заигрывая, радостно колышется на ветру. А при бушующем ветре он, словно плача, страстно желая чего-то, колышется всем стволом. Разве это можно сравнить с каким-нибудь танцевальным движением? Бамбуковая роща — чудесное место для обучения, поэтому в кибане с давних времен на заднем участке посадили бамбук, взяв его в качестве примера для подражания, из-за того, что бамбуковая роща щедро принимает в свои объятия всех птиц. Но главной причиной того, что здесь посадили бамбук, было то, что в душе желали появления в нем знаменитой кисэн.

Мисс Мин, помня ее советы, искренне сделала все возможное для вчерашнего гостя. Будучи человеком низкого происхождения, она обладала умом янбана^[64], и у нее не было обязанности хранить кому-либо женскую верность, поэтому, раскрыв слой за слоем темно-синюю длинную юбку, она приняла того скандального гостя. Когда в следующий раз она встретит мадам О, то обязательно спросит:

— Если я так поступаю, стану ли известной кисэн? Что чувствуешь, когда становишься известной кисэн?

«Человек с множеством ящиков» для кисэн Буёнгака был одним из символов и мечтой. Для того чтобы стать таким человеком, одна из них, мисс Чжу, решила: танцевать, пока пальцы на ногах не искривятся. Ведь, в конце концов, если нельзя было стать «человеком с множеством ящиков», то, не видя другого выхода, можно стать «человеком с одним ящиком». Конечно, никто из кисэн ни в коем случае не отказывался стать «человеком с множеством ящиков», но даже не став им, они все равно будут «людьми с одним ящиком».

Для одной кисэн этот «ящик» может стать соленой-пресоленой землей, площадью в 2640 кв. м, возле городка Больгё в провинции южный Чолладо, для другой — элегантным и красивым домом, в котором она сможет жить с большой семьей, а третьей давал шанс стать одним из лучших специалистов по японской чайной церемонии, как Харуко.

Говорили, что она вошла в кибан, опираясь на руку родственника, с маленьким узелком на голове. Она занималась в кибане три года, но не проявила себя ни в пении, ни в танцах, и имела обычную, ничем не примечательную внешность. Когда она жила среди кисэн, никто не замечал ее. От безделья и скуки она зачитывалась книгой с оторванной обложкой про странствующего самурая, мастера по боевым искусствам, в одном из скромных уголков кибана, поскольку почти не было гостей, которые звали или искали ее.

— Нравилась ли ей еда кибана? — как бы переспрашивая саму себя, задумчиво сказала Табакне. — Хотя ее хорошо кормили, лицо у нее всегда было темно-желтого цвета, словно ей хотелось спать. Когда солнце начинало клониться к закату, она садилась на пол и, сделав задумчивые глаза, отрешенно смотрела в сторону неба на западной стороне.

Когда однажды она спросила Харуко, почему каждый день сидит так, словно потерявший разум человек, то она, тогда еще Чхун Чжа, вежливо ответила, что когда-нибудь она станет «человеком с множеством ящиков», но сейчас не знает, что надо положить в те «ящики», поэтому лишь смотрит на небо.

— Когда девчонка, державшая рот на замке, неожиданно сказала, что она станет «человеком с множеством ящиков», все посчитали, что она слегка тронулась умом, потому что, даже находясь среди кисэн в самом цветущем возрасте, она, словно пшеница, не успевшая созреть на летнем поле, не могла составить им успешную конкуренцию. В то время любой, кто видел ее, думал так.

В эту весну мисс Мин впервые увидела Харуко — живую легенду Буёнгака. Что касалось мисс Чжу, то та сказала, что видит ее уже в третий раз. Харуко, ставшая знатоком японской чайной церемонии, была красиво состарившейся женщиной. Когда, выполнив чайные церемонии в Сеуле, она приезжала ночевать в Буёнгак, все кисэны были искренне рады ей, хотя и робели в ее присутствии. Она не скрывала, что она тоже была когда-то корейской кисэн.

Особенно за ней бегала по пятам мисс Чжу. Когда та приезжала, то обычно свет в комнате мадам О не выключался до утра. Расположившись втроем, вместе с Табакне, на полу, они всю ночь, перешептываясь, проводили в дружеских беседах. В такие ночи даже свет лампы в заднем домике, горевший, словно пламя, казался теплым, как весенний день. Однажды, когда она приехала, к ним вошла мисс Чжу, с тайным желанием попробовать провести вместе с ними ночь, но Табакне избила ее подушкой и выгнала, сказав: «Нечего тебе совать нос туда, куда не следует».

На следующий день работники Буёнгака, собравшись вместе, отправились на архипелаг Кокунсан. Это было ежегодное мероприятие. Понедельник последней недели был выходным днем, поэтому обычно использовали этот день и следующий. Все работники отправлялись для того, чтобы укрепить коллектив и отдохнуть. Когда Табакне, которая провела ночь с Харуко в дружеской беседе, возможно, от усталости, сказала, что в этом году нет смысла ехать далеко, а следовало бы посетить ближайший остров и вернуться обратно, работница Юнхине начала громко ворчать: «Разве не надоело каждый день глядеть на море перед Кунсаном и этот остров…», и перестала ворчать только тогда, когда Харуко сказала, что закажет теплоход, на котором поплывут только работники Буёнгака. Рано утром работники кибана вместе с ней сели в микроавтобус и отправились в порт Кунсан. Когда прибыли туда, Харуко, идущая в конце группы, все время отставала. Хотя уже подошло время посадки на теплоход, она не думала подниматься на него, а все время удрученно смотрела на дома, построенные в японском стиле, мрачно стоявшие вдоль пристани.

— Здесь до сих пор все по-старому, — с грустью сказала Харуко. — Все напоминает японский городок Нангочхон, где я жила.

Стоя в порту перед воротами контрольно-пропускного пункта, через которые японцы вывозили рис, награбленный во время оккупации, она непрерывно вытирала платком слезы.

— Так хочется съездить в Нангочхон, но не могу поехать туда, — сказала она со слезами на глазах. — В семье моего мужа хотят скрыть тот факт, что когда-то я работала там официанткой в гостинице.

Начиная с конца 60-х годов но 70-е Корея была наводнена японскими туристами, специально приезжавшими развлекаться с кисэнами. Женщины, занятые в сфере развлечений, наспех выучивали японский язык; повсюду появились любовницы-содержанки японцев. В свою очередь, те японцы, которым надоело покупать их для занятия любовью, и те, кто обладал более изысканным вкусом, искали кибан. Особая культура кибанов и атмосфера, царившая в них, манили их к себе. Японцев, желавших увидеть танцы и услышать песни корейских кисэн, было так много, что, казалось, сотрутся пороги дверей. Буёнгак не был исключением. Так как кибанов было немного, и они не справлялись с наплывом клиентов, одна за другой стали появляться дома кисэн «Ёчжон», лишь внешне похожие на кибаны. Что касается нравов и отношений между полами, то из-за этих домов они сильно изменились и стали более беспорядочными.

В это время правительство Кореи, поставив цель, чтобы экспорт достиг 100 млн долларов, заставило всех граждан страны участвовать в 5-летнем плане экономического развития. В каждом селе с утра до вечера гремела, до боли в ушах, песня «Новое село». Даже кисэны были мобилизованы для добывания денег. Лозунгом для них стало не «Живи и наслаждайся!», а «Набивай кошелек!»

Товарами, игравшими роль в экономических планах правительства, были не только парики и искусственные брови, доходы от которых в отдельные годы достигали до 10 % от экспортной выручки, но и хольчиги — окрашенные ткани с узорами. Практически в каждом селе появилась фабрика по изготовлению хольчиги. Деревенские женщины, невзирая на возраст, повалили в эти фабрики, говоря: «Сейчас можно поголодать, но сына надо выучить». С самого утра до вечера, согнув спины, они вязали спицами узоры. Они окрашивали ткань ручным способом, то тут, то там понемногу собрав ее, крепко завязывали нитью и, погрузив ткань в ванну с красителем, создавали цветные узоры. Если после ее сушки развязать связанные части, на ткани появляются узоры в виде хаотичных кругов или пятен. Собрав это снова и повторив все с другой краской, можно сделать узоры различных цветов.

В то время полученная с помощью этого метода ткань, разбивавшая или искривившая позвоночники многих сельских девушек и женщин, была очень популярна в Японии, поэтому весь объем продукции, окрашенной этим методом, экспортировался туда. В Японию продавали не только шелк, окрашенный таким образом: корейских девушек тоже начали продавать в большом количестве, под предлогом «отправки эстрадных артистов». Это звучало как издевательство, но на словах они были «локомотивом экспортной промышленности». Главной причиной того, что они принимали решение отправиться в Японию, была стоимость образования старшего или младшего брата. Поверив лишь на слово, что можно заработать намного больше денег, чем в Корее, они без страха и сомнений отправлялись в Японию. Девушки устремились туда на заработки, бесстрашно пересекая воды Восточного моря. В то время кисэны были в лучших условиях, потому что они знали, зачем едут. Но среди тех, кто отправился в Японию, были наивные и простодушные девушки из уважаемых семей, даже не представлявшие, чем они будут заниматься там. Они или отправлялись туда на корабле из Пусана, или улетали на самолете из аэропорта Кимпхо. Многие из них, попав туда, куда забросила их судьба, впоследствии бесследно исчезали, рассеивались, словно пепел на ветру. Иногда их находили на дне залитого водой рисового поля или в грязи, потому что они не имели возможности вернуться на родину.

В то время, когда в Буёнгак приходил японский гость, кисэн, которые должны были выйти к нему, одевали в кимоно. Это была одежда чужой страны, поэтому все тело немело от нее, но они терпели, думая лишь о деньгах. Странно, но когда Чхун Чжа надевала кимоно, то оно, как говорили сами японцы, подходило ей даже лучше, чем японским женщинам. Какими же мягкими становились у нее контуры плеч и шеи, касавшиеся белого воротника! Это была не та вялая Чжун Чжа, с желтым лицом, какой обычно привыкли ее видеть. Надев кимоно, она начала созревать, словно пшеница на летнем поле.

Японские гости, прослышав про нее, когда заходили в Буёнгак, выкрикивая: «Харуко! Харуко!», искали только ее. В разгар иммиграции, когда корейские женщины, получив визу «эстрадного артиста», выданную японским правительством, устремлялись в Японию, у нее был постоянный клиент, японец, который часто навещал ее. Поверив его словам о том, что он поможет устроиться на хорошую работу, она тоже, как и другие девушки, полетела в Японию. Прилетев туда, она узнала, что была продана. К счастью, местом, в котором она получила работу, была не улица, где стояли публичные дома, а гостиница «Ичхимори» в небольшом городке Нангочхон, сохранившем дух древнекорейского государства Пэкче.

Большие и маленькие корабли выстроились в линию на горизонте Западного моря. Харуко, глядя на бесконечно набегающие и разрушающиеся волны перед носом корабля, не спеша стала рассказывать о своей жизни в Японии. Чайки, громко крича «кирук-кирук», выстроившись клином над ее головой, улетали в сторону востока.

— Известно, что примерно 660 лет тому назад члены королевской семьи государства Пэкче и военные, проигравшие объединенным войскам Силла и династии Тан, взяв с собой жен и детей, перебрались в Японию. Местность, где они разместились, называлась «Микадо Нангочхон». Говорят, что если сойти на станции вокзала города Хиюга и примерно полтора часа ехать на автобусе, то найдешь эту местность. Я была продана в небольшую гостиницу под названием «Ичхимори» и начала работать там официанткой. Что касается гостиницы, то она предоставляла ночлег туристам, приехавшим в городок Нангочхон, а в качестве еды предлагала блюда из черепашьего панциря, кабана, различные блюда, тушенные в горшках. На вывеске на фасаде значилось, что это не гостиница, а ночлежка. Ею управляла старая гейша по имени Оками-сан, которая жила там вместе с молодыми девушками, желающими стать майко^[65]. Она была известной гейшей, говорили, что она даже участвовала в фестивале Мацури в Киото. Она сурово тренировала официанток, заставляя их овладевать искусством гейши. Девушки, играя на сямисэне^[66], должны были петь японские народные песни. То, что приходилось мазать лицо белой пудрой до такой степени, будто ты отравлен свинцом, или петь японские народные песни, играя на сямисэне, для меня было не трудно. Самым трудным делом было — надев кимоно, садиться на татами. Я не обладала талантами в искусстве пения или танца, но для меня, которая играла на каягыме и пела песни так же просто, как ела рис, не составило особого труда выучиться играть на сямисэне. К тому же процесс выучивания японских народных песен не отличался от выучивания корейских песен. Хотя для других девушек тренировки гейши казались суровыми, для меня, корейской кисэн, не было особой разницы между ними и занятиями в кибане. Только к одному упражнению, когда приходилось садиться на колени, я не могла сразу привыкнуть. Но когда на коленях появились мозоли, я смогла естественно садиться на них. Каждый раз, когда мне приходилось сгибать колени, поднимался рукав, и на запястьях рук виднелось темное пятно. Оно напоминало мне скорее о том, что я была корейской кисэн, чем тот факт, что, что мадам О является мне названой сестрой. Иногда я шептала про себя: «Я кореянка». Я поклялась себе, что стану «человеком с множеством ящиков». Конечно, я понимала, что приехала сюда, как «проданная эстрадная артистка», но я поклялась, что когда-нибудь стану таким человеком, который покорит Японию. Я попала на чужую землю, словно семечко папоротника ильёбчхо, поэтому мне приходилось самой справляться с тяготами жизни.

Таков был рассказ Харуко, которая когда-то была наивной кисэн в Буёнгаке. Конечно, в ее настоящем образе трудно было найти черты той Чжун Чжа. Однако мисс Мин, глядя в запястье ее руки, увидела в ней юную кисэн, зарытую в чужой стране, словно семечко папоротника ильёбчхо.

— В то время, когда собирались женщины, — вступила в разговор мадам О, — было модным делать темное пятно прижиганием на запястье. Такое было тогда время. Ночью, за день до того, как Харуко уехала в Японию, мы выжгли вместе с ней на своих запястьях темное пятно, которое означало, что отныне мы с ней названые сестры. Не хотите посмотреть?

На запястье резко выдвинутой тонкой руки было точно такое же темное пятно, как у Харуко. Расстояние от Кунсана до острова Сонюдо составляло примерно 100 ли^[67], и пока два часа плыли на корабле, Харуко, опираясь на поручни корабля, ловя брызги воды, рассказывала о сакурах, посаженных в честь великих людей, и о парке «Кобару» в местности Микадо. Каждый раз, когда звук двигателей начинал усиливаться или теплоход болтало, ее голос тоже соответственно или повышался или прерывался.

— Когда у меня появлялось свободное время, я шла в храм великих людей в Микадо, — продолжила она свой рассказ. — Склонив колени перед образом великого короля государства Пэкче Чжонга-вана, я искренне и горячо просила его дух дать мне сил, чтобы могла стать «человеком с множеством ящиков». Однажды я встретила в храме одного странного мужчину. Он стоял с рассеянным взглядом перед дверьми храма, на которых висели три травяных веника, с короткими рукоятками и густой щеткой, связанные между собой тонкой бечевкой, внешне напоминавшие корейский веник, и украдкой посматривал на меня, делавшей поклоны. Это был мой будущий муж — Накамура Нобуюки. Я тогда сразу это поняла. Я искренне считаю, что наша судьба состоит из двух половин: первая состоит из ожиданий и стараний, а вторая — образуется случайно, независимо от нас.

Вы меня понимаете? — спросила она и, оглядев присутствующих, ненадолго замолчала. — Я хочу сказать, что наша жизнь и то, что мы называем судьбой, которая не позволяет нам поступать так, как мы хотим, на самом деле не связаны плотно крепкими цепочками, а складываются из слабых связей, иногда разрешающих нам двигаться и туда и сюда, с незначительной долей случайности.

После того как наши взгляды встретились, смущенная, я выскользнула из храма и стала подниматься в парк «Кобару». Он находился позади храма, но, благодаря цветам сакуры, был известным местом. В тот день, несмотря на пасмурное небо и небольшой дождь, ветки на деревьях изгибались из-за множества белых цветов, которые освещали дорогу и висели, словно жареный попкорн. Одетая в желтое кимоно, я шла по дороге, на которой, словно снег, кружились белые лепестки цветов сакуры. Нобуюки шел за мной в отдалении. Когда, после довольно продолжительного времени, я обернулась, его не было видно, он исчез! Боже, как я испугалась в тот момент! Когда я смотрела на совершенно пустую дорогу, на которой лишь кружились цветы сакуры, у меня в желудке стало так неприятно, словно я съела три сырые редьки.

Осенью следующего года она снова увидела Нобуюки, входившего в гостиницу «Ичхимори». Увидев его, поднимавшегося по каменным ступенькам в саду, она осторожно открыла внешние створки окна на втором этаже. Он вошел в гостиницу, отодвинул в сторону штору и, подняв голову, широко улыбнулся.

— Когда я спускалась вниз на первый этаж по темному узкому коридору, он показался мне бесконечно длинным, — продолжила она рассказ, улыбаясь про себя. — Я до сих пор не могу забыть картину, в которой песочно-золотистым цветом сверкали лучи света, проникавшие через десятки обращенных наружу жалюзей, касаясь белых стен коридора. Солнечный свет лежал на деревянном полу, словно разрезанные дубу^[68], число которых было равно числу решеток на окнах. Тогда я, проходя сквозь них, топча песочно-золотистые лучи света, поняла, что он будет одним из множества «ящиков», которые я приобрету.

Что касается городка Нангочхона, то он находился во впадине, окруженной не очень высокими горами. Хотя он часто был окутан туманом, душно в нем не было, наоборот, было уютно, словно он был обернут юбкой. Для привлечения туристов в каждый сезон года для них устраивались фестивали. В тот день, когда Нобуюки прибыл в гостиницу «Ичхимори», в храме открылся осенний фестиваль. Пока двое мужчин из городка переодевались в членов королевской семьи, люди, растянувшись в два ряда, выстраивались на пути к символическому месту встречи отца и сына из королевской семьи. Гостиница тоже участвовала в фестивале, подняв черный флаг, на котором было написано ее название.

— Я села во дворе храма, где разожгли костер. Госпожа Оками-сан дала мне новые геды — японскую деревянную обувь, чтобы я пошла в них на фестиваль. Но они оказались узкими. Каждый раз, когда нога касалась ремешка гед, мне было так больно, словно сверлили между большим и указательным пальцами. Увидев это, Нобуюки снял их и носки, а затем, уложив опухшие ноги на свои колени, начал мягко их массировать. До сих пор в моей жизни не было никого, кто массировал бы мне ноги. Своими сильными и широкими руками он, слегка ощупывая, массировал их, и вскоре ноющая боль в пальцах исчезла. Когда я благодарным голосом произнесла его имя Юки, он, произнеся «тс-с-с» и говоря, что удача убежит, прижал свой большой палец к моим губам. В тот момент огромные петарды, словно по сигналу, начали громко взрываться над нашими головами. Его лоб озарился ярко-красным светом. Передо мной возник самурай — тот самый воин с красной повязкой на лбу, о котором я с трепетом читала в книге о странствующем мастере боевых искусств. В тот момент ни мое, ни его положение, ни мое, ни его гражданство не имели никакого значения. Он предложил переехать к нему. Со сверкавшими от счастья глазами я решила переехать в город Кобе, где он работал в филиале судостроительной компании «Хэянчосонсо».

Когда он уехал по делам в головной офис, находившийся в Токио, Харуко начала ежедневно ходить изучать японское искусство икебаны — создание композиций из срезанных веток цветов, и обучаться искусству проведения чайной церемонии. Она думала, что для того, чтобы стать «человеком с множеством ящиков», самое главное — открытие своих скрытых талантов.

Отец Нобуюки, работавший директором судостроительной компании «Хэянчосонсо», был очень холодным и неприветливым человеком. Его жесткие, словно сапожная щетка, длинно разросшиеся брови выпукло возвышались на поверхности лица, поэтому даже в спокойном состоянии они смотрелись так, словно он сердился. Но вот что было странно, такой суровый человек хорошо относился к ней и иногда даже приглашал к себе домой. Он любил, когда она надевала кимоно, которое даже японские женщины не надевали в качестве повседневной одежды. Обычно она молча сидела на татами, согнув колени. Она была немногословна и к тому же тогда не владела японским языком. Отец Нобуюки любил японский чай, приготовленный молчаливой иностранкой с прекрасными манерами и вежливыми поклонами. Что касается ее, то она, чтобы угодить Накамура-сан, отцу мужа, всецело посвятила себя освоению искусства чайной церемонии. Искренне считая, что ее талант был развит благодаря необходимости готовить ему японский чай, она постепенно увеличивала число «ящиков».

— Когда стало немного легче жить, у меня возникло желание осмотреться вокруг себя, — сказала Харуко задумчиво, видимо, вспоминая то время. — Я начала расспрашивать про кисэн, которые прибыли вместе со мной в Японию. Оставшись в Нангочхоне, я не имела сведений о них. Все это время я бежала, глядя только вперед, поэтому не было времени оглянуться по сторонам. До меня доносились плохие слухи. Говорили, что у проданных в квартал красных фонарей черно сгнили передние зубы. Был даже слух, что они, получая удары плеткой, целыми днями таскали воду. Какую еще работу могли делать женщины в том квартале, не владея языком, прибыв из бедной страны? Здесь тоже они жили на самом дне. Это они-то были «локомотивом экспортной промышленности»? В истории кисэн не было более страшного времени, чем тогда, и если оглянуться назад, — это был варварский век.

Она прервала свой рассказ, потому что корабль прибыл на место назначения. Работники Буёнгака, сошедшие с корабля, вытянувшись в линию, следуя вдоль береговой линии, шагали по песочному полю, раскинувшемуся у них под ногами. Харуко, стоя на песчанике, окруженном соснами, стряхивая из обуви песок, глядя на свои ноги, пошутила: «Так вот значит, какие ноги позволили мне стать такой, какой я являюсь сегодня».

Сморщенная роза, растущая вдали на дамбе волнолома, колыхаясь на ветру, казалось, вот-вот сбросит бутоны. Красивый золотистый песок на морском берегу, где набежавшая волна, играя, тихо убегала назад, раскинулся на несколько километров, словно поле из бесчисленного множества прозрачных стеклянных крупинок. Не пройдя даже половины расстояния, Харуко вернулась обратно и остановилась напротив горы Манчжубон, внушительно возвышавшейся над поверхностью моря.

— Когда я полностью концентрировалась на чайной церемонии, — продолжила она рассказ, — временами мне снился сон, в котором я взбиралась на высокую гору, как вон та гора Манчжунбо. Иногда сон повторялся два дня подряд. Странно, но во сне, несмотря на то, что мои руки и ноги потрескались, я постоянно возвращалась на первоначальное место. Человек, пробовавший шагать на месте, наверное, знает неприятное чувство, связанное с этим. Во сне мне надо было идти вперед, вырвавшись от растянувшейся очереди любителей японской чайной церемонии, хватавших меня за плечо, но как бы долго я ни шла, я стояла на месте. В такие дни у меня по утрам высыхал рот, что-то леденяще холодное утомляло мое тело. Если бы вы знали, как мне хотелось в такие минуты съесть горячий, только что снятый с плиты, еще кипящий, булькающий пузырьками острый суп сончжи-хэчжангук^[69], сваренный Табакне. Больше всего на свете я боялась увидеть, что в моем худеющем теле красный кочхучжан^[70] превратится в невзрачную желтую жидкость. Я знала что то, что вырастило меня и сделало такой, — сила горького кочхучжан.

Однажды один мужчина, смущаясь, пришел в компании друзей в Буёнгак. Все они уже были изрядно пьяны. Когда их обступили кисэны, желая заполучить их себе, то он, не зная, куда себя девать, промямлил, что должен идти домой, и стал незаметно толкать рукой в бок своего друга. Его друг, безжалостно оттолкнув руку, обернулся и его сторону и, свирепо вращая глазами и шипя, сказал:

— Эй, приятель, у меня тоже есть семья, о которой я должен заботиться. Раз пришел сюда, хватит ломаться. Не веди себя так, будто ты один дорожишь семьей.

Таща его под руку, под причитания, что ему надо идти домой, он вошел в комнату и громко, с оттенком бравады, крикнул:

— Эй, слушайте меня! Сегодня рядом с моим другом Чжун Гу сядет самая красивая девушка. Возражений нет? Ну, раз так, то давайте, — тут он громко захохотал, — пользуясь этим случаем, просветим моего друга, который не знает никого, кроме своей жены.

Человек, которого звали Чжун Гу, был одет в белую сорочку, у которой внутренняя часть воротника выцвела оттого, что ее постоянно чистили зубной щеткой. Он сильно отличался от мужчин, бывавших до этого в кибане: у него не было показной бравады. Видно поэтому, когда он, краснея и смущаясь, вошел и сел на пол, он не выглядел занудой.

— Ой? Что же находится там внутри? — вдруг раздался игривый женский голос.

Кисэн, сидевшая рядом с ним, бесцеремонно вытащила бумажную сумку, которую он аккуратно оставил позади себя, и положила на большой обеденный стол. Затем она быстро вытащила из нее черный полиэтиленовый пакет. Он собрался отобрать пакет, но она, не желая отдавать, передала его через стол другой кисэн. Когда та быстро раскрыла его, то там, неожиданно для всех, оказался обычный цветочный горшок, в котором цвел крошечный фиолетовый цветок. Такой горшок с цветком можно было купить на любом рынке примерно за 4000 вон. До сих пор в кибане не было мужчины, который приходил сюда с купленными цветами в дешевом цветочном горшке. Обычно мужчины таскали вещи с душком обыденности в бары или рестораны, но когда приходили в кибан, ничего с собой не приносили, за исключением, может быть, каких-нибудь канцелярских товаров, по которым было видно их социальное положение.

«Вот это да!» — хором выдохнули мужчины, а кисэны, хором воскликнув «Ах!», онемели. «Ты что, не боишься, что люди скажут, что ты — подкаблучник», — придя в себя от удивления, друзья начали насмехаться над ним, на что он невнятно пробурчал, что, мол, такие цветы любит его жена.

Кисэны же, в отличие от мужчин, словно сговорившись, молчали. Это было очень странно, не слышно было даже их дыхания. В тот момент, когда из черного полиэтиленового пакета показался крошечный цветок, похожий на травинку, он выглядел еще более трогательно. У всех кисэн защипало в глазах от картины, которую он им показал, — сцены, где жена ждет своего мужа, расстелив скатерть, на которой были вышиты узоры, похожие на этот цветок. Вероятно, она и сейчас ждала его на ужин, сидя за столиком, на котором были расставлены вкусные и сытные сундубу-цигэ, кодыно-гуи и кхонамуль-мучим^[71]. Женщина, которая, в отличие от них, жила, довольствуясь тем, что с самого начала дала ей судьба, не мечтая о счастье, что снилось ей во снах. Она, скорее всего, не уродливая женщина, но и не красавица. Она поставит на подоконник этот цветочный горшок и каждый раз, когда подойдет к нему, будет его чистить. Очевидно, что эта женщина, у которой, возможно, растрескались пятки, почувствует себя счастливой, получив в подарок вещь стоимостью в 4000 вон, и до тех пор, пока цветок не пойдет «спать», будет счастливо улыбаться. Кисэны, в отличие от мужчин, не говорят, что 4000 вон — смешные деньги. Конечно, в другой раз такая сумма показалась бы им смешной, но в отношении этого человека, неизвестно почему, они не смели сказать, что она смешная. То ли внутренняя часть воротника, выцветшая до белого цвета, то ли его смущение подействовало на них, но их лица стали такими красными, что им можно было больше не наливать спиртного. Когда по старой корейской традиции рюмка с сочжу пошла по кругу, и вечеринка была в разгаре, одна из кисэн послала ему знак, подмигнув одним глазом.