Контекст и понимание

Возможность понимания данного текста определяется не только той информацией, которая содержится непо­средственно в нем, но и всем тем, что воспринимающие знают об эпохе создания этого текста, его жанре и стиле, языке, на котором он написан, жизни автора текста. (В примере с показыванием кулака важно знать, кто именно этот кулак показывает — в зависимости от этого разумным ответом может быть либо бегство, либо нежный поцелуй.) Контекст, стало быть, включает обычно не только тот отрывок текста, который непосредственно находится у нас перед глазами, но и многие другие тексты, воспринятые прежде. В конечном счете, весь наш опыт, вся наша индивидуальная культура входят в контекст восприятия любого нового впечатления. Одни и те же слова в зависимости от контекста могут означать совершенно различные вещи: так, в детском конструкторе в зависимости от образа целого од­ни и те же детали могут быть, например, глазами робота или колесами вездехода.

Иногда новый для нас текст при первом восприятии оказывается плохо связанным с нашим личным опытом, его контекст определяется поначалу только им самим, и входящие в этот отрывок слова и выражения могут восприниматься нами (как это выясняется позже, если провести для этого специальную работу) совсем не в том значении, в каком их использовал автор. Вот простой, хотя и несколь­ко искусственно сконструированный пример. Довольно часто цити­руется строчка из стихотворения Федора Ивановича Тютчева «Silentium» («Молчание»): «Мысль изреченная есть ложь». Восприняв эту строчку как отдельный полный самостоятельный контекст, можно попробовать истолковать эту фразу чисто логически.

Если учесть, что «изреченная» — архаическая форма, означающая «высказанная», смысл, вероятно, окажется таков: любая высказанная вслух или записанная на бумаге мысль является ложью. По существу, в усеченном контексте единственной строки, вырванной из стихотво­рения, автор как будто утверждает, что все люди всегда лгут, когда они говорят или пишут. Но тогда, кстати, это относится и к самому автору данной — изреченной и записанной — строчки, и мы получаем расширенный вариант древнего парадокса, называемого «Лжец», или «Эпименид». («Все критяне — лжецы», — сказал Эпименид [сам критянин]. Если это утверждение истинно, тем самым оно ложно, т.е., если все критяне без исключения — лжецы, лжец и Эпименид, и тогда ложно само высказывание именно в силу того, что оно истинно.) Так что, если все высказанные мысли суть ложь, ложью является и сама эта мысль, поскольку она высказана.

Автор, однако, имел в виду совершенно другое. Если привлечь для понимания этой строчки контекст целого стихотворения, фраза будет звучать совершенно иначе и получит иной смысл.

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои —

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне

Безмолвно, как звезды в ночи, —

Любуйся ими — и молчи.

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Взрывая, возмутишь ключи, —

Питайся ими — и молчи.

Лишь жить в самом себе умей —

Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум;

Их оглушит наружный шум,

Дневные разгонят лучи, —

Внимай их пенью — и молчи!

Очень поучительно попытаться прислушаться к отзвуку в собст­венной душе, вызванному словами другого человека, жившего полто­ра столетия тому назад. Если даже его жизнь, его окружение нам неизвестны, все же понятно, что этот человек считает невозможным выразить свои чувства и мысли, выразить именно так, как они рождаются в нем, в его душе, чтобы они были понятны другим людям, и даже рекомендует всем оставить попытки такого рода. Весьма любопытно при этом, что он, тем не менее, пишет об этом стихотво­рение и печатает его, т.е. как раз и обращается к другим людям, пытаясь выразить обуревающие его мысли и чувства.

Понимание другого человека всегда сопряжено с владением тем специфическим языком, на котором он выражает свои мысли и чувства. Если мы хотим понять замысел художника, мы должны что-то знать о живописи; если мы хотим понять некий философ­ский трактат, мы должны обладать какой-то начитанностью в фило­софии; если мы хотим понять поэта, мы должны быть хоть как-то, относительно, искушены в восприятии поэзии. Ведь в стихотворе­нии каждое слово важно не только само по себе, даже не столько само по себе, сколько в связи — тесном соединении («contextus») — со всем остальным. В стихотворении все перекликается, каждое сло­во освещается звучанием и смыслом всех других слов. Контекст, который создается в поэтическом произведении, особенно сложен и своеобразен, ведь поэзия тем и отличается от прозаического текста, что это не простое логическое высказывание, а колдовская і игра со словами. Стихотворение может даже и не иметь простого, прямого, здравого смысла, но произнесенные — изреченные — слова привлекают наше внимание к тому, что находится где-то по ту сторону слов.