VII. Джун хочет помочь

Скульптор, славянин, прожил некоторое время в НьюЙорке, эгоист,страдает безденежьем. Такого человека вполне естественно встретить вечером вателье Джун Форсайт в Чизике на берегу Темзы. Вечер шестого июля БорисСтрумоловский, выставивший здесь некоторые свои работы, пока что чересчурпередовые для всякого другого места, начал очень неплохо: рассеяннаямолчаливость, унося от земли и придавая ему какое-то сходство с Христом,удивительно шла к его юному, круглому, широкоскулому лицу, обрамленномусветлыми волосами, подстриженными челкой, как у девушки. Джун была знакома сним три недели и все еще видела в нем лучшее воплощение гения и надеждубудущего; своего рода звезда Востока, забредшая на Запад, где ее не хотятоценить. До этого вечера основной темой его разговоров были впечатления отСоединенных Штатов, прах которых он только что отряхнул со своих ног, -страны, по его мнению, настолько во всех отношениях варварской, что он тампочти ничего не продал и был взят на подозрение полицией; у этой страны,говорил он, нет своего расового лица, нет ни свободы, ни равенства, нибратства, нет принципов, традиций, вкуса - словом, нет души. Он оставил еебез сожалений и приехал в единственную страну, где можно житьпо-человечески. В минуты одиночества Джун сокрушенно думала о нем, стояперед его творениями - пугающими, но полными силы и символического смысла,когда их растолкуют. То, что Борис, в ореоле своих золотых волос,напоминающих раннюю итальянскую живопись, поглощенный своей гениальностью дозабвения всего на свете (несомненно, единственный признак, по которому можнораспознать подлинного гения), то, что он все-таки был "несчастненьким",волновало ее горячее сердце почти до забвения Пола Поста. И она ужеприступила было к чистке своей галереи с целью заполнить ее шедеврамиСтрумоловского. Но с первых же шагов встретились затруднения. Пол Постартачился; Воспович язвил. Со всем пылом гениальности, которой она пока чтоне отрицала за ними, они требовали предоставления им галереи еще по меньшеймере на шесть недель. Приток американцев на исходе - скоро начнется отлив.Приток американцев - это их законное право, их единственная надежда, ихспасение, раз в нашей "подлой" стране никто не интересуется искусством. Джунуступила их доводам. В конце концов Борис не должен возражать, если онизахватят безраздельно всю выгоду от притока американцев, которых он такглубоко презирает. Вечером шестого июля она изложила все это Борису без посторонних, вприсутствии одной только Ханны Хобди, известной своими гравюрами насредневековые темы и Джимми Португала, редактора журнала "Неоартист". Онаизложила это ему с той неожиданной доверчивостью, которую постоянное общениес неоартистическим миром не смогло иссушить в ее горячем, великодушномсердце. Однако, когда Струмоловский выступил с ответной речью, Джун уже навторой минуте этой речи начала поводить своими синими глазами, как поводиткошка хвостом. Это, сказал он, характерно для Англии, самой эгоистической вмире страны, страны, которая сосет кровь других стран, сушит мозги и сердцеирландцев, индусов, египтян, буров и бирманцев, всех прекраснейших народовземли; грубая, лицемерная Англия! Ничего другого он и не ждал, когда приехалв страну, где климат - сплошной туман, а народ - сплошные торгаши,совершенно слепые к искусству, погрязшие б барышничестве и грубейшемматериализме. Услышав шепот Ханны Хобди: "Слушайте, слушайте!" - исдавленный смешок Джимми Португала, Джун побагровела, и вдруг ее прорвало: - Зачем же тогда вы приехали? Мы вас не звали. Это замечание так странно шло вразрез со всем, чего можно было ожидатьот нее, что Струмоловский только протянул руку и взял папиросу. - Англия никогда не любила идеалистов, - сказал он. Но что-то исконно английское в сердце Джун было глубоко возмущено;может быть, пробудилось унаследованное от старого Джолиона чувствосправедливости. - Вы у нас нахлебничаете, - сказала она, - а потом поносите нас.По-вашему, это, может быть, честно, но помоему - нет. Она вдруг открыла то, что давно до нее открыли другие: необычайнотолстую кожу, которой иногда прикрывается самолюбие гения. Юное ипростодушное лицо Струмоловского превратилось в презрительную маску. - Нахлебничаем? Никто у вас не нахлебничает. Мы берем то, что нампричитается, десятую долю того, что причитается. Вы пожалеете о вашихсловах, мисс Форсайт. - Нет, - сказала Джун, - не пожалею. - О! Мы отлично знаем, мы, художники: вы нас берете, чтоб извлечь изнас, что можно. Мне от вас ничего не надо, - и он выпустил изо рта клуб дымаот купленного ею табака. Решение поднялось в ней порывом ледяного ветра в буре оскорбленногостыда. - Очень хорошо. Можете убрать отсюда ваши произведения. Почти в то же мгновение она подумала: "Бедный мальчик! Он живет начердаке и, верно, не имеет денег нанять такси. При посторонних! Вышло прямогнусно". Юный Струмоловский решительно тряхнул головой; волосы его, густые,ровные, гладкие, точно золотое блюдце, не растрепались при этом. - Я могу прожить и без средств, - пронзительно зазвучал его голос, мнечасто приходилось так жить ради моего искусства. Это вы, буржуа, принуждаетенас тратить деньги. Слова ударили Джун, как булыжник в ребра. После всего, что она сделаладля искусства, она, которая волновалась его волнениями, нянчилась с его"несчастненькими"! Она подыскивала нужные слова, когда раскрылась дверь, игорничная-австрийка зашептала: - К вам молодая леди, gnadiges Fraulein [24]. - Где она? - В столовой. Джун бросила взгляд на Бориса Струмоловского, на Ханну Хобди, на ДжиммиПортугала и, ничего не сказав, вышла, очень далекая от душевного равновесия.Войдя в столовую, она увидала, что молодая леди - не кто иная, как Флер.Девушка выглядела прелестной, хоть и была бледна. В этот час разочарования"несчастненькая" из ее собственного племени была желанным гостем для Джун,инстинктивно тянувшейся всегда к гомеопатическим средствам. Флер пришла, конечно, из-за Джона, а если и нет, то чтобы выведатьчто-нибудь от нее. И Джун почувствовала в это мгновение, что помогатькому-нибудь - единственно сносное занятие. - Итак, вы вспомнили мое приглашение, - начала она. - Да, какой славный, уютный домик! Но, пожалуйста, гоните меня прочь,если у вас гости. - И не подумаю, - ответила Джун. - Пусть поварятся немного всобственном соку. Вы пришли из-за Джона? - Вы сказали тогда, что, по-вашему, от нас не следует скрывать. Ну вот,я узнала. - О! - сказала Джун. - Некрасивая история, правда? Они стояли друг против друга, разделенные маленьким непокрытым столом,за которым Джун обычно обедала. В вазе на столе стоял большой букетисландских маков; девушка подняла руку и затянутым в замшу пальцемпритронулась к лепестку. Ее новомодное затейливое платье с оборками на бокахи узкое в коленях неожиданно понравилось Джун - очаровательный цвет,темно-голубой, как лен. "Просится на холст", - подумала Джун. Ее маленькая комната свыбеленными стенами, с полом и камином из старинного розового изразца и срешеткой на окне, в которое солнце бросало свой последний свет, никогда неказалась такой прелестной, как сейчас, когда ее украсила фигура девушки смолочно-белым, слегка нахмуренным лицом. Джун неожиданно остро вспомнила,как была миловидна она сама в те давние дни, когда ее сердце было отданоФилипу Босини, мертвому возлюбленному, который отступился от нее, чтобыразорвать навсегда зависимость Ирэн от отца этой девушки. Флер и об этомузнала? - Ну, - сказала она, - как же вы намерены поступить? Прошло несколькосекунд, прежде чем Флер ответила. - Я не хочу, чтобы Джон страдал. Я должна увидеть его еще раз иположить этому конец. - Вы намерены положить конец? - Что мне еще остается делать? Девушка вдруг показалась Джун нестерпимо безжизненной. - Вы, полагаю, правы, - пробормотала она. - Я знаю, что так же думает имой отец; но... я никогда не поступила бы так сама. Я не могу сдаваться безборьбы. Какая она осторожная и уравновешенная, эта девушка, как бесстрастнозвучит ее голос! - Все, понятно, думают, что я влюблена. - А разве нет? Флер пожала плечами. "Я должна была знать заранее, - подумала Джун. Онадочь Сомса - рыба! Хотя он..." - Чего же вы хотите от меня? - спросила она с некоторой брезгливостью. - Нельзя ли мне увидеться здесь завтра с Джоном, когда он поедет кХолли? Он придет, если вы черкнете ему сегодня несколько слов. А после вы,может быть, успокоили бы их там, в Робин-Хилле, что все кончено и что имнезачем рассказывать Джону о его матери? - Хорошо! - сказала коротко Джун. - Я сейчас напишу, и вы можете самиопустить письмо. Завтра, в половине третьего. Меня не будет дома. Она села к маленькому письменному столу в углу комнаты. Когда онаобернулась, кончив письмо, Флер все еще стояла, перебирая замшевыми пальцамимаки. Джун запечатала конверт. - Вот, возьмите. Если вы не влюблены, тогда, конечно, не о чем большеговорить. Такое уж Джону счастье. Флер взяла письмо. - Я страшно вам благодарна. "Хладнокровная особа, - подумала Джун. - Джон, сын ее отца, любит инелюбим - и кем? - дочерью Сомса. Какое унижение!" - Это все? Флер кивнула головой; оборки ее колебались и трепетали, когда она шла,покачиваясь, к двери. - До свидания! - До свидания... модная куколка, - пробормотала Джун, закрывая дверь."Ну и семейка!" И она зашагала обратно в ателье. Борис Струмоловский молчал, похожий на - Христа, а Джимми Португалразносил всех и каждого, за исключением группы, которую представлял в печатиего "Неоартист". В числе осужденных был Эрик Коббли и еще несколько гениев,которые в то или иное время занимали первое место в репертуаре Джун,пользовались ее помощью и преклонением. С чувством отвращения и пустоты онаотошла к окну, чтобы ветер с реки унес звучавшие в ушах скрипучие слова. Но когда Джимми Португал кончил наконец и ушел с Ханной Хобди, она селаи добрых полчаса утешала Бориса Струмоловского, обещая ему по меньшей меремесяц американского счастья, так что он удалился, сохранив в полном порядкесвой золотой ореол. "А все-таки, - думала Джун, - Борис удивительныйчеловек".