Донбасский институт техники и менеджмента 40 страница

Ошибка в правоспоcобности.

§ 238. Ошибка в юридической обстановке представлялась еще в виде ошибки в своей или чужой правоспособности и дееспособности, в своих или чужих полномочиях. Так, например, договаривающийся принимает своего контрагента за свободного, тогда как он раб, за собственника, тогда как он не собственник, за представителя кого-либо, тогда как он не представитель, или кто-либо считает себя родственником умершего, не будучи тем, и вступает в его наследство, установляет поручительство по несуществующему долгу и т.п. Сделка, совершенная вследствие подобного заблуждения, безусловно ничтожна. Личное мнение кого-либо, хотя бы составляющее результат извинительного заблуждения, не может изменить условий, которые предписаны правом для действительности сделок. Здесь с новой силой проявляется еще раз тенденция самосохранения, присущая правовому порядку. В римском праве нет ни одного примера, в котором действительная сделка была бы лишена силы вследствие ошибки в полномочиях. Разумеется, это происходит и от того, что только в относительно редких случаях сделка действительна при ошибке в полномочиях. Пример приводит Павел: если кто-нибудь получает вещь, принимая передающего за несобственника, то тем не менее он получает право собственности. Сделка должна остаться действительной также в интересах передающего, который, будучи собственником, естественно, не может предполагать, что другие сомневаются в его полномочиях. – Гораздо чаще при ошибке в правоспособности, дееспособности и в полномочиях сделка сама по себе оказывается недействительной и у сторон родится желание превратить ничтожное в действительное. В исключительных случаях к такому желанию римские юристы относились благосклонно. Если, например, к заключению сделки, которая должна быть совершена с участием свидетелей, были привлечены, в качестве таковых, лица неправоспособные, то сделка недействительна; но совершивший сделку, равно как и другие лица, могут желать ее действительности. Подобный случай восходил на разрешение императора Адриана и также императоров Севера и Антонина. Они предписали, что завещание не должно почитаться недействительным, если при составлении его в числе свидетелей действовали вместо свободных такие рабы, которые в то время всеми принимались за лиц свободных, так что завещателю было простительно то же заблуждение.

IV. Практика завещаний (постепенное развитие индивидуализма в ущерб объективному критерию)

Толкование завещаний.

§ 239. Как было указано (§ 133), уже при Цицероне толкование сделок по смыслу, возникшее в практике неформальных договоров, было перенесено в практику завещаний. Во время империи завещательные распоряжения составили обширную область для развития толкования по смыслу. Односторонний характер этих распоряжений в противоположность к договорам расширил самую задачу толкования и сообщил ему новый характер. Если относительно договоров толкователь должен был держаться смысла договора, т.е. того смысла, который одинаково сознавался обеими сторонами и потому не мог слишком далеко проникать в сокровенные мысли или намерения каждой стороны (§ 151), то такого ограничения не существовало относительно завещаний. Завещательное распоряжение – распоряжение одностороннее; слова завещания – слова завещателя и только его, следовательно, для правильного применения завещания нужно открыть сокровенную мысль завещателя, насколько это возможно. Завещательные распоряжения, без различия торжественных (завещание в строгом смысле) и неторжественных (фидеикомиссы), стали предметом толкования по мысли завещателя. Таким образом, если развитие нового способа заключения сделок определялось, как это видно из предшествующего изложения (§ 210–214), противоположностью сделок старого (цивильного) и нового (цивильного и преторского) права, то развитие нового способа толкования определялось иной противоположностью, именно – противоположностью сделок односторонних и двусторонних.

По-видимому, правило толковать завещание по мысли завещателя утверждалось легче в тех случаях, когда спор шел о предмете наследования или, особенно, отказа, когда было неясно, какие именно вещи надо понимать под данным бытовым термином или что считать принадлежностями завещанной вещи. Разрешая именно подобные вопросы, уже Туберон высказал, что мысль (mens) завещателя заслуживает предпочтения перед буквальным смыслом слов (vox) его[см. сноску 486]; по Педию, надо следовать не смыслу слов, но прежде всего тому, что хотел сказать завещатель, потом же обратить внимание и на местное значение термина, употребленного завещателем[см. сноску 487]. Конечно, следовало ожидать, что в большинстве случаев завещатель употребит их в общем или местном значении; и потому юрист следовал этому значению, если только не было указаний на то, что термин в устах завещателя имел особый смысл[см. сноску 488]. Юридические термины, если таковые употребил завещатель, напротив, толковались в их юридическом значении; так, если завещатель отказал кому-либо право пользования (usus) овечьим стадом, но не право узуфрукта (ususfructus), то, по Лабеону, отказывалось только право на получение навоза, но не шерсть, не приплод, не молоко. Через два столетия Ульпиан изменил точку зрения и готов был понимать указанное распоряжение – если того требовал его смысл – иначе, заметив при этом, что нельзя так строго интерпретировать последнюю волю умерших[см. сноску 489]. – Предмет завещательного распоряжения мог стать неясным, не вследствие неопределенности термина, но потому, что наступили такие обстоятельства, которых завещатель не предвидел; правильный путь к разрешению таких затруднений был указан, как кажется, только после Лабеона. Муж скопил для жены известную сумму денег и в своем завещании отказал ей «деньги, которые для нее приготовлены». По открытии наследства обнаружилось, что из этой суммы сам завещатель сделал расходы; тем не менее, по старому толкованию (Квинт Муций Сцевола), жене умершего следовала вся сумма в первоначальном ее размере; напротив, по Цельсу и Помпонию, надлежало исследовать, в каких видах муж растратил деньги, предназначенные жене, и решить вопрос о размере легата сообразно тому, что откроется[см. сноску 490]. Некто написал в своем завещании: если у меня родится сын, то оставляю ему 2/3 наследства, а остальное моей жене; если же родится дочь, то оставляю ей 1/3, а остальное – жене. Между тем родились сын и дочь; до Ювенция Цельса завещание в таком случае почиталось недействительным, тогда как он решил, что завещание следует оставить в своей силе и отдать сыну 4/7, жене – 2/7 и дочери 1/7[см. сноску 491]. – Наиболее затруднений представляли те случаи, в которых сомнение существовало относительно личности наследников. Как можно видеть из нижеследующих решений, еще Лабеон руководился здесь формалистической точкой зрения. Некто назначил троих наследников: первому он оставил 1/2 наследства, второму – 1/4, третий же назначен им без определения доли; по Лабеону, ему следует предоставить остальную 1/4 наследства[см. сноску 492]. Некто оставил отказ «двум рабам» своим, Стиху и Дамасу; после того Стих вышел на волю; спрашивалось, кому принадлежит отказ? Уже Туберон решил в том смысле, что – обоим, хотя еще Лабеон держался формалистического воззрения и отдавал весь отказ одному, оставшемуся в рабстве[см. сноску 493]. Лабеон выражение «сыновья» понимал в строгом смысле, тогда как Прокул, а за ним Яволен понимали это выражение, когда это отвечало мысли завещателя, в общем смысле: «дети»[см. сноску 494]. Я назначил Тита и Сея своими наследниками в той доли, в которой они назначат меня; один из них вовсе не исполнил этого условия и, по Лабеону, оба вследствие того теряют свое право на наследование после меня; напротив, по Помпонию, это право теряет только тот из них, кто не исполнил условия, означенного мной[см. сноску 495].

Таким образом, к половине II столетия то правило, что завещательные распоряжения толкуются по воле (voluntas) завещателя, приобрело общее значение[см. сноску 496]. Эта воля (voluntas) рассматривалась как юридическое основание всего завещания. Отступления от общего правила могли проявляться еще или по недоразумению, или в качестве тенденциозных. Так, например, если завещатель назначал наследником своего раба, позабывая сказать, что вместе с тем ему даруется свобода, то такое назначение вплоть до Юстиниана почиталось за недействительное[см. сноску 497]. Тенденциозность такого толкования видна из того, что оно косвенно вытекало из закона Элия Сентия, который в виде исключения допустил вышеизложенный способ назначения на тот случай, когда дети наследодателя были несовершеннолетние. Формализмом и тенденциозностью отличалось также толкование формул, которые относились к лишению наследства (exheredatio); в этой области вообще требовали, чтобы лишение наследства было прямо высказано в завещании, так что часто не признавали за действительное такое лишение, которое, однако, обнаруживалось из самого завещания[см. сноску 498].

Error facti.

§ 240. Могло случиться, что, составляя свое завещание, завещатель ошибся относительно чего-либо, что входило в состав фактической (см. сноску 1 на с. 551) обстановки сделки. Юристы империи, начиная со II в. по Р. X., принимали в соображение это обстоятельство в видах более точного определения воли завещателя. Так, предметом отказа могла быть и своя, и чужая вещь; отказ чужой вещи обязывал наследника прибрести ее для легатария. Если завещатель ошибся относительно принадлежности отказанной вещи и отказал чужую вещь за свою, то, по Нерацию Приску, такой отказ отменялся[см. сноску 499] в том предположении, что завещатель не обременил бы наследника отказом, если бы имел верное сведение относительно принадлежности вещи; действуя еще последовательнее, император предоставил легатарию доказывать, что завещатель, по особенным отношениям к нему, все равно оставил бы ему эту вещь, если бы даже знал, что она чужая. В случае успеха подобного доказательства отказ оставлялся в своей силе[см. сноску 500]. Вслед за тем внимание было обращено на ошибки завещателя относительно свойств легатария и наследника. По-видимому, еще Гай[см. сноску 501] не допускал в этом отношении никаких льгот. Он оставлял в силе отказы, мотивированные следующими ошибочными предположениями: «оставляю NN то-то, потому что он заботился о моих делах» или «потому что его брат издержался на мои дела», – куда надо присоединить еще пример: «потому что он помог мне оправдаться по обвинению в уголовном преступлении»[см. сноску 502]. По мнению Папиниана, отказ подлежал отмене, если было доказано, что завещатель, который ошибся относительно чего-либо, не оставил бы отказа, если бы был знаком с истинным положением вещей[см. сноску 503]. Определить в точности, как широко применялось это правило, мы не в состоянии. Юстиниан удержал в дигестах и правило Гая, и правило Папиниана. Неизвестно, допускалась ли в этих случаях также ссылка на эксцепцию doli. Легатарий вообще встречал эту эксцепцию, когда оказывалось, что он отыскивал свой отказ против воли завещателя, например, когда завещатель, составив завещание, отменял отказ хотя бы неформальным способом. Впрочем, в этом случае легатарий терял свое право не вследствие ошибки завещателя, но просто потому, что отказ, который первоначально был назначен ему, потом оказывался отмененным. – Относительно влияния ошибки при назначении наследника наши сведения полнее. Если кто- нибудь ошибочно считал умершим своего наследника по закону или того, кто был назначен наследником в прежнем завещании, и под влиянием таковой ошибки написал новое завещание, в котором назначил нового наследника, то, по постановлению императоров II и III вв., это последнее назначение подлежало отмене, как скоро обнаруживалась ошибка[см. сноску 504]. Павел и Африкан объявили недействительным, когда наследства лишается сын, которого отец по заблуждению считал умершим или не настоящим, не своим[см. сноску 505]. Обратно, завещание недействительно и тогда, когда наследник, назначенный в нем, принят отцом ложно за сына (имп. III в.)[см. сноску 506]. Во всех этих случаях отменялось, собственно, только назначение наследника, остальные же распоряжения сохраняли свою силу. Совокупность всех изложенных решений дала юристам повод составить афоризм, который гласил, что при толковании завещаний plus est in opinione quam in re*. Афоризм этот, несомненно, содержал в себе обобщение, несколько поспешное; тем не менее, составив его, юристы не удержались от соблазна признать в нем некоторое общее правило, характеризующее будто бы природу завещательных распоряжений. Только таким влиянием должно объяснить распространение афоризма за первоначальные пределы его области и применение его к случаям ошибки в юридической обстановке завещания. Так, это последнее признавалось недействительным, если завещатель ошибался относительно своей правоспособности, например, будучи римским гражданином, считал себя за раба[см. сноску 507]. Если наследник по заблуждению считает себя за heres necessarius, тогда как он только heres voluntarius, и под влиянием такого заблуждения вступает в наследство, то он остается heres necessarius, хотя бы ошибка была обнаружена[см. сноску 508].

V. Практика двусторонних сделок (договоров) (индивидуализм, ограниченный объективным критерием)

Теория договора.

Толкование договора.

§ 241. «Нет контракта, нет обязательства, который не заключал бы в себе соглашения (conventio), – все равно, устанавливается ли оно реальным способом (re) или торжественными словами (verbis); ибо и стипуляция, которая происходит в торжественных словах, не имеет силы, если не содержит в себе соглашения (consensus)»[см. сноску 509]. Так, уже Педий применил понятие договора-соглашения ко всем двусторонним сделкам обязательственного права (ср. § 215). То же повторяется гораздо позднее у Ульпиана[см. сноску 510] и Павла[см. сноску 511]. Согласно с этим Ульпиан находил, что если торжественное, в форме вопроса и ответа, уничтожение обязательства (акцептиляция) применялось к обязательству нестипуляционному, например, к займу, оно имело силу простого соглашения о прощении долга (pactum de non petendo)[см. сноску 512]. Может быть, то же понятие было перенесено даже на вещные сделки старого права, как-то: на манципацию и цессию[см. сноску 513], и во всяком случае не осталось без следа в практике традиции, т.е. неторжественной передачи вещи. Вместе c тем толкованию по смыслу было открыто широкое поле в области двусторонних сделок. При толковании соглашений, провозгласил Папиниан, следует обращать внимание более на волю договорившихся, нежели на их слова[см. сноску 514]. Обстоятельства времени и места, в том числе местные обычаи, выступили как вспомогательные средства толкования; на случай неразрешимых сомнений были установлены определенные презумпции: так, из двух возможных смыслов сделки принимался тот, который устанавливал относительно меньшую сумму долга, или тот, который склонялся в пользу обещавшего (при стипуляции), в пользу покупателя или нанимателя, или тот, например, который (в случае спора о приданом) более говорил за установление приданого.

Свойство договора как двусторонней сделки сохраняло за его толкованием тот объективный, в известном смысле формальный, характер, который не дозволял толкователю безгранично проникать в сокровенные намерения сторон. Слова договора – слова двух сторон, интересы которых часто вполне противоположны; слова каждой из сторон следовало разуметь в том смысле, в котором при данных условиях другая сторона могла и должна была понимать их (ср. § 151); индивидуализм не мог идти далее того требования, что в каждом данном случае следует открыть смысл соглашения, смысл общей воли договорившихся, оставляя в стороне намерения, не обнаруженные как следует. Такого именно критерия, говоря вообще, и держались юристы, и доказательство тому мы находим вплоть до позднейших времен римской юриспруденции.

Reservatio mentalis.

Шутка.

Римские юристы не подымали того вопроса, которым интересовались юристы-схоластики, – каноники средних веков, – именно вопроса о том, имеет ли юридическую силу мысленная оговорка (reservatio mentalis) при совершении сделок; но если бы этот вопрос был поднят в Риме, то, конечно, его разрешили бы так, как разрешают в наше время. Если кто-либо, вступая в договор, оговорится мысленно, что он не желает его, то, несмотря на то, сделка, разумеется, сохраняет свою силу. Мимоходом касается Павел другого, более серьезного вопроса, – вопроса о значении договоров, которые одной из сторон совершаются в шутку; Павел замечает о недействительности таких договоров[см. сноску 515], а император Траян (в 250 г.), дозволяя солдатам словесные завещания, поясняет, что за таковое следует считать серьезное распоряжение, сделанное при соответствующей обстановке, но не всякий, может быть, шуточный посул[см. сноску 516]. Замечание Павла настолько мимолетно, что остается неизвестным, имел ли римский юрист в виду всякие шутки; полное решение этого вопроса должно было бы гласить следующее: если кто-либо вступил в договор в шутку, то исход ее должен зависеть от того, в какой степени шутливый характер сделки был понятен или должен был быть понятен (при данной обстановке) другим лицам и, в особенности, его контрагенту. Если шутка понятна, то договор недействителен, в противном же случае он обязателен для совершивших его.

Simulatio.

Относительно полнее практика III в. по Р. X. разработала вопрос о симулированных сделках (simulatio)[см. сноску 517]. Так называется сокрытие одной сделки под формой другой, например, дарение или залоговый договор скрывается под куплею, купля на 20 тысяч под куплей в 10 тысяч и т.п. Обе стороны желают скрытой сделки, но совершают явно другую. Это может происходить под влиянием различных мотивов. Стороны могут желать почему-либо скрыть настоящую сделку от внимания третьих лиц, или же симуляция направлена к тому, чтобы обойти запрещения закона. Как скоро симуляция обнаруживалась перед судом, этот последний должен был признать в совершившемся не явную сделку, но скрытую. Если, например, дарение облечено в форму (мнимой) купли, то юрист признавал в этом случае не куплю, но дарение. Дальнейшее решение зависело от того, принадлежала ли скрытая сделка сама по себе к числу дозволенных или недозволенных. В первом случае она признавалась действительной, во втором нет. Таким образом решалось, что, если муж дарит что-либо жене под видом продажи, то ни продажа, ни дарение не действительны. Первая сделка не имела значения потому, что она симулированная, вторая потому, что она запрещена законом. Если же муж желал действительно продать, потом же покупную сумму подарил жене, то продажа признавалась действительной, дарение же недействительно. К симулированным сделкам стояли близко такие мнимые сделки, которые предпринимались сторонами с целью провести третье лицо. Например, А продал В вещь под тем условием, что купля-продажа должна считаться недействительной, если в продолжение известного времени кто-либо предложит за вещь бóльшую цену. Такого покупщика не находится, но А раздумывает продавать вещь. Чтобы избавиться от своих обязанностей по отношению к В, он вступает со своим приятелем С в мнимую сделку и С для вида предлагает бóльшую цену, чем В. Тогда А требует уничтожения договора, заключенного им с В; В, в свою очередь, имел право настаивать на признании недействительной сделки А и С и эта последняя не приводила к последствиям, вызвать которые желали А и С.

Error facti при договоре.

§ 242. Общее начало определяло также отношение юриста к ошибке, если таковая происходила с какой-либо стороны при заключении договора. Ошибка одного из договорившихся, есла только она не была результатом обмана, употребленного противной стороной, не должна была влиять на силу договора. Что думает вступающий в договор об его фактической обстановке, какие факты он принимает в соображение или нет – это обыкновенно неизвестно и не должно быть известно другой стороне. Поэтому ошибка в фактической обстановке не должна приниматься во внимание и не дает ошибавшемуся никакого права требовать отмены сделки. Таково именно было общее правило. Если договорившийся заблуждался относительно свойств своего контрагента или своих отношений к нему, также относительно свойств или достоинства предмета (error in substantia) и своих отношений к предмету (например, продавал чужую вещь за свою), то такие ошибки не влияли на силу договора.

Однако юриспруденция не осталась безусловно последовательной во всех своих решениях и не провела общего правила во всей чистоте его. Практика завещаний оказала несомненное влияние на практику договора, и новое воззрение на сделку, которое образовалось относительно завещаний, отразилось до некоторой степени на понимании договора. И договор стал оцениваться иногда по качеству скрытой воли каждого из договаривающихся, без отношения к тому, в какой степени эта воля обнаруживалась перед другими. Сначала это произошло, как кажется, в таких случаях, где один из договаривающихся впал в ошибку относительно одной из существеннейших принадлежностей сделки, как-то: личности своего контрагента, цены или предмета сделки. По мнению Цельса, если кто-либо просит денег взаймы у двух лиц и одно из них присылает ему просимое, однако так, что он ошибается относительно личности приславшего, то сделка займа не возникает, хотя, конечно, получивший обязан возвратить полученные деньги по принадлежности[см. сноску 518]. По мнению Помпония, если собственник отдает свое имение в аренду за десять, тогда как арендатор полагает, что оно отдано за пять, то договор признается несуществующим. Если же, наоборот, собственник считает, что сдал имение за меньшую плату, нежели о том думает арендатор, то аренда действительна в сумме, предположенной собственником[см. сноску 519]. Наконец, по мнению Ульпиана и др., если по какому-либо случаю между договаривающимися сторонами произойдет недоразумение относительно предмета их сделки, так что одна сторона имеет в виду один предмет, другая же полагает, что дело идет о другом предмете (error in corpore), то сделка признается ничтожной[см. сноску 520]. Нерешительно высказались римские юристы также относительно случаев, когда ошибка касается важных свойств предмета, например, когда медная или позолоченная вещь принята за золотую, посеребренная или оловянная за серебряную, уксус за вино, поношенное платье за новое. Относительно этих случаев существовало очевидное противоречие не только между мнениями нескольких юристов, но даже в решениях одного и того же юриста[см. сноску 521]. Как кажется, Ульпиан был особенно виновен в этом колебании мнений, преувеличивая значение ошибки в ущерб истинным потребностям гражданского оборота. Еще более он был не прав, когда, изменяя основному началу, которое должно было бы руководить всей практикой договоров, провозгласил, что «кто ошибается, тот не соглашается»[см. сноску 522]; впрочем Помпоний еще раньше его решил, что «кто ошибается, тот не имеет воли»[см. сноску 523].

Следует остеречься заблуждения – приводить все эти решения в связь со многими другими решениями, которые на самом деле имеют с ними мало общего. В этих других местах или только произносится в виде общего правила, что договор не существует без обоюдного согласия, или объявляются ничтожными договоры, совершение которых сопровождалось мошенничеством (например, некто просил у меня денег для честного Тита, за получением же их подослал другого Тита, мошенника), или же разрешается вопрос о том, как должно определить предмет договора (либо завещания), когда ошибка вкралась в обозначение лица, либо предмета. Мы впали бы еще в более странное недоразумение, если бы с вышеприведенными решениями привели в связь такие решения римских юристов, в которых обсуждаются договоры, имеющие своим предметом вещь не существующую или погибшую. Одним словом, римские источники не дают незыблемого основания для того правила, что вообще каждая существенная ошибка отнимает у договора его силу[см. сноску 524]. Если, как показывает вышеприведенное, юристы были готовы в некоторых случаях из уважения к истинной воле одного из контрагентов отменить весь договор, то, с другой стороны, в этом крылась уже несправедливость для другой стороны и мы не знаем, как римские юристы вознаграждали эту последнюю за убытки, которые могла она потерпеть от того, что рассчитывала на договор, не осуществившийся вовсе не по ее вине.

Actio quod metus causa.

§ 243. Не одно учение об ошибке свидетельствует нам о том, что в империи понимание договора изменило своему первоначальному характеру и до известной степени склонилось к тому, что в договоре стали признавать не тождество двух выражений воли, но тождество двух воль, не справляясь о том, в какой степени каждая из них обнаружилась для других. Именно, другое свидетельство в пользу этого содержит учение юристов II и III вв. о принуждении. В это время стал складываться новый, сравнительно с прежним (§ 152), взгляд на пределы действия иска о принуждении, и ко времени Юстиниана этот новый взгляд приобрел несомненное господство. Иск о принуждении (аctio quod metus causa) потерял свой строго личный характер и его возможно было предъявить к каждому, кто приобрел что-нибудь по вынужденной сделке, хотя бы вовсе не был причастен принуждению и даже не знал о нем. Если он отказывался выдать приобретенное, то подобно самому виновному подлежал штрафу вчетверо[см. сноску 525]. Таким образом, вместо относительной недействительности сделки, как это было сначала, была признана ее безусловная недействительность. Напрасно было бы старание объяснить такой переход какими-либо разумными основаниями и говорить, например, что более извинительно стать объектом принуждения, нежели объектом обмана, и что потому сделка вынужденная заслуживает более строгого обсуждения, нежели сделка обманная. Как ни справедливо может быть такое рассуждение, оно, однако, не объясняет нам, почему же третьи лица, вовсе не причастные содеянному принуждению, должны отвечать за чужую вину и разделять чужое несчастье. Справедливее было бы иное воззрение на дело. Практика завещаний приучила юриста искать юридическое основание сделки в воле совершавшего ее как таковой; то же невольно было перенесено на договоры: юридическое основание договоров усмотрели в воле сторон. Где не было свободного желания заключать договор, там вовсе не было никакого договора. Объективизм также сыграл свою роль в этом преобразовании. Юристы позабыли о соображениях, которые вызвали первоначальную недействительность вынужденных сделок, привыкли к этой недействительности и стали думать, что она составляет непосредственное и исключительное последствие принуждения. Принуждение как таковое, без всяких иных посредствующих причин, вызывает недействительность сделок, и потому эту недействительность обязаны признать все лица без исключения. Придти к этому взгляду было тем легче, что принуждение, действительно, составляет значительное и дерзкое нарушение справедливости. Обида, которую терпит принужденный, по своему значению заслонила интересы третьих лиц, которые страдали от признания безусловной ничтожности сделок[см. сноску 526].

Общий вопрос.

§ 244. Мы исчерпали римских юристов по вопросам о значении ошибки и принуждения при заключении юридических сделок. Вопросы эти – только часть более общего вопроса об отношении юридических последствий сделки к намерению сторон, ее совершающих; то же самое значение принадлежит вопросам об обмане, шутке, симуляции. Римская юриспруденция не сразу, но постепенно, подошла к ним: в практике консенсуальных договоров возник вопрос о «недобросовестности», который при Цицероне выделил из себя вопросы об обмане и принуждении (§ 152); потом образовался вопрос о значении ошибки – сначала об ошибке в «праве» (error iuris, § 236–238), потом об ошибке в «факте» (error facti, § 240 и 242); наконец, были затронуты вопросы о шутке и симуляции (§ 241). Однако в конце концов разрешение всех этих постепенно наросших вопросов, подчинилось одному критерию, потому что, в сущности, все это был один и тот же вопрос, как сказано выше, вопрос об отношении юридических последствий сделки к намерению сторон. В каждом отдельном случае, в котором указанные последствия не соответствовали намерению одной из сторон, интерес ее требовал полной или частичной отмены сделки и индивидуализм находил себе в такой отмене полное удовлетворение. Два рода интересов выступили, однако, против безграничного приложения индивидуализма. Во-первых, это был интерес другого контрагента, от которого мог укрыться факт несоответствия и который не должен был знать о нем; это, далее, мог быть интерес третьих лиц, уже успевших приобрести что-либо по сделке, относительно которой первоначальные контрагенты подымали спор. Во-вторых, интерес самого правового порядка мог говорить против, как это было по вопросу о значении «ошибки в праве» (error iuris). Так выяснились основания для приложения объективного критерия рядом с индивидуализмом. Юристу предстояло идти путем более или менее искусного сочетания двух начал: индивидуализма и формализма (объективного критерия) и эту задачу, по мере сил и, как показано выше, не без колебаний и не без противоречий, выполнила римская юриспруденция.

Другие случаи ошибки.

§ 245. Что касается, в частности, до ошибки, то на основании изложенных начал разрешался вопрос только о такой ошибке, которая оказалась невыгодной для ошибавшегося и потому рождала в нем стремление к отмене совершенной сделки. Право знало многочисленные виды ошибки в других случаях, но иные начала определяли там ее юридическое значение и было бы плодом излишнего увлечения соединять вместе все случаи ошибки и рассматривать их под одной точкой зрения. Чтобы указать на эти другие случаи, скажем здесь следующее. – Бывало, что ошибка, имея своим неизбежным последствием ничтожность сделки, порождала стремление превратить ничтожное в действительное (примеры – § 236). Далее, в случаях, рассмотренных выше, ошибка служила как единственное основание для благоприятного результата, которого добивался совершивший сделку (ошибившийся). Иногда, напротив, ошибка рождала благоприятные последствия не иначе как в связи с другими условиями. Пример представляет давность (usucapio). Кто приобретает вещь от несобственника, принимая его за собственника, тот может приобрести на нее право собственности, провладев ею известное время. Его ошибка в результате приносит ему выгоду, но только в связи с прочими условиями, которые требовались при давности. – Знание того или другого обстоятельства составляло иногда существенное условие сделки. Ошибка в таком случае лишала действие его юридической силы. Так, отказ от права предполагал знание своего права. Потому, если по ошибке я считаю свою вещь за чужую, то от этого не теряю своего настоящего права. – Наконец, выше шла речь об ошибке при совершении сделок и не касалась ошибки, которая могла происходить при совершении других актов. От сделок отличались в этом отношении особенно те акты, в которых знание того или другого обстоятельства представлялось существенной частью, по определению самого права. Если совершающий акт впадает в ошибку касательно такого обстоятельства, то самый акт ео ipso теряет свое юридическое значение. Так, значение свидетельских показаний, письменных доказательств, внесудебных признаний, клятвы (iuramentum in litem), всякого рода описей, оценок, измерений, заключений сведущих лиц, – вообще всех актов, назначение которых состоит в удостоверении чего-либо, покоится на предполагаемой их достоверности. Ошибка, подрывая достоверность, лишает их силы. Если я по заблуждению присягну в том, что я патрон, не будучи таковым, говорит юрист, то я не стану оттого патроном, quia iusiurandum patronum non facit*. Подобно этому ошибка, в смысле неумышленности деяния, отнимала у преступлений и других неблаговидных действий их уголовный характер. Кто присваивает себе чужую вещь, принимая ее за свою, тот не наказывается за воровство или за насилие; кто женится на вдове, не зная, что не прошло еще года со смерти ее мужа, тот не подвергается бесчестию; кто даст взаймы чужому сыну, состоящему еще под родительской властью, принимая его за лицо самостоятельное, тот не лишается окончательно права на обратное получение денег (sc. Macedonianum), – потому что в этих и других подобных им случаях невыгодные последствия акта обусловлены непосредственно его предумышленностью. Ошибка устраняет предумышленность. – Бывали еще случаи, когда со знанием об определенном событии начиналось течение срока, назначенного для приобретения или потери каких-либо прав. Так, срок для представления ходатайства об освобождении от опекунской обязанности (excusatio) начинается с того времени, когда назначенный в опекуны узнает о своем назначении; срок для предъявления требования о bonorum possessio исчисляется с того дня, когда наследник узнает о смерти наследодателя и о самом основании к наследованию (завещание, родство и т.п.); точно так же срок для составления наследственного инвентаря считается со дня, когда наследник узнает о смерти наследодателя (распоряжение императора Юстиниана); срок погашающей давности начинается со времени, когда истец узнал о правонарушении. Во всех этих случаях ошибка, незнание устраняли вчинение самого срока.