Афанасий Филипович, игумен Брестский (к. XVI в. -- 1648 г.) 3 страница

(В скобках отметим: из контекста "Первой суплики" можно заключить: Речи Посполитой просто "повезло", что вера Михаила Федоровича оказалась не на высоте и он не двинул тотчас свои войска на "неприятелей" под хоругвями с изображением Богородицы Купятицкой, как то было ему велено, и не "вынищил неприателей" тут же. Однако Филипович по смирению своему умалчивает об этом…)

Итак: иной адресат -- иной жанр. "Пророческий аполог" сменяется пророчеством, сопровожденным "комментарием" ("Историей о образе"), "демонстративным материалом" ("на полотне малеваным" (131) образом Купятицкой Богородицы) и краткой, но выразительной устной иллюстрацией нынешнего положения православных ("голосно, ведлуг прейзреня Бозского, права показуючи, волалем…", 131-132). Однако, если Божией воле Афанасий следовал беспрекословно и буквально, то "волей жанра" он здесь очевидно пренебрег. И дело тут не только в том, что Филипович не смог -- возможно, по писательской неопытности -- верно учесть "характер адресата", а еще и в том, что в качестве формы обращения к королю и сенату он избрал жанровую форму суплики. Но "воля жанра" суплики предполагает в качестве автора смиренного верноподданного, уважительно-трепетное обращающего ко власть имущим, а никак не грозного трибуна, бросающего властям безапелляционный "ультиматум". Так что по большому счету Филипович "не попал в жанр" дважды: игнорировал "жанровое ожидание" суплики и не учел специфику адресата, то есть "свою долю работы" как соработника Господу подвижник не доделал, а потому пророчество, хоть и было услышано, но не было адекватно понято: король, выслушав, прочитав и просмотрев велел… "запечатать привилей" Брестскому игумену. И только.

Замечательно другое -- выступление Филиповича было что называется "в штыки" принято православной иерархией: “Я то нендзный Афанасий… от своих отцев старших до запечатованя привилею недопущеный и злыми словы зганеный, за шаленого менованый, и зголо во всем (пане Боже, им прости!) уруганый, оплеваный и осмеяный и обвиненый зосталем” (132). Культурный и "мировоззренческий" контекст "единоверцев" оказался безнадежно и непоправимо разным, что, видимо, сильно поразило Афанасия и вместе с тем заставило -- может быть, впервые -- усомниться в православности "своих".

"…Юж-юж и сами отцеве наши старшии в веры православной о помноженю хвалы Бозское не дбают; юж вси як бы ся ее встыдают. А што болшая -- некоторые для гоноров и свободы света того, латиною и много о собе розуменем ошуканы будучи (ах беда ж!), з веры правдивое до иншое верки… небачне перекидаются… Ах бида ж, мудрым з латины до чого пришло! Юж ничого веры не прикладают и воли Бозской не попущают, але все на себе и на розумы свои принявши, свою волю полнят и своих гнембят" (130, 132).

Возвращаясь к жанровой проблематике, констатируем, что в своей первой суплике Филипович "не попал жанром" в адресата (и именно жанром, поскольку содержание и смысл двух других суплик и "приложений" к ним остались в целом теми же): его пророчества не были адекватно поняты "чужими" (король очевидно решил, что причиной такового отчаянного поступка Брестского игумена был лишь отказ "запечатать привилей" на Симеоновское братство, и поспешил уладить "недоразумение" (см. 132); "свои" и вовсе не поняли суть пророчества Афанасия, приняв его выступление за самоуправство и дерзкое нарушение субординации -- "…од своих отцев старших… обвиненый зосталем, а за тое, жем ся их не докладал, справуючи тые суплики (если то слушна докладатися в таких таемницах Бозских)" (132).

Любопытно и другое: реакция короля на суплику была принята Афанасием все же как маленькая победа (ср. на с. 136: "умыслом звитязства … далем образ Пречистой… вымалевати"); реакция "своих" -- серьезно озадачила. Еще бы: подвижник был уверен, что супликует по велению Богородицы и от лица всей Православной Церкви ВКЛ; оказалось же, что высшая церковная иерархия категорически не разделяет и тем более не поддерживает того, что внушено ему Богородицей. Причем, с таким отношением православной иерархии к проблеме унии Филипович сталкивается уже во второй раз (первые сомнения закрались еще в 1641 г., когда он со злополучным "привелеем" "пришолем до старших отцев… а о то зрозумелем, же кождый з них свою привату уганяет"[992], 129), после чего собственно и получил подвижник повеление свыше супликовать на сейме об уничтожении унии (130-131). Поэтому Афанасий и стремится теперь, исполнив "росказане" Богородицы в отношении короля, объяснить также и "отцам старшим" смысл столь возмутившей их суплики -- "до розсудку их духовного повабити и привести… толко для самого упаметаняся старших отцев" (133) и выбирает для этого наиболее действенный, на его взгляд, жанр -- юродство. Но и тут жестоко ошибается: юродство и "розсудок" -- "вещи несовместные", а потому юродство Христа ради вполне системно (с точки зрения выявленной нами "жанровой концепции") принимается "духовным розсудком" владык за "злостное хулиганство" -- на юродствующего надевают колодки, как на преступника (133).

Точки, таким образом, расставлены. Сомнений больше нет. Отсюда возникает вполне понятная в "сюжете" происходящего типология: "водили от господы до господы… як од Аннаша до Каифаша" (134), что заставляет тут же вспомнить: "Пришел к своим, и свои Его не приняли" и далее -- "А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими" (Ин. 1. 11-12), что уточняет смысл предупреждения, проходящего рефреном по всем супликам Филиповича: "тепер час наступил розделенья благословенных от проклятых" (117, 140, 149), то есть принимающих Бога и Его волю и не принимающих…

По-видимому, Афанасий, обдумывая в течение "килканадцат недел" киевской ссылки (то есть по меньшей мере более трех месяцев) случившееся в Варшаве, понял свой "жанровый промах"[993]. Осознав это, Афанасий резко изменяет "пророческую тактику" и "форму пророчества": его "summa talis", составленная в Киеве, оказалась гораздо более адекватной "духовному розсудку" и культурному контексту "отцов старших", в том числе и митр. Петра Могилы. И хотя подвижника "под час того латинского шкрипту и вырозуменя барзо… турбовано и в консистории справоватися казано" (121) вины в нем не нашли (серьезную роль в этом сыграло то, что "инстигуючих" на него не нашлось), а потому он был восстановлен в сане и отпущен митрополитом в Берестье с владычним предупрежденьем "осторожней… поступовати в справах церковных, а звлаща пред кролем… и всем пресветлом его сенате" (122).

Вскоре после возвращения в Берестье[994] Афанасий удостоивается еще одного откровения Богородицы, в котором она велит ему еще раз супликовать на будущем сейме "о вынищене грунтовное унеи проклятой" (136). Причем "задание" пророку уточняется: если попытаться перевести на "язык" современной культуры пассажи про "ласкавость Меркуриуша… для Венеры" и о "порядке Сына моего в суженю первей пытати Адама, потом Еввы" (136), то смысл их примерно таков: в ближайшие годы весьма благоприятны будут условия для установления конфессионального мира (поскольку в так называемой "богословской астрологии", столь популярной во времена Афанасия, Меркурий -- покровитель всякой интеллектуальной, в том числе и социально-политической, к примеру, законотворческой сеймовой, общественно-церковной и под. деятельности, способствующий достижению обоюдовыгодных соглашений; Венера -- символ Богородицы (ср.: 145), а эта последняя олицетворяет Церковь). Господь же сначала будет судить согрешившую верховную власть (надо думать, как духовную, так и светскую, поскольку Адам как первосозданный человек и глава семьи прежде всего отвечает за содеянное), а потом уже -- подчиненных этой власти верующих и граждан -- то есть согрешивших неверием, как ветхозаветная Ева (ср. Быт. 3. 9-13). Таким образом, пророку предлагается обратить особое внимание на убеждение верховных властей.

После мучительных переживаний по поводу этого нового и весьма нелегкого задания -- "Беда мне мовити таковые речи на таковом местцу! Беда не мовити справ Бозских!" (136) -- Афанасий утвердился в решении во всем следовать Божию повелению. И тут же "з дару Духа Святого" подвижнику "пришло вырозумене и побудка" об истинном значении его миссии: не об одной только унии идет речь; уничтожение унии -- лишь первый этап духовной борьбы, потому что как униаты обмануты римо-католиками, так сами римо-католики обмануты сатаной и также нуждаются в спасении (136-137). А поскольку времени для осознания этого и покаяния осталось совсем мало, то Богородица как "добродейка великая всему народу людскому"[995] через слугу своего Афанасия предупреждает детей своих -- "всих, що именем Исус Христовым титулуются… отщепенцов и геретиков: лютеран, ариан, нуриан, сасов, звинглиан и инших…" (137) -- о скором пришествии Христа "на суд справедливый". Так что определение "правоверные", вынесенное в заглавие "Новин", в данном контексте уже не тождественно определению "православные" (то есть члены "Восточной" или "Греческой" или "Руской" Церкви), но относится ко всем искренне верующим в Христа, -- собственно "благословенным"! -- не зависимо от того, в какой, так сказать, степени и форме они "ошуканы от шатана" (136).

Таким образом, с точки зрения "жанровой концепции" христианского канонического художества, изменены (уточнены) сразу три (из трех) фактора в "творческом задании пророку": характер адресата, предмет изображения и, наконец, духовный уровень самого автора, которому открылось более глубокое понимание проблемы, в результате чего неприязнь к унии и униатам сменилась искренним и глубоким сочувствием к обманутым сатаной братьям во Христе. Изменение "задания" повлекло за собой жанровые модификации: вторая суплика королю ("Новины правоверным…") в жанровом отношении принципиально отличается и от "Истории об образе", и от суплики первой, и от "summa talis".

Именно при учете особенностей "жанровой концепции" -- становится понятно, почему суплика озаглавлена как " Новины правоверным пожаданые о успокоение веры и Церкви Православной Восточной…": новое в "Новинах" то, что проблема уничтожения унии ставится в непосредственную связь с проблемой исправления "фундамента костела Римского" и в конечном счете -- с проблемой духовно-нравственных качеств всех верующих во Христа. Пожалуй, никто до Филиповича не рассматривал конфессиональное положение в Речи Посполитой в таком аспекте: уния представлялась (и вполне справедливо) либо как начальный этап окатоличивания православных (и ополячивания "руских"), либо как экклезиологическая ересь, которую необходимо искоренить. И лишь Виленский архимандрит Леонтий Карпович (1580 - 1620) видел в унии прежде всего свидетельство глубочайшего духовного кризиса, охватившего все слои общества и все эшелоны власти[996]. Афанасий Филипович развивает и уточняет в "Новинах" такое видение проблемы Свято-Духовым архимандритом, усматривая причиной всеобщего духовного кризиса прежде всего кризис власти ("порядок духовный и светский юж-юж погинул", 140) в христианском мире, частью которого является Речь Посполитая -- власти светской (отсюда "перший стопень" необходимых действий: "а хто ж замешаня в дому повинен успокоити, если не господар, звлаща добрый и чулый в повинностях своих?" 140); власти духовной ("другой на-дол стопень" -- исправить "непорядок Костелу Рымского", от чего и уния возникла), который без вмешательства короля "велебные отцеве певне юж… не поправят, бо самим им впрод треба ся поправити" (140, 145). При этом Римская Церковь рассматривается Филиповичем в исторической ретроспективе как органическая (а не противостоящая) часть "Кафолической", Вселенской, Церкви с пятью "Духом Святым утвороными и споряжоными… столицами" (138) и лишь "през папежов своих", нарушивших священную субординацию, "одорвавшаяся… от своих чотырох патриархов восточных" (145). Таким образом униаты, отступившие от "Восточной Церкви", в той же самой степени отступили и от "Римского Костела" как органической части этой Церкви, а потому оказались собственно вне Церкви. Именно поэтому "уния проклятая". Это "вселенское" видение проблемы унии было действительно новым и доселе неведомым ни философской, ни богословской мысли Речи Посполитой, привыкшей к принципиальному и враждебному противопоставлению Восточной и Западной церквей. Но именно поэтому чрезвычайно трудно было донести это в и дение до разумения, в частности, короля. Поэтому жанровой основой "Новин" вполне закономерно стал экзегезис: Афанасий "доводит и указует " (125), "оголошает и объясняет " (142) королю "дивные справы Бога… и Пречистое Богородицы" (125) -- наиподробно, строго последовательно, аргументировано, спокойно и с истинно христианской любовью к своему адресату. Сам факт своего на "килканадцат" недель заточения ("як бы о причине иншой, -- о Дмитровича") Филипович воспринимает как данную ему Богом возможность целиком отдаться этому делу "лепшого объясненя так великой, страшной, поважной и святобливой справы" (126).

Жанровая ассоциация экзегезиса предполагает, как мы выявили, обращение прежде всего к рассудку адресата. В полном соответствии с этим жанровым требованием Афанасий все свои объяснения "кладет на шали уважного розсудку … королевской милости", рассчитывая на то, что король сможет "лацно… справедливость святую познати… от души и в души мешкаючим правым розумом … бо до такой помери (з Липсиушом и Диоенесом, филиозофами рекну) треба розуму, а не шнура" (142). Следуя экзегетическому жанровому канону, Филипович в "Новинах" соблюдает строгую последовательность и логичность изложения, когда один объясняемый факт представляется непосредственно (то есть по закону причинно-следственной связи) вытекающим из предыдущего; построений, сложнее простого категорического силлогизма, мы в этой суплике не отыщем. И именно такое -- жанрово адекватное -- прочтение "Новин" позволяет проникнуть в их аутентичный смысл (отнюдь не полемического, как принято утверждать, а именно пророческо-экзегетического и если угодно -- экуменического, причем в единственно приемлемой для истинного экуменизма форме, характера[997]).

Прежде всего Афанасий "объясняет о собе нендзном" (126). Явный автобиографический характер этой части "Новин" не должен вводить в заблуждение: перед нами вовсе не автобиография, не мемуары, не житие, -- то есть не описание своей жизни потомкам на память и для подражания, -- а именно экзегетика. Подвижник, излагая те или иные (строго и с умыслом, как увидим ниже, отобранные) обстоятельства и события, объясняет здесь, почему король должен верить его словам.

Прежде всего Афанасий сообщает королю, что с рождения, как он верит, был призван стать слугою Бога, поскольку, воспитан "от взятя розуму… ласкою Божею и молитвами Пречистой Богородицы в вери православной и Церкви правдивой Восточной" (126). Потом Филипповичу довелось быть учителем у "Дмитровича", который был представлен ему как московский царевич, но узнав, что тот "не на доброе… тут в титули царском почал ся ховати" (141), Филиппович тут же оставляет учительскую должность и, "зрозумевши омылность света того, чернецем зосталем… учачися воли Бозской и законного (то есть монашеского.- Л. Л.) живота" (126), а именно тому, чтобы, как учил его Межигорский игумен Коментарий, быть послушным старшим, соблюдать церковные правила, остерегаться бесед с женщинами. К этим заповедям "человек барзо хорый", встреченный им по пути в Вильню, добавил еще такие: "мерность зо всеми людми в пожитии розумне мети; послушенство, чистость и убозство заховати законное; на смерть двоякую (то есть духовную и физическую.- Л. Л.) памятати уставичне; воли Бозской завше-завше во всем се оддавати …; если бы что противного воли Бозской з немощи ся телесной потрафило, то споведю и покутою досконалою … очищати " (126-127), а еще -- вложил в сердце инока "имя найсолодшее Исус Христос" (126).

Из всего этого король должен был понять: никакого злого или хотя бы самочинного умысла во всех действиях Филиповича не было и быть не могло. Соблюдая все выше изложенные правила жизни, "законник чину святого Василия Великого" лишь "завше-завше отдавал себе воли Бозской" и действовал "не сам през себе, але о укрепляющем мя Исусе Христе" (125). И эту же самую Божью волю передает теперь королю, следовать или не следовать которой -- свободный выбор государя.

Далее Афанасий рассказывает собственно о том, как именно в нем действовала во всю его жизнь воля Божия и как он по возможности стремился исполнять ее: после трехлетней борьбы "з духами злыми" (127) Афанасий в 1636 году был впервые удостоен дара пророческого видения, "которое видене, гдым другим указовал, видити не могли. Толко один святобливый муж… Иларион Денисович, игумен Купятицкий и Пинский тые справы Бозские видил и дивовалъся" (127). И именно тогда, когда отобрали для иезуитов Дубойский монастырь, Афанасий после открытых ему видений обратился за помощью к Богородице Купятицкой -- "списавши жалосный лист… полецилем тот лист пречистой Богородици Купятицкой" (127). И Богородица Купятицкая не замедлила с помощью -- уже в следующем году она чудесным образом проводит Филиповича в Москву "для ялмужны" и на Московской границе говорит ему о том, что царь Московский должен помочь в защите Православия в Речи Посполитой (128).

Вернувшись из Москвы, объясняет королю Филиппович, он очень скоро "за волею Бозскою (што доводне показуется)" переезжает на игуменство в Берестье, "где фундамент унеи проклятой стался" и где, по необходимости обратившись к документам, он "оголосилем… волею Бозскою указуючи, же тое розделене Руси а приняте унеи … есть барзо проклятое" (128). Но никто -- ни "ксионже канцлер и ксиондз подканцлерий", ни даже свои "отцы старшие" -- не услышал его "голошений" (128 - 129), а между тем положение православных в государстве отчаянное. Филипович приводит яркую картинку бедствий, какие терпят православные в Речи Посполитой: “Ах бьда ж! Креста не принявши, детки а дорослые без шлюбов живут, а умерлых в полях, в огородах и в пивницах потаемне в ночи погребают! Немаш, мовлю, волности юж и за гроши!..” (130).

"Тое все обачивши", объясняет Афанасий королю, "през имя Исус Христово, в сердцу… нарисованое", воззвал он к Богу: "О Боже справедливый! Як то ваги несправедливости юж-юж до самого центрум и кресу припали?!" и т.д., сетуя на то, что даже и владыки "латиною и много о собе розуменем ошуканы…" (130) -- и тут же Господь подает ему знак: Афанасий видит ограбленую "ляментуючую" "невесту", бегущую от собора Богородицы: ”Обачилем невьсту, од костела Панны Марии як бы в роспачи обнаженно бегучую и волаючую з велким ляментом, руки вложивши на голову: Згинулам! Взято ми з ложка взголове и колдру!” (130 – 131). Этот символический образ весьма прозрачен для Афанасия, он толкует его Польскому королю: вот так же и Православная Церковь "ляментует в окраденю од злодеев" (131). Филипович подает ограбленной девушке "червоный золотой" со словами "купи собе, што можешь" -- жест также весьма символический: подвижник услышал "лямент" Церкви и подал ей свою "лепту", то есть изобличил свою готовность служить ей чем только может. И в ответ на это слышание и на эту готовность буквально тут же (прошло максимум несколько часов) он удостоивается откровения Богородицы, которая и приказывает ему "супликовать на сейми… грозячи правдивым гневом и Страшным Судом Божиим… если ся не обачат" (131), что Афанасий буквально и выполняет, подавая королю "Первую суплику". Именно то, что подвижник стремился как можно более точно передать слова Богородицы, и привело его к "жанровой ошибке", потому что сказано: "вам (то есть призванным.- Л. Л.) дано знать тайны Царствия Божия, а прочим в притчах, так что они видя не видят и слыша не разумеют" (Лк. 8. 10). "Прочие" (среди которых к изумлению Афанасия оказались и православные владыки), как известно, "слыша не уразумели", и эту свою "жанровую ошибку" пророка, случившуюся "з немощи телесной" (127), Афанасий в полном соответствии со словами "хорого" искупил "покутою досконалою" -- "пресыланием от господы до господы" (133), пребыванием "под генсиореком" (в колодках), "барзым турбованем" в консисторском суде и многомесячным заключением в Киево-Печерском монастыре.

Наконец, и опять-таки "за волею Бозскою" (134), как объясняет королю подвижник, он возвращается в Берестье, где "покуты" продолжаются -- игумен со своими иноками терпит "непоеднокрот битя, мордованя, уруганя, на монастыр нахоженя" (134) и т.д. Все эти напасти Афанасий описывает королю, чтобы объснить, что заставило его поехать в Краков к "пану Сапеге… бо на его милости грунте мешкаем". И когда Сапега отказался помочь, то "з оказии для ялмужны (а снать и прейзренем Бозским)" (135) Филипович оказался у московского посла, видимо, рассчитывая (по старой памяти?) получить от него хоть что-нибудь на монастырь. Описывая свою встречу с московским послом, Афанасий объясняет королю, что о "Дмитровиче" был спрошен уже после того, как о том "юж ся и доведали од пана Галенского, наместника гродского" (135) берестейского, а письмо Яна Фавстина отдал Львову для того лишь, чтобы доказать, "аже не подписуется царевичом" (135), то есть действия Афанасия были направлены на то, чтобы оправдать Лубу перед московским послом, а не уличить; и отданное Львову письмо Лубы должно было быть как раз свидетельством невинности Яна Фавстина, который, хоть и был "призначен" польскими властями "царевичем московским", но не считал себя таковым и не посягал на Московский трон.

Далее путь Филиповича лежал в Варшаву, где нужно было выкупить "запечатаный" по королевскому повелению "привилей", но у брестского игумена не хватило на это денег[998] (кроме того, как оказалось, "привилей" не был занесен в Метрику, а потому был, так сказать, не дееспособен). Так что Афанасий снова " полецил все воли Бозской " (136) и вернулся в Симеоновский монастырь. Здесь он в ознаменование своей маленькой победы ("бо видилем запечатаный привилей", 136) заказал у бернардинцев образ Купятицкой Божьей Матери, а принеся его после освящения в свою келию, тут же "волю Бозскую" и услышал -- Богородица велела ему еще раз супликовать на сейме и на сей раз уточнила, о чем именно должен он супликовать (136-137). И Афанасий, мучаясь тяжестью возложенного на него, начинает готовиться ко второму выступлению.

Заметим, Филиппович признается королю, что, пожалуй, по недостоинству своему, предпочел бы "седети в монастыру, як другии духовныи отцеве и братиа" (137), но поскольку Господь и Его Пречистая Матерь "так трудную, дивную и барзо великую справу и послугу на мене покорного, як на быдлятко Валаамово, вложити зезволили" (137), то не может он ослушаться воли их, чему учен был, как о том уже писал, с детства и в монастыре, и "хорым" на дороге. Вместе с тем, терпеливо объясняет Филипович королю, разве дерзнул бы и разве смог бы он -- "нендзный человек, простак, гарбарчик, калугер убогий" -- обратиться к "монархам света", королю польскому и царю московскому, если бы на то не было воли Божией (138). Последний аргумент, в виду изложенного в "Истории об образе" и в самих "Новинах" выше, должен был еще раз убедить короля в том, что не по самочинному дерзновению и тем более не случайно обращается Афанасий к государю, а именно волением и чудом Божиим. Поэтому все изложенное ниже должно восприниматься Владиславом как глас Господа, обращенный к нему через "нендзного слугу".

Кстати сказать, то, что Афанасий сравненивает себя с "быдлятком Валаамовым", по закону "типологической экзегезы" существенно расширяет и уточняет семантическое поле "Новин". "И воспылал гнев Валаама, и стал он бить ослицу палкою (подобным образом набрасывались все на Афанасия после его "голошений" и юродства). И отверз Господь уста ослицы и она сказала Валааму (как говорит Афанасий королю): что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз? (заметим, ведь и Афанасий в третий раз попадает в заключение за свое "голошение" воли Божьей). Валаам сказал ослице: за то, что ты поругалась надо мною (как заявляли Афанасию от имени короля сенаторы, а также "отцы старшие"); если бы у меня в руке был меч, то я теперь же убил бы тебя (действительно, от казни Филипповича спасло только отсутствие "инстигуючих" со стороны короля). Ослица же сказала Валааму: не я ли твоя ослица, на которой ты ездил сначала до сего дня? Имела ли я привычку так поступать с тобою? (О своей неизменной верноподданнической благонадежности Афанасий только что подробно объяснил королю.) Он сказал: нет. И открыл Господь глаза Валааму, и увидел он Ангела Господня, стоящего на дороге с обнаженным мечом в руке, и преклонился, и пал на лице свое. И сказал ему Ангел Господень: за что ты бил ослицу твою три раза? Я вышел, чтобы воспрепятствовать тебе, потому что путь твой не прав предо Мною; и ослица, видев Меня, своротила от Меня вот уже три раза; если бы она не своротила от Меня, то Я убил бы тебя, а ее оставил бы живою …" (Чис.22:27 - 33). Афанасий словно ожидает от короля Владислава слов, подобных тем, что сказал в ответ Ангелу Валаам: "Согрешил я, ибо не знал, что Ты стоишь против меня на дороге; итак, если это неприятно в очах Твоих, то я возвращусь " (Чис. 22:34)…

Объяснив таким образом королю, почему тот должен ему верить, Афанасий приступает собственно к изложению того, что повелела ему огласить Богородица. Наученный предыдущими "жанровыми промахами", здесь Филипович уже не "верещит", а толково, последовательно и аргументировано, как в учебнике, объясняет, почему Господь требует уничтожить унию и почему эта уния "проклятая". Логическая цепочка, выстраиваемая писателем, проста и очевидна:

I. Русь приняла крещение по восточному обряду в 987 г. и с тех пор находится "в духовном послушенстве и благословенстве" (138) у Константинопольского патриарха, о чем записано и у Длугоша, и в других летописцах.

II. "Правом (то есть каноническим церковным правом.- Л. Л.) доводне ся показует", что уния проклята. И Афанасий далее перечисляет, какие церковные правила нарушены униатами.

1) Если же кто-то "отбежит пастыра своего власного", тот, согласно правилам святых апостолов и Вселенских соборов[999] должен быть отлучен от церковного общения. Но Богом назначены пять духовных столиц, среди которых "едина владза и ровность духовной владзы з иншими столицами Константинопольской дана есть" (138)[1000], и самовольный и беспричинный переход из Константинопольской Церкви в Римскую, согласно церковным правилам, как раз и приводит к отлучению от церковного общения, поскольку, изменяя части, -- Константинопольскому патриархату -- "автоматически" изменяешь целому -- Вселенской Церкви (что с униатами и случилось). А эта измена неизбежно влечет за собой: проклятие "от Отца и Сына и Святого Духа" (138) (поскольку, отпав от Церкви, они отпали и от Бога); "неразрешение по смерти" (ибо кто ж их разрешит, кроме Церкви, имеющей право "вязать и разрешать", о чем напоминает Афанасий евангельской цитатой Мф. 18.18, но от Церкви они отпали); проклятие святых Божиих, охраняющих Господни заповеди. Отсюда -- кажущаяся риторическим украшением, но по сути передающая канонически обоснованный приговор униатам, триада анафематизмов: "…нехай будет проклятый от Отца и Сына и Святого Духа! Нехай будет и по смерти не раздрешен! Нехай будет мети клятву отцев святых..!" (138).

2) Если кто-то, продолжает Афанасий, как, к примеру Потей, "для пожаданя столка сенаторского" (138-139) от своей Церкви отступят, то, согласно церковным канонам "от общения совсем да отсечется, яко Симон волхв Петром" (29, 30 правила св. апостолов), что влечет за собой все те же три проклятия.

3) Кроме того, униатские владыки -- "Потий… з Терлецким, з Рогозою и з иншими наследовцами своими" -- не только сами перешли в Римскую Церковь, но "именем всей церкви Российской Православной Восточной здардливе, не помнячи на клятву " (139). О какой "клятве" идет речь? Например, о той, что записана в 1-м правиле Третьего Вселенского Эфесского собора, где подобные действия иерарха влекут за собой "от всякого церковного общения отвержение", то есть все те же, о которых упоминалось выше, три проклятия.