Артур Финч

Пепел

— С коро. Уже совсем скоро все прекратится, и мама, наконец, будет с нами.
Малышка на секунду поднимает глаза и смотрит на меня, а потом устремляет взгляд на то, что она должна называть матерью.

Это, страшное как смерть существо, лежит, сросшись намертво с грязной кроватью. Она так исхудала, что под тонкой кожей стали просвечиваться кости. Ее ранее прекрасные глаза запали, а волосы стали осыпаться, оголяя череп. Болезнь пожирала ее, каждый день отбирая что-то важное. Сначала хворь осыпала ее тело мерзкими, гнойными ранами, которые были даже во рту, из-за чего она перестала принимать пищу. Вместо этого она постоянно изрыгала гной, который стекал по подбородку и зачастую там и засыхал. После этого появилось недержание, запахом которого пропитаны все стены этой маленькой, холодной комнаты. Вонь пропитала каждый сантиметр каждого, находящегося здесь предмета. Но ко всему можно привыкнуть, тем более к запаху. Мне казалось, что гнойные раны и недержание – это худшее, что сопровождает живого мертвеца, но не тут-то было. Тело супруги сковал ужасающий паралич, который не давал даже открыть век или пошевелить губами. Желтый гной все так и вытекает у нее изо рта, а она не в силах даже вытереть его. А я…а я единственное, что могу, так это проверить, жива ли она еще, держится ли она за тонкую нить, или все же канула в небытие. Я подношу небольшое зеркальце к ее губам и жду несколько мгновений, потом убираю его и не вижу там ничего, кроме своего уставшего лица, зеркало чистое, совсем не запотевшее от дыхания, ибо его просто-напросто нет. Уже нет. Это произошло. Такое ощущение, что пока она дышала, кто-то все время натягивал внутри меня струну, которая, издавая противный звук, угрожала лопнуть, а теперь ее словно отпустили — невероятное облегчение.

Малышка играет в углу с куклами, стараясь не смотреть в нашу сторону, но все же изредка кидает робкие взгляды на мать, которая, еще сильнее побелев, прекратила свое истошное существование.

Я подхожу к малышке, присаживаюсь на холодный, деревянный пол и обнимаю ее. Она трясется, то ли от холода, то ли от страха. И я, не отпуская ее хрупкого, детского тела, говорю, что уже совсем скоро, просто надо немного подождать. Малышка, еще раз посмотрев на белое, сухое тело в другом конце комнаты, со слезами кивает и крепко прижимает меня к себе. Я держу ее, проводя руками по длинным, вьющимся волосам и по маленькой детской спинке. Теперь пора, ведь совсем скоро. Я осторожно отстраняюсь от дочери и направляюсь к выходу из комнаты, вижу, как малышка зажимается в угол, старясь держаться подальше от кровати с бездыханным телом. Отпираю железные двери и направляюсь вниз по лестнице - именно туда, где находится подвал.

***

Люди считают, что кремировать своих близких – значит проявлять к ним неуважение, но засыпать их землей куда благоразумней. Душа не горит, поэтому после кремации она становится свободной. Тот, отфильтрованный от пепла и прочего мусора, теплый воздух – несомненно, и есть душа.
Как жаль, что немногие это понимают.

В день я сжигаю одного-двух человек, работа не сложная, но угнетающая. Иногда приходят родственники, но к печам я их не подпускаю. Церемония кремации всегда закрытая. Близкие прощаются с умершими, а потом я уношу домовину в зал, где проходит непосредственно кремация.

В зале прощания близко десяти человек, склонившихся над гробом. Все рыдают, всхлипывают, успокаиваются и снова рыдают. В гробу молодой человек с такой же белой кожей, как и у страшилища, зовущегося моей супругой. Ему лет 30, хотя, как известно мертвые выглядят моложе своих лет. Мне не доставляет удовольствия рассматривать его, поэтому я отхожу от трупа и шепотом говорю одному из мужчин:

— Пора бы уже начинать.

Он несколько раз одобрительно кивает, подходит к старой женщине, которая рыдает, склонившись на домовищем, и что-то шепчет ей на ухо. Вторая начинает реветь еще громче, что подхватывают остальные. Приходится ждать еще полчаса.

Когда, наконец, все простились с покойником, я увожу гроб в комнату, откуда он выйдет только тогда, когда его вес приблизится к сотне грамм. Я запираю за собой железную дверь, а потом завожу гроб в одну из двух больших печей. Когда дело сделано, а толстая, железная крышка печи закрыта, нужно пустить газ. В общем, наблюдать за тем, что происходит внутри печи - весьма занятное дело. Сама печь состоит из двух камер: в первой камере происходит непосредственно кремация, а во второй – выжигание всех вредных примесей, вот почему наружу выходит чистый, теплый воздух. Через тонкие решетки можно наблюдать за тем, как ведет себя умерший(как бы странно это ни звучало). Уже через пару минут домовина распадается и происходит, как может показаться, страшное: труп начинает корчиться, руки шевелятся, ноги приподнимаются. Может показаться, что кремируют живого.

Наблюдая за этим, погружаешься вглубь своего сознания и осознаешь всю ничтожность человека, да и всего живого. Как слаб он перед стихией огня, как пожирает она его плоть, пусть мертвую, но плоть. Ничто не вечно – особенно человек. Как цинично. Ты всю жизнь трудишься, создаешь семью, помогаешь родителям, а в результате всего кучка пепла, который просто развеют.

Все мы – всего лишь небольшая кучка пепла.

Газ уже давно не подается в печь, а останки практически остыли. Последнее, что нужно – собрать все, оставшееся от их драгоценного друга, сына, мужа, отца, и поместить в урну.

Пепел это, или не пепел, но это все еще человек, он все еще живой и будет жить вечно. Особенно, когда его развеют по миру. Какая-то его частичка будет находиться везде, куда бы мы ни ходили. Мы будем дышать им. Я смотрю на этот пепел и вдыхаю его аромат, до чего же прекрасный запах. Никакого тебе трупного зловония, никаких червей, а просто чистый запах. Кладу палец в рот, а затем помещаю его в урну, где к нему тут же прилипает серый пепел. Я вытаскиваю палец из урны и помещаю его снова в рот. Целый человек у меня на языке, прилипает к щекам, и мокрые комочки проваливаются в горло.
Я знаю, что получил сейчас что-то хорошее из его жизни себе, получил частицу его судьбы.

Уже пора.

2

Он постоянно говорит, что уже скоро, но что именно, я не могу понять. Отец рассказывал, что работает в подвале нашего дома, вернее наш дом – это часть подвала его работы. Я постоянно слышу плач и крики, доносящиеся оттуда. Наверное, это отец их успокаивает, может это и есть его работа? Кто знает.

Я должна была называть ее мамой, но я не могу, потому что моя мама совсем не такая, как это чудище, лежащее на кровати. Оно страшное и до ужаса бледное. А ее тело покрыто какими-то мерзкими ранами, которые постоянно кровоточат. Когда отец уходит на работу, я должна быть здесь. Я никогда не выхожу отсюда все равно. Чудище постоянно хрипит, издавая отвратительные звуки, от которых идут мурашки. Бывало, что она начинала дергаться, и по ее губам стекал гной вперемешку с кровью. Все время я сидела в углу, стараясь не смотреть на нее. А потом пришел отец и забрал куда-то ее тело. Я знаю, она умерла утром, когда отец уходил на работу, он приставлял зеркало к губам, но по его лицу было видно, что она уже умерла.

Я смотрела, как он пытался погрузить окоченевшее тело на повозку, чтоб спустить ее в подвал. Это удалось не сразу, однако тело он все же вывез, но потом вернулся и сказал:

— Уже совсем скоро, малышка.

Он всегда говорит, что скоро я буду с мамой, наверное, он пошел за ней, а эту маму вынес, чтобы не мешала нам играть. Я с нетерпением ждала ее, даже убрала грязное белье чудища, выбросив его в окно. Оно было омерзительным, вонючим и влажным. Но ничего, моя новая мама похвалит меня за все: за порядок, который я навела.
Я услышала скрип дверей, и сердце подскочило до горла в предвкушении. Но у дверей стоял только отец, без мамы и даже без чудища. Все, что у него было – это маленькая, разноцветная урна, накрытая такой же крышкой. Он подошел и начал говорить, что то «скоро», о котором он говорил — оно уже сейчас. Отец снимает крышку урны, и я вижу там что-то серое и сухое. Я спрашиваю его:

— Что это?

А он, ничего не говоря, берет ложку, набирает с урны эту серую пыль и сует мне в открытый рот. Я не сопротивляюсь, а просто пережевываю, хотя жевать там нечего.

Пыль прилипает к зубам, щекам, но я собираю ее языком и глотаю.

Отец гладит меня по голове, а потом рассыпает по комнате оставшуюся в урне пыль и выкидывает саму урну из окна. Затем он подходит, садится на пол возле меня и говорит:

— Теперь мама будет с нами всегда.