Глава 12. Ибо суд без милости не оказавшему милости; милость превозносится над судом

Ибо суд без милости не оказавшему милости; милость превозносится над судом.
Новый Завет, Соборное послание святого апостола Иакова.
— Отлично, а теперь тренируемся друг на друге, — это считалось отныне поблажкой на занятиях Эй-Пи — если им приходилось тренироваться друг с другом, а не с собственным командиром в нескольких экземплярах. Гарри думалось, что им стоит время от времени менять противника, хотя бы потому, что привыкать к стилю одного партнёра не есть хорошо. — И постарайтесь не вышибить внутренности своему противнику…
Сегодня они осваивали достаточно сложные невербальные чары — чары прицельного удара. Если уметь их применять, то можно именно что вышибить указанную часть тела противника — оторвать конечность, выбить сердце из клетки рёбер, проделать дыру в кишках. Тёмная магия? В книге, где Гарри нашёл это заклинание, оно описывалось, как эффективный способ отрясать созревшие плоды с деревьев; кажется, автору даже не приходило в голову, что это можно направить против человека. Впрочем, книга была написана, судя по году издания, в на редкость мирные времена…
Следить за контролем других — это было куда сложнее, чем провести дюжину занятий подряд; приходилось убирать эмпатический щит и вслушиваться в степень сосредоточения каждого, определяя заранее силу будущего удара. Высшим пилотажем, который Гарри пока не освоил как следует, был одновременный контроль всех членов Эй-Пи разом; и самых надёжных — близнецов, например — Гарри проверял реже прочих, полагая, что у них больше шансов не натворить лишних бед.
— А-а-а-ахх… — полустон-полушипение сорвалось с губ рухнувшей на пол Джинни.
Гарри оказался рядом быстрее, чем пославший злополучные чары Майкл.
— Interaneam conditionem volo cognoscere! — Гарри торопливо провёл ладонью вдоль тела девушки. — Ого… это к мадам Помфри!
Майкл, и без того выглядевший виноватым, буквально посерел; Гарри подхватил на руки оказавшуюся неожиданно тяжёлой — гораздо тяжелее Кевина — Джинни и быстрым шагом двинулся прочь из Выручай-комнаты.
— Что с ней? — тревожно осведомилась мадам Помфри, пока Гарри бережно опускал Джинни на кровать в лазарете.
— Ничего серьёзного, в принципе… мы отрабатывали чары удара. Но Джинни, оказывается, беременна. Я не знаю, как понять, повредило ли это ребёнку… и она потеряла сознание и не приходит в себя.
Мадам Помфри поспешно забормотала диагностические заклятия и завершила латинскую скороговорку решительным:
— Ennervate!
Джинни открыла глаза.
— Почему я здесь? — почти с испугом спросила она. — Мы же тренировались… только что…
— Боюсь, дорогая, тебе придётся забыть на некоторое время о тренировках, — с оттенком садистского удовольствия объявила колдомедик. — Ты беременна, и прекрасно об этом знаешь. Иначе не испугалась бы до потери сознания, когда тебя ударило в живот заклинанием.
— Ты знала и отправилась тренироваться?! Джинни, ты вообще соображаешь, что делаешь?
Джинни взглянула на Гарри совершенно больными глазами.
— Командир… я беременная, а не стеклянная, в конце концов! И я не была уверена…
— Первый триместр определённо уже закончился, — сухо сказала мадам Помфри. — Даже если ты ухитрилась скрыть ото всех, сама ты должна была знать уже давно.
— Я… я подозревала, когда меня начало тошнить по утрам… но я даже не думала… мы пользовались специальным зельем…
— «Мы» — это ты и Майкл? — уточнил Гарри.
Джинни молча кивнула.
— Отдашь мне потом остатки этого специального зелья, если сохранились, я проверю, что это такое на самом деле. Хорошо, если оно просто бесполезно!..
— Командир, я просила Гермиону приготовить…
— Гермиона тоже может ошибаться, — Гарри вздохнул. — Ладно, как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, только слабость какая-то, — Джинни приняла от мадам Помфри полный кубок с дымящимся зельем и аккуратно отхлебнула. — Я правда могу тренироваться, командир… просто сегодня нервы подвели, я подумала, что ребёнку…
— Вот именно, — перебил Гарри. — Сама посуди, как ты, нося ребёнка, будешь тренироваться, если думаешь не о том? А в битве тебе вообще вряд ли удастся уцелеть…
Джинни молча пила зелье.
— Ты же понимаешь, что так надо, — мягко сказал Гарри, положив руку Джинни на плечо. — Подумай только о том, что тренировки могут убить и тебя, и растущую в тебе жизнь. Ты не против присоединиться к Луне? Она почти в одиночку занимается младшими курсами, они сейчас заброшены, их никак не приспособить к делу… заодно немного подготовишь себя к роли матери. Договорились?
— Командир… это… это… т…
— Что «это»?
— Н-ничего, — Джинни отрицательно помотала головой и уставилась в пол, избегая взгляда Гарри. — Это… так странно. Я хочу сказать, я никогда не думала, что у меня будет ребёнок так скоро…
— Ты предполагаешь, а что-нибудь или кто-нибудь постоянно располагает, — Гарри успокаивающе погладил Джинни по руке. — Пойду скажу Майклу, что ты в порядке. Ты сама ему скажешь о ребёнке?
— Если можно, командир… скажи ему сам, — Джинни откинулась на подушку и закрыла глаза. Она выглядела такой неимоверно усталой, что Гарри только сказал:
— Хорошо, — и тихо вышел из палаты.

* * *

Начало декабря принесло пушистый толстый слой снега на истрескавшуюся от холода землю; в подземельях стало ещё более сыро, чем раньше, и Гарри следил за тем, чтобы Кевин не ходил по ним без шарфа. Поскольку это был шарф Эй-Пи, Кевин не возражал. Он вообще старался как можно меньше возражать Гарри; сделался тише и как-то резче после того дня и начал рисовать. Правда, никому не показывал своих рисунков, а если кто-то заглядывал в рисунок через плечо — случайно или намеренно, Кевин комкал пергамент, швырял в камин (если таковой был поблизости) и говорил, что всё равно ничего не получается.
Вольдеморт был подозрительно тих; то есть, если принимать во внимание то, что никакой реакции на поджог Малфой-мэнора до сих пор не последовало. В прочем же Тёмный лорд не видел нужды сдерживаться; избегая открытых битв, он уничтожал семьи магглорожденных, живших в Хогвартсе, устанавливал всё новые законы, утверждавшие превосходство чистокровных, и вообще развлекался на полную катушку, заставляя Гарри скрежетать зубами: Мерлиновы подштанники, с момента первой битвы этой войны прошло четыре месяца, и всё, чего сумело достичь сопротивление за это время — это занять Хогвартс, отдав всю остальную страну на откуп Пожирателям! В одном из нерегулярных донесений Снейпа говорилось о том, что «Три метлы» стали одним из любимых заведений Пожирателей — там, дескать, очень удобно пить и одновременно строить планы по разграблению Хогвартса. Довольно часто Гарри находил под воротами Хогвартса — именно до них простиралась включавшая в себя двор защита замка — нежелательные сюрпризы, содержание которых зависело лишь от прихотливости фантазии налакавшихся огневиски Пожирателей; то это была куча навоза гиппогрифа, то золотое кольцо со встроенным внутрь ядовитым шипом, то издевательская записка, начертанная нетвёрдой рукой, то номер «Пророка», где сообщалась очередная гадость о Гарри и его армии (самой невинной из оных гадостей была «догадка» о свальных оргиях в Выручай-комнате), то ещё что-нибудь, не менее приятное и неожиданное.
Гарри честно старался строить планы на захват хоть чего-нибудь — хотя бы того же Хогсмида — но понимал, что это бесполезно. Армия Вольдеморта, подмявшего под себя к этому времени почти всю Европу, прихлопнула бы всех защитников Хогвартса (и это с учётом того, что в лавке, как говорится, тоже должен был кто-то остаться), не заметив; мало ведь захватить, надо ещё и удержать захваченное. Поэтому самым разумным оставалось отсиживаться в надёжном Хогвартсе, выжидая, пока не настанет пора прикончить Вольдеморта; а уже после его смерти будет гораздо проще. По крайней мере, Гарри надеялся на подобный поворот дела — ведь если отсечь голову чего бы то ни было, тела или организации, всё прочее, пребывая в целости и сохранности, не может больше функционировать, не так ли?
Джинни подозрительно быстро смирилась с перспективой сиднем сидеть в замке, пить витаминные зелья, прописанные мадам Помфри, и возиться с малышнёй, охотно принявшей новую компаньонку Луны; зная пресловутое гриффиндорское упрямство, Гарри ожидал более долгого сопротивления. Гермиона как-то раз предположила — разумеется, эта беседа не достигла слуха Джинни — что младшая Уизли наконец-то повзрослела и начинает остепеняться и правильно расставлять приоритеты. Гарри тогда в ответ только неопределённо пожал плечами; Майкл нервно покусал губы и совершенно невпопад попросил Гарри быть крёстным ребёнка Джинни — мол, лучшей кандидатуры ну просто не найти. Заметив заинтересованные взгляды всех прочих пар Эй-Пи, Гарри всерьёз задумался, можно ли быть крёстным отцом целой толпы детей сразу. Он только надеялся, что они хотя бы погодят с этим до конца войны — ведь может статься, что сам Гарри тоже погибнет. Бессмертных не бывает, что бы там ни думал на этот счёт Том Риддл; даже Николас Фламель, оставшись без камня, умер бы. Кроме того, убить можно любого — надо просто знать, как.
Для того чтобы убить конкретно Вольдеморта, необходимо было расправиться с хоркруксами; но Гарри не имел ни малейшего понятия о том, где искать нечто, принадлежавшее Гриффиндору или Рэйвенкло и чашу Хаффлпафф — фантазия Вольдеморта, как показал опыт с медальоном, была в отношении ухоронок щедра, и Гарри пасовал, пытаясь представить, куда стоит хотя бы попробовать сунуться.
Дни текли, незаметно сменяя друг друга, и стремительно выросшие слепящие сугробы закрывали окна слизеринских спален.

* * *

— Сэр Гарри Поттер! Добби должен передать сэру Гарри Поттеру…
— Что передать, Добби? — Гарри отложил открытый было дневник Снейпа и выжидательно взглянул на конфузящегося домового эльфа. — Кстати, добрый вечер.
— Добрый вечер, сэр! — без обычного энтузиазма отреагировал Добби. — Добби должен… Добби попросили передать сообщение сэру Гарри Поттеру…
— Кто попросил?
— Бывший хозяин Добби, сэр Гарри Поттер. Мистер Малфой-младший.
— Он позвал тебя в подземелье, где сидит, и попросил передать мне что-то? — подозрительно уточнил Гарри.
— Да, сэр, — от нервов Добби забыл добавить «Гарри Поттера», чему последний только порадовался.
Покосившись на навострившего ушки Кевина, Гарри терпеливо спросил:
— Что именно он попросил тебя передать?
— Мистер Малфой хочет поговорить с сэром Гарри Поттером!
— Он не сказал, о чём?
— О Том-Кого-Нельзя-Называть, сэр, — огромные уши Добби обвисли.
— Вот как? Ну ладно… спасибо, что передал мне это, Добби. Я, пожалуй, схожу прямо сейчас и узнаю, что он хочет сказать.
Может, это даже будет что-нибудь конструктивное — почему бы и нет?
— Малфой? — Гарри прикрыл за собой дверь темницы и зажёг на ладони огонёк.
Строго говоря, Гарри не нравилось то, что почти все старшекурсники Слизерина содержались в подземельях; толку от этого не было никакого, и, к тому же, на их месте сам Гарри двадцать раз сошёл бы с ума от скуки. Но выпускать их было бы глупо — к чему целая куча диверсантов в Хогвартсе или лишние бойцы в армии Вольдеморта? Собственно, с ними ничего нельзя было сделать — во всяком случае, Гарри не мог представить, как можно было бы ими пользоваться. Можно было бы, например, шантажировать жизнью наследника какого-нибудь влиятельного Пожирателя… но стоит тогда хотя бы придумать, чего именно требовать. Информация приходит от Снейпа, успешно доказавшего Лорду свою лояльность; никто, даже из самых приближённых, не имеет достаточно влияния на Вольдеморта, чтобы изменить какие-то планы последнего — хотя, возможно, именно давление всех приближённых сразу, обеспокоенных судьбой своих детей, заставляет Вольдеморта пока не предпринимать решительных действий... Так что Гарри, устав от попыток придумать выгоду от слизеринцев, решил просто оставить всё как есть. В конце концов, Хогвартс не испытывал затруднений с тем, чтобы кормить и поить их — так почему бы им не подождать до конца войны? Там они сумеют отделаться предупреждением, а не Поцелуем или сроком в Азкабане… и, как бы озлоблены они после всего этого ни были, вряд ли они станут мстить, потому что они далеко не так уж глупы. А те, кто будет — наподобие Кребба и Гойла — не опаснее розовых кустов тётушки Петуньи в силу своей недалёкости.
— Поттер, — без особой радости в голосе приветствовал его Малфой.
— Ты хотел мне что-то сказать? — Гарри прислонился плечом к стене, чувствуя, как холод проникает сквозь ткань мантии и рубашки.
— Именно так, — выражение усталой брезгливости ясно читалось на измождённом лице Малфоя. — Я хотел сказать…
— Что ты хотел? — а почему, собственно, у него измождённое лицо? Каторжными работами он тут не занимается, ест достаточно, кроссы вокруг Хогвартса не бегает…
— Я хотел сказать, что Тёмный лорд знает все подробности спасения Уизли, — Малфой зябко передёрнул плечами. — Он всё выяснил ментально, через Метку…
— Спасибо за информацию, конечно, но я в жизни не поверю, что тебе захотелось меня предупредить. Чего ты хотел на самом деле?
— Тёмный лорд не прощает слуг, которые совершили оплошность, — утвердительно сказал Малфой. — Он был очень недоволен тем, что я не смог сам убить Дамблдора, а только по твоему приказу. И то, что я провёл тебя к Малфой-мэнору, пусть и под Империо, тоже ему не понравилось.
— И?
— И это больно, Поттер. Всё время, что я тут сижу со дня освобождения Уизли, мне больно. Метка позволяет наказывать меня, сколько Лорду захочется. Эльфы не говорили тебе, что я часто по нескольку дней не мог есть? Когда ты занят болью, это не так-то просто…
— Я знаю, что такое боль, Малфой, не надо читать мне об этом лекции. Доберись уже до сути.
— Прекрати это, Поттер.
— Прекратить что?
— Мою боль. Я знаю, что ты можешь.
Гарри опешил.
— С чего ты взял, что я это сделаю? На мой взгляд, тебе только полезно попробовать то, что ты так щедро раздавал другим…
Малфой пожал плечами.
— Во-первых, никто, кроме тебя, не сможет это сделать. Поэтому согласись, что глупо было бы просить кого-то другого. Во-вторых, я не думаю, что ты поможешь — я бы на твоём месте не помог. Но почему бы не попробовать? Что я теряю?
— Малфой, не пытайся мной манипулировать, — фыркнул Гарри. — Разумеется, я не ты. Но это не значит, что я олух, в котором немедленно проснутся дух противоречия и благородство — я же не гриффиндорец, в конце концов.
— Попытка провалилась, — спокойно констатировал Малфой, прикрывая глаза. — Кстати, будь ты гриффиндорцем, вряд ли я сидел бы тут, и ты бы не выговаривал мне, чувствуя своё превосходство. Я бы гнобил твоих грязнокровных приятелей, а ты в лучшем случае прятался бы где-нибудь по лесам, не смея высунуть носа из-под куста.
— Успел продумать все варианты?
— Делать-то здесь нечего. Отчего бы и не подумать?
Гарри вздохнул.
— Малфой, тебя не затруднит привести хотя бы одну вескую причину, по которой я всё ещё слушаю твой бред? Если затруднит, то я пойду. У меня, знаешь ли, дел полно.
— Веская причина? — Малфой всерьёз задумался и пожал острыми плечами. — Пожалуй, нет… Пока мои крики слышны только в соседних камерах, тебе вряд ли будет какое-то дело до меня.
— Не могу поверить, что ты вот так вот решился попросить меня об этом, — высказывание было чисто риторическим, но Малфой всё же ответил.
— Мне всегда казалось, что ты какой-то не такой. Ненормальный, если ты понимаешь, что я имею в виду. Ты не похож ни на слизеринца, ни на гриффиндорца. Я, собственно, не знал точно, избавишь ты меня от боли или нет… ты непредсказуем.
— Зачем ты убил Бэддока? Я могу простить издевательства над собой… но это бессмысленное убийство…
— Я хотел испытать зелье, — Малфой прикусил губу. — Оно не действовало на тебя, и я хотел знать, в тебе дело или в зелье. А Бэддок… он для меня ничего не значил. Совсем. Просто ещё один глупый младшекурсник, который меня боготворит, только и всего.
Гарри потянулся к ручке двери, но Малфой договаривал:
— Хотя в этой чёртовой темнице я всё думаю, что меня никто никогда так не обожал. Бэддок готов был молиться на мою колдографию… может, я даже понял бы, откуда такое берётся в людях, если бы не убил его. Надо было обзавестись крысой для этого опыта или ещё каким-нибудь животным, но я не хотел ждать. Иди, Поттер, чего застрял? Избавлять меня от боли ты не собираешься, так в чём проблема?
— Ты сам — одна большая проблема, — огрызнулся Гарри и вынул палочку из ножен. — Legillimens!
В воспоминаниях Малфоя было больше боли, чем Гарри ожидал увидеть; слепящей беловато-синей боли, скрывавшей все события мутной пеленой. День? Ночь? Кто-то приходил? Рядом стоит поднос с едой? На улице шумит дождь? Всё это только кажется… ничего нет, ничего не самом деле нет… есть только боль, необъятная, как океан, ласковая, как материнская утроба, такая привычная боль, дающая понять только одно — что бы ни творилось вокруг, он всё ещё жив.
Редкие минуты отдыха — худое тело распластано по полу камеры, спутанные светлые волосы выделяются ореолом на каменном полу. Кажется, Лорд о нём забыл… но вспомнит, непременно вспомнит, потому что нерадивые слуги всегда получают своё наказание.
Может, не так уж неправы были Дафна, Милли, Тео и Эдриан, когда отказались от Меток — им никогда не доведётся испытать что-то подобное, пусть даже за это они лижут пятки Поттеру с компанией…
Гарри вынырнул из чужих мыслей затягивавших, как водоворот, и помотал головой, собираясь с мыслями.
— Отрадно видеть, что ты хотя бы не врал.
— А был смысл?
— Тебе определённо идёт сидеть в тюрьме, Малфой, — съязвил Гарри. — Ты становишься адекватнее, чем когда-либо раньше.
— Спасибо тебе за заботу о моей адекватности. И имей в виду, я всё ещё тебя ненавижу.
— Тебе не приходило в голову, что Тёмный лорд будет ещё больше недоволен тем, что ты просил меня о помощи?
— Хуже уже не будет, — философски сказал Малфой. — Я тут и боялся, и строил планы, и мечтал убить вас обоих — и тебя, и Лорда; и пытался подкупить чем-нибудь эльфов, но они, похоже, любят тебя даже больше, чем Бэддок любил меня. Это называется «перегореть», Поттер. Я устал злиться и бояться. Поэтому Тёмный лорд может делать, что хочет. Вряд ли он сумеет придумать на таком расстоянии ещё что-то новое.
— Ты сломался, Малфой, только и всего.
— Уже давно, Поттер. Ещё в тот день, когда ты зачем-то припёрся в туалет перед ужином и подслушал, как я разговариваю с Плаксой Миртл. Об этом я тоже подумал, пока сидел здесь.
Либо Малфой умел подделывать свои эмоции, либо он и вправду относился совершенно равнодушно к тому, что сейчас сказал.
— Если ты так хорошо успел всё обдумать, зачем вообще просишь у меня что-то?
— Тебе ли не знать, Поттер, что к Круциатусу нельзя отнестись спокойно. Не думаю, что меня стоит осуждать за попытку избавиться от боли…
Малфой как-то странно прерывисто вздохнул, и по его телу прошла судорога; его выгнуло, как на дыбе, и из горла вырвался крик — хриплый, безнадёжный, истошный. Гарри вздрогнул и отступил на шаг; но некуда было деться от этого крика, заполнявшего маленькую темницу от стены до стены, от пола до потолка, пронизывавшего всё тело; этот крик не просил о сострадании или пощаде — он просто был, так же естественно, как были на свете ветер и дождь, и сопровождал здесь столько дней и ночей, что странным казался теперь прежний спокойный и ровный голос Малфоя, и дешёвой подделкой была тишина, царившая в момент прихода Гарри.
Никогда ещё Гарри не было так страшно.
Метка на руке Малфоя, обычно чёрная, побагровела, словно налилась кровью, и с каждой секундой становилась всё ярче. Гарри зажмурился и помотал головой, но крик не прекращался; и Гарри, шагнув вперёд, неловко прижал пальцы к горячей, пульсирующей Метке.
Боль расползлась по телу Малфоя, зацепившись за каждую клеточку жадными щупальцами; злобная, тупая, ненасытная, она сопротивлялась Гарри, неохотно поддаваясь его воле. Но вскоре под его пальцами, в Метке, собралось всё синевато-белое, жгучее, обессиливающее; жадно билось под тонкой кожей, просилось на волю.
Гарри выдохнул и пустил из кончиков пальцев огонь, плескавшийся в его собственной крови.
Крик Малфоя взлетел вверх по нотам, рассыпаясь на отдельные звуки, и после секундной тишины превратился во всхлип. На месте Метки была чёрно-красная прижжённая плоть; по темнице расплывался запах палёного мяса, явственно побуждавший Гарри расстаться со съеденным несколько часов назад обедом.
— Что это было? — спросил Малфой хрипло.
— Это было твоё увольнение из Пожирателей Смерти, — Гарри снял очки и с силой потёр переносицу. — Без выходного пособия и социальной гарантии.
Малфой с полминуты пялился на Гарри широко раскрытыми глазами, а потом рассмеялся; впрочем, смех быстро перешёл в кашель.
— Если не секрет, Поттер… зачем ты это сделал?
— Я обязан давать тебе во всём отчёт? — Гарри вскинул брови и взялся за ручку двери. — Надеюсь, теперь ты не будешь беспокоить меня по всяким глупостям?..
Гарри шёл вверх по лестницам и всё пытался понять, пахнет ли от его пальцев палёной плотью; ему всё казалось, что да, хотя на коже не было ни единого ожога.

* * *

Кубок с соком холодил ладони; Гарри давил желание прижать гладкий металл к ноющим вискам и прикидывал, не пойти ли сразу лечь спать после ужина — и пусть хоть второй всемирный потоп начинается…
Из-за гриффиндорского стола доносились громкие голоса — куда более громкие и резкие, чем это обычно бывает в обычной болтовне; Гарри поставил сок на стол и взглянул на гриффиндорцев; встав из-за стола для пущего удобства, Джинни и Ромильда Вейн усиленно ссорились.
Подойдя поближе, Гарри сумел различить слова:
— Не твоё дело, беременна я или нет! Какого чёрта ты допытываешься?!
— Все и так знают, что беременна, — Ромильда прищурилась. — Меня интересует, от кого ты себе живот нагуляла.
— А не подавиться ли тебе своей собственной наглостью? — обманчиво-спокойно осведомилась Джинни, сжимая палочку.
— А не прекратить ли вам эту ссору? — Гарри встал между ними.
Его появление ничуть не охладило пыла.
— От тебя, да? — Ромильда с вызовом вздёрнула подбородок. — Все уже давным-давно знают, что у Корнера рога, как у лося!..
— Silencio, — Гарри опустил палочку, подумал немного и сдублировал заклинание на Джинни, разом стерев с лица последней торжествующее выражение. — А теперь слушайте меня внимательно: я не потерплю ссор между своими. Злость будьте любезны срывать на Пожирателях — это понятно? Да, Джинни беременна — нет смысла скрывать, скоро это будет ясно с первого взгляда. И да, личность отца ребёнка — исключительно её личное дело. И обвинять Джинни в чём бы то ни было — в том числе и в изменах, даже если вдруг таковые имеют место быть — никто не имеет права. Хотя бы потому, что это ЕЁ личная жизнь, и она сама с ней разберётся. Ещё раз — и к зачинщикам любой ссоры будут применены самые суровые меры.
— Какие, например? — подала голос Сьюзен Боунс, внимательно слушавшая разносившуюся на весь зал проникновенную речь Гарри.
— Об этом будет знать только тот, к кому эти меры будут применены. Если вдруг он захочет рассказать остальным о полученном уроке — ради Мерлина, — Гарри обвёл притихших школьников выразительным взглядом. — В моей армии царит порядок и дисциплина. А если кто-то непременно хочет поругаться с тем, кто будет в следующем бою прикрывать ему спину, пусть запишет на отдельной бумажке повод и спрячет эту бумажку до конца войны. Я доступно выражаюсь?
Достаточно неуютно было видеть сосредоточенные лица осмысливающих данный тезис школьников; Гарри отменил оба Silencio и добавил:
— Хочется верить, мне не понадобится повторять снова всё, что я только что сказал. Всем приятного аппетита, — Гарри ушёл из Большого зала, не оборачиваясь. Вслед ему катилось чувство вины, наиболее интенсивное у тех, кому, скорее всего, и не пришло бы в голову затевать ссоры.

* * *

Здесь от всего пахнет сыростью. На стенах ютятся мокрицы, а на потолках скапливается влага, чтобы холодом падать за шиворот; по вечерам постель отсыревает, и если бы домашние эльфы не клали под одеяло грелки, было бы совсем невозможно заснуть. Он согревает ладони дыханием, но дыхание тоже влажное и, на миг опалив иззябшую кожу, предательски примораживает. Слизеринские подземелья немилостивы к собственным питомцам — особенно к тем из них, кто не может позволить себе тяжёлую мантию из натуральной шерсти. Можно носить с достоинством любые обноски — искусство, которое он освоил уже в совершенстве — но они не могут согреть. Каждая заплата — словно распахнутые ворота для сырости.
Хорошо в классе Зельеварения — там тепло от огня, что пылает под котлом, жар от стенок котла, теплые пары зелий. Плохо на Астрономии — все ветра продувают тонкую одежду, пока немеющие руки подкручивают колёсики телескопа, увеличивая резкость; Марс так ярок сегодня вечером, не иначе — скоро будет война.
Ходят слухи о Геллерте Гриндельвальде, синеглазом и золотоволосом; говорят, он захватывает мир и уже захватил Германию и Италию, ещё немного — и захватит Японию. Англичане верят новостям в утренней газете неохотно — ведь, может статься, война порушит весь их привычный жизненный уклад.
Но он не против, чтобы его уклад рушили. Ему не нравится этот уклад, не нравится обжигающий холод, не нравятся тонкие струйки воды, ползущие вниз по стенам подземелий, не нравится, что нужно выгрызать право на каждый вздох у других — более богатых, более знатных, более удачливых; сложно, впрочем, трудно быть менее богатым, чем он — нищий, менее знатным, чем он — выросший в приюте, менее удачливым, чем он — извлекавший одни только беды из всего, что у него было: наглости и красоты.
Рушить жизненные уклады — это то занятие, что по душе ему, гораздо больше по душе, чем добропорядочная серая жизнь, которую порой с таким воодушевлением расписывает профессор Слагхорн. У профессора слишком хитрые глаза, чтобы можно было расслабиться в его присутствии.
Зелёный с серебром галстук идёт к его тёмным глазам и волосам — это, пожалуй, единственная польза от Слизерина, которую он получил без боя. За то, чтобы тебя — неравного — признали равным, нужно бороться; и это не столько трудно, сколько долго и муторно. Оказывается, маги — такие же примитивные существа, как и магглы. По крайней мере, их мотивы, слова и поступки предугадать так же легко.
Быть может, дело в том, что мотивы одни и те же у всех: «а-что-мне-за-это-будет», «если-я-с-этого-ничего-не-получу-зачем-ввязываться» и «своя-мантия-к-телу-ближе». А уж слова и поступки вытекают из мотивов; просто удивительно, как однообразно реагируют, когда на первый из мотивов отвечаешь: «ты останешься жив, тебе мало?», на второй — «затем, что Я так хочу», а на третий — молча поджигаешь демонстративно запахнутую мантию, пока тот, кто её носит, не поймёт, что разумнее держать её как можно дальше от тела.
Нет ничего, что не вписалось бы в его картину мира, какой она была до Хогвартса; он презирает их всех, чистокровных снобов, он ненавидит собственную безродность, и он клянётся, что однажды они будут ему служить. Будут целовать край его мантии и смиренно ждать приказаний, все до единого, все те, кто сейчас смотрит на него сверху вниз.
Они заплатят за всё — и ничтожные магглы, и чванные маги. Он отомстит им, потому что может это сделать, и хочет. Разве нужны ещё какие-то причины?
Иногда под его отсутствующим взглядом замерзают и падают со стен мокрицы; звук, с которым они разбиваются о каменный пол, заставляет его смеяться.
Впрочем, ему невесело. Он вообще не припомнит, когда ему в последний раз было весело. Когда-то в прошлой жизни, когда не было ни выживания, ни одиночества, ни уязвленной гордости?
А такое вообще бывает?

* * *

«19.11.
**@**, как же мерзко. До сих пор мерзко.
Я всё думаю, думаю о ссоре с Поттером… можно подумать, у нас когда-то были хорошие отношения, чтобы говорить, что мы поссорились. Но нет, мне всё равно стыдно думать обо всём, что я ему сказал… хотя я не откажусь ни от единого слова!
Я не знаю, как это называется. Наверное, перемирие. Во всяком случае, Поттер ходит хмурый и злой, а Блэк, Люпин и Петтигрю пытаются его как-нибудь развлечь, но с тем же успехом они могли бы биться своими дурными головами о стенку Хогвартса, надеясь, что в стенке появится дырка-другая.
Он часто кусает губы; он умудрился схватить «Т» по Трансфигурации, в которой с первого курса обгонял всех. Он каждые пять минут (и это вовсе не означает, что я кошусь на него так часто, ещё не хватало!) снимает очки и трёт виски. И почти ничего не ест в Большом зале. Может, ему эльфы еду в спальню приносят, не знаю; я на его месте, если бы так мало ел, не выдержал бы и свалился в обморок где-нибудь на Чарах. Но Поттеру всё как с гуся вода; только щёки впали, и под глазами появились мешки. Он ещё и не спит, что ли? Тогда чем, позвольте узнать, он занимается по ночам? Явно не учится и не трахается…
Всё прокручиваю и прокручиваю в памяти наш последний разговор. И перечитываю всё, что написал по этому поводу. Это, наверное, какое-то наваждение, какое-то дурацкое заклятие, потому что с чего я чувствую себя виноватым?! Я не буду перед ним извиняться… это ни мне, ни ему не надо… я ничего такого не сделал, за что надо стыдиться… он — гриффиндорский идиот, я — слизеринский ублюдок, всё на этом!..
Ага-ага. Я уже тридцать два раза сегодня себе говорил, что на этом всё, и больше думать об этом кретине я не собираюсь. Специально считал. И каждый раз я проваливаюсь так бесславно, что от стыда и злости впору удавиться.
Никогда так не бывало, чтобы я не мог управлять своими мыслями, Мерлин дери! Всегда всё было чётко и ясно, всё разложено по полочкам… а сейчас я словно в болоте тону. Шаг, другой — и тропа уже увильнула куда-то из-под ног, и ты в трясине. И хрен ты оттуда выберешься, потому что тропу уже не найти, и вокруг, сколько хватает глаз, — трясина, трясина и трясина.
Плакать хочется, мать твою. Плакать и извиняться, потому что уже несколько недель у Поттера бледные губы и потухший взгляд.
Какое мне до этого дела?
Никакого.
Точнее, мне НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ никакого дела, а на самом деле оно есть.
Если откинуть его вечно спутанные волосы со лба и пригладить, будут ли они мягкими под пальцами? Они наверняка жёсткие, мягкие волосы не могут так лохматиться, они должны лежать послушно и ровно.
О чём я думаю?
О Поттере, о нём, конечно. Я больше ни о чём не думаю в последнее время. Слагхорн даже решил, что я влюбился в кого-то, и этак снисходительно заметил, что любовь, сражающая юные сердца, лишает разумения и окрыляет. Между прочим, я всё-таки не запорол зелье! Хотя вышло оно, надо признать, так себе… трудно, знаете ли, варить зелье, когда только и делаешь, что ругаешься с самим собой, запрещая себе глядеть на соседний стол.
Ещё немного, и я на самом деле пойду извиняться. И Поттер размажет меня Ступефаем по стенке, и высушит мокрое пятно, которое от меня останется, и я наконец успокоюсь и упокоюсь, аминь.
20.11.
Даже не знаю, что написать. Просто ничего не укладывается в слова, мысли, как бешеные кузнечики… Попробую написать по порядку.
Сегодня у команды Гриффиндора опять была тренировка, и я зачем-то пошёл наблюдать за ними. Невидимый, конечно.
Сама тренировка закончилась быстро — следующий матч у Гриффиндора ещё нескоро; все ушли в душевую, а Поттер остался гоняться за снитчем. Делать ему больше нечего?..
Он долго летал. Минут двадцать, не меньше. А потом я взял да и снял невидимость; и Поттер, нарезая очередной круг над трибунами, увидел меня. Вот только что меня не было, и вот он я есть.
Нет, я не ожидал, что он кинется на меня с объятиями… но этот придурок вообще не нашёл ничего лучше, чем взять и брякнуться с метлы! С высоты метров этак в пять, на деревянные скамейки; долго пришлось бы собирать его кости по всей трибуне…
— Wingardium Leviosa! — ору я истошно, как будто пролил катализатор в нестабильное зелье.
Поттер завис в паре сантиметров над скамейкой; я подошёл поближе и отменил заклинание — с высоты в два сантиметра падать нестрашно.
— Хреновый, — говорю, — из тебя игрок в квиддич. Какого чёрта ты на метле удержаться не можешь?
Поттер смотрит на меня, и глаза у него — каждый с галлеон. Наверно, заговори снитч и скажи, что он не хочет, чтобы его ловили, реакция была бы примерно такая же.
— Послушай… — начинаю. И затыкаюсь сразу же.
Что я ему скажу? Как я ему это скажу?
— Я… я подумал…
— Ты что тут делаешь? — перебивает меня Поттер.
Ну хоть не через пару лет очнулся, и то хлеб.
— Спасаю твою шкуру, — фыркаю. — А то с метлы упадёшь, расшибёшься…
— Зачем ты сюда пришёл? — настойчиво долдонит Поттер. Глаза у него блестят так лихорадочно, что мне впервые приходит в голову: может, он просто спятил? — Ты же не знал, что я упаду с метлы!.. Или знал?
Я искренне кручу пальцем у виска.
— Что я — совсем идиот, убивать тебя вот так вот? Сам подумай, сколько дыр в таком плане… откуда мне было знать, что ты при виде меня навернёшься с метлы, как слабонервная девица?
Поттер краснеет, но как-то странно: на скулах выступают лихорадочные пятна, такие яркие, словно кто-то их нарисовал, а вся остальная кожа бледная-бледная.
— Я не ждал, что ты здесь будешь! Знаешь, тебе бы так оторопеть… Я же знаю, что тебе нечего делать у нас на тренировке! Ты вообще квиддич не любишь!
— Не люблю. Но на ваши тренировки хожу…
— Зачем? — задаёт Поттер всё тот же вопрос.
Я пожимаю плечами. Если бы я сам ещё знал…
— Я хотел… я подумал, что…
— Что ты подумал? — неожиданно мягко спрашивает Поттер.
— Я думал о том разговоре…
— И что надумал?
Я молчу. Что бы я сам ещё знал, что я такого надумал!..
Поттер, не дождавшись ответа, тихонько вздыхает, снимает очки, кладёт их на скамейку и трёт виски. Белки глаз у него исчерчены красными линиями лопнувших сосудов — чем, ну чем он занимается по ночам, явно ведь не спит?!
Я, не удержавшись, протягиваю руку и откидываю назад упавшие ему на лоб волосы.
Оказывается, они мягкие, как пух; нежные, гладкие, лёгкие, они обвивают мои пальцы упругими кольцами. Они на самом деле послушные — достаточно любить их, беречь их, нежить — и они сами лягут ровно и аккуратно, чтобы через минуту растрепаться снова и этим напроситься на новую ласку.
Поттер улыбается. Чему он так рад, хотел бы я знать?!!
— Я… — начинаю я снова, так беспомощно, что лучше бы молчал.
И Поттер, кажется, понимает, что мне лучше молчать. Во всяком случае, он говорит:
— Ш-ш! — и наклоняется поцеловать меня в губы.
У его губ привкус горького крепкого чая; свежесть и терпкость, тепло и нежность. Сердце бьётся сильно-сильно, и я не могу уже понять — его это сердце, или моё, и мне нет решительно никакой разницы. Тяжёлая горячая волна проходит по телу и оседает внизу живота — и я задыхаюсь от этой волны, прижимаясь бёдрами к Поттеру, и он прижимается в ответ, обнимает меня, целует, жадно, отчаянно; он пьёт с моих губ весь мой стыд, все мои муторные мысли, все мои сомнения и мучительные попытки подобрать слова.
Я пью его боль, его глухую обиду, его бешенство из-за навязчивой идеи; выцеловываю из него терзания и угрюмость, бессонные ночи и вопросы без ответа.
Он умеет целоваться; он ведёт, решительно и бережно, и я подчиняюсь, отдавая всё, что могу отдать, и принимая всё, что могу принять. Я никогда никого не целовал, кроме него.
Поттер прерывает поцелуй и прячет буквально пылающее лицо у меня на плече — я чувствую жар его дыхания сквозь всю одежду.
— Какой… ты… — шепчет он.
— Какой? — переспрашиваю я машинально.
— Чудесный, — говорит Поттер, и по голосу я понимаю, что он улыбается.
Мы долго стоим молча, обнявшись; негреющее зимнее солнце освещает нас. Ярко-красный и золотой цвета квиддичной мантии Поттера почти слепят; его тонкие пальцы лежат на моих плечах, и я совершенно не хочу что-либо менять. Мне ещё никогда не нравился этот мир до такой степени, как сейчас.
— Джеймс! — кричит кто-то издалека. — Сохатый!!
— Сириус меня ищет, — Поттер размыкает объятия и отступает на шаг.
— Вот как? — говорю я.
Поттер поспешно закрывает мне рот ладонью.
— Не надо больше… ссориться! — говорит он почти умоляюще. — Давай сегодня в девять встретимся у бокового коридора на первом этаже — у того, который заканчивается портретом Луцилия Паркинсона? И… э-э… договорим.
Я облизываю губы и говорю:
— Давай.
Если я хочу туда успеть, надо идти — уже без десяти девять. Я, если честно, боюсь, но я пойду.
Меня ещё никто и никогда не называл чудесным».