Гельвеций и Гольбах 6 страница

______________________

* Paine. Droits de l'homme. 1-eme partie. P. 83-126.

______________________

Пейн и тут подробно разбирает вопрос о наследственности престола. Это была единственная статья французской конституции, которой он не мог одобрить. Эту часть своего сочинения он посвящает, как он сам говорит, не Берку, а Сиэсу, с которым у него происходил спор по этому предмету.

Сиэс, один из главных деятелей в Учредительном Собрании 1789 г., был вполне проникнут индивидуализмом XVIII века. Его брошюры и записки были резким и смелым приложением этих начал к тогдашнему быту Франции. В "Опыте о привилегиях" ("Essai sur les Privileges"), так же как и в знаменитом своем памфлете "Что такое третье сословие?" ("Qu'est се que le Tiers-Etat?"), он восставал против всяких общественных преимуществ, требуя всеобщего равенства прав с подчинением всех граждан единому закону. Вместе с тем он развивал теорию народного полновластия, выводя общежитие из добровольного соглашения свободных людей и рассматривая общую волю как совокупность частных воль, налагающих сами на себя закон. Идя более сознательным путем, нежели материалисты, Сиэс с негодованием отвергал попытки основать нравственность и политику на опыте. Истинная политика, по его мнению, должна смотреть не на то, что есть, а на то, что должно быть; она должна выводить общественное устройство не из преданий, завещанных прошлым, а из прав, указанных разумом. В "Признании и разумном изложении прав человека и гражданина" ("Reconnaissance et exposition raisonnee des droits de l'homme et du citoyen") Сиэс хотел философски оправдать знаменитый акт, которого он был одним из главных составителей. Так же как Пейн, он исходил от того начала, что два человека, будучи одинаково людьми, пользуются в одинаковой степени правами, вытекающими из человеческой природы. Поэтому всякий имеет неотъемлемое право располагать своим лицом и имуществом, насколько это не вредит другим. Эти права не могут быть нарушены без насилия и несправедливости. Сила не рождает права. Единственным основанием какой бы то ни было обязанности для человека есть добровольно принятое им на себя обязательство. В общество люди вступают как свободные лица, как равные товарищи для взаимной пользы. Становясь членом союза, человек не жертвует частью своей свободы, ибо и прежде он не имел права вредить другим, он ищет только ограждения ее от насилия. Следовательно, общежитие не стесняет свободы, а напротив, расширяет и обеспечивает ее, признавая права человека и гражданина, устраняя всякие препятствия и нарушения этих прав, наконец, защищая равенство прав против естественного, но вредного влияния неравенства средств. Для осуществления этой цели нужно политическое устройство, которое, будучи основано на товариществе, должно исходить из совокупной воли всех членов. Равенство политических прав столь же священно, как и равенство прав гражданских. И здесь всякая привилегия несправедлива, ненавистна и противоречит истинной цели общества. Все общественные власти без различия могут проистекать единственно из воли народной. Никакая должность не может сделаться собственностью облеченного его лица; это не более как поручение, возложенное на него народом. Полное отчуждение здесь немыслимо, ибо воля неотчуждаема, и народ не может отказаться от права думать, хотеть и действовать за себя. Он может только временно поручить власть доверенным людям; доверие же всегда свободно. Отсюда ясно, что общественная должность не есть право, а обязанность, возложенная на известное лицо для общественной пользы. Поэтому все должностные лица ответственны за свое поведение.

Из этого правила Сиэс делал, однако, одно исключение, именно в пользу короля, который всегда остается безответственным. Лицо его признается священным и неприкосновенным. Сиэс оправдывал это исключение историческим опытом. "Если у меня спросят мое мнение насчет наследственного права, - говорил он, - то я отвечу без колебания, что в здравой теории наследственная передача власти и должности никогда не может согласоваться с правилами истинного представительства. В этом смысле наследственность есть столько же нарушение принципов, сколько и оскорбление общества. Но взглянем на историю всех монархий и всех выборных княжеств: есть ли хоть одно, в котором избрание не было бы хуже передачи престола по наследству?" Пейн, приводя эти слова, взялся доказать, что наследственность во всяком случае есть зло.

Во-первых, говорит он, наследственная власть есть насилие будущим поколениям. Если никто не имеет права навязать другому свою волю, то и настоящее поколение не может связать таким образом потомство. Это тем более справедливо, что как скоро человек умер, так вместе с ним исчезает и его право. Во имя какого же начала можно вообразить себе, что лица, еще не существующие, могут быть связаны волею лиц, давно переставших существовать? Всякая наследственная власть есть, следовательно, по существу своему тирания. Она означает, что человеческий род есть имущество, которое может переходить по наследству, ибо получить в наследство правительство значит получить в наследство управляемый народ, как будто это - стадо животных*.

______________________

* Paine. Droits de Phomme. 1-eme partie. P. 15-17; 2-eme partie. Ch. 3.

______________________

Во-вторых, наследственная власть не соответствует цели, для которой она установлена. Правительство всегда должно быть в полной силе и устроено так, чтобы оно стояло выше случайностей; наследственная же власть, будучи подвержена всем случайностям, есть поэтому самый неправильный и несовершенный из всех образов правления. Она ставит на одну доску порок и добродетель, мудрость и безумие. Монархи следуют друг за другом без всякого внимания к их умственным и нравственным свойствам на основании чисто физических начал, как животные. Правление меняется по воле случая вследствие смерти облеченного им лица. При таком неестественном порядке ребенок властвует над зрелыми людьми и страсти юности над опытностью старцев. Природа не делает таланты и разум наследственными, чему доказательством служит то, что дети великих людей редко на них походят. Как науки и искусства не могут переходить по наследству, так и правление. Никому в голову не приходит сделать наследственною должность, требующую мудрости и умения. Ясно, следовательно, что королевский сан, переходя в потомство, тем самым признается совершенно бесполезным, ибо им может быть облечен ребенок или глупец. Чтобы быть королем, достаточно иметь человеческий образ, быть живым автоматом.

Наконец, в-третьих, если мы взглянем на последствия того и другого устройства относительно внутреннего порядка, то и здесь увидим все невыгоды наследственной власти. История показывает, что большая часть междоусобных войн происходили от споров за наследие престола. Можно доказать, что та же причина производила и значительную часть внешних войн. Польша, где устройство избирательное, хотя и монархическое, испытала менее войн, нежели государства наследственные. Нельзя также не заметить, что это единственное правительство, которое сделало какую-нибудь, хотя и весьма недостаточную, попытку преобразований. Впрочем, сравнение избирательной монархии с наследственною совершенно излишне, ибо обе равно отвергаются теориею, которая признает только представительную систему*.

______________________

* Ibid. 2-eme partie. Ch.III. P. 27-33.

______________________

Последняя, продолжает Пейн, отличается от чистой демократии тем, что здесь народ правит не сам непосредственно, а через представителей. Невыгоды чисто народного правления заключаются в том, что оно непреложимо к обширной территории, отсюда падение всех древних демократий, которые, не зная представительной системы, превратились в аристократии или в монархии. Но, прививая представительство к демократии, можно получить правление, соответствующее всем требованиям разума.

Представительная система имеет основанием общество и просвещение, она руководствуется природою, разумом и опытом. Природа, как показывает опыт, распределяет мудрость в обществе по неизвестным нам законам. Дело политики состоит в том, чтобы извлечь эту мудрость, давая способнейшим людям возможность проявиться и действовать. А это именно и делает представительная система, которая соединяет в центре рассеянные знания и способности. Таким образом, она ставит правительство в условия совершенной зрелости. Оно никогда не бывает ни молодо, ни старо. Оно не подвержено ни младенческой неспособности, ни старческому бессилию ума. Оно не допускает отделения власти от знаний и всегда стоит выше случайностей, которым подлежит отдельное лицо. Представительная система вместе с тем распространяет в народе свет относительно всего, что касается правительства, устраняя обман и невежество. Правление перестает быть непроницаемою тайною, тут требуется, чтобы всякое действие было оправдано. Каждый гражданин сам является здесь обладателем власти, он считает общественные дела существенною частью своих собственных дел. Поэтому он контролирует расходы и счеты, сравнивает издержки с выгодами и не имеет рабской привычки слепо повиноваться так называемым начальникам. В свободном государстве правление лежит, собственно говоря, не на лицах, а на законах, а потому оно дешево. Одним словом, если монархия представляется извращением установленного природою порядка, то представительная система, напротив, всегда сообразна с вечными законами природы и во всем соответствует требованиям человеческого разума*.

______________________

* Ibid. Р. 33-51.

______________________

Представительная система имеет огромное преимущество и перед всяким смешанным правлением. Последнее составляет несовершенное целое, слаженное из разнородных частей. Чтобы заставить их действовать согласно, необходимо прибегать к подкупу; это и есть главная движущая пружина в английской конституции. Кроме того, в смешанном правлении исчезает ответственность должностных лиц: различные власти прикрывают друг друга, так что нет возможности видеть, на ком лежит вина; подкуп же всегда находит нужные увертки. Когда говорят, что король не может делать зла, это значит, что он, в сущности, ничего не делает. Снятая с него ответственность падает на министров, а последние, в свою очередь, прикрываются большинством в парламенте, которым они располагают посредством пенсий и выгодных мест. Таким образом, здесь образуется ложный круг, в котором одна власть скидывает ответственность на другую. В благоустроенной республике этого не может быть. Все власти проистекают здесь из одного источника, они друг другу не чужды, а потому не имеют нужды прибегать к подкупам, сделкам и ухищрениям. В сущности, говорит Пейн, когда людей разделяют на царей и подданных или когда говорят о правительстве смешанном из монархии, аристократии и демократии, что можно разуметь под этими выражениями? Если бы в мире действительно было несколько элементов человеческой власти, то мы могли бы восходить к различному их источнику, но так как существует один только род людей, то может быть один только элемент власти, и этот элемент есть сам человек. Поэтому монархия, аристократия и демократия не что иное, как создание воображения. Можно придумать тысячу подобных выражений, которые будут иметь столь же мало смысла*.

______________________

* Paine. Droits de l'homme. 1-eme partie. Conclusion. P. 225 - 230.

______________________

В этих словах заключается вся сущность демократических учений XVIII века. Это был последовательный вывод из начал индивидуализма, - вывод, который с этой точки зрения совершенно логически противополагался теории Монтескье. Последний указывал на взаимные отношения различных элементов власти как на необходимое обеспечение свободы; демократы спрашивали: где же источник этого различия? Чтобы оправдать его, надобно было в самой человеческой природе раскрыть разнообразие присущих ей элементов, а индивидуализм с своею односторонностью никогда не мог идти далее отвлеченного понятия об отдельном человеке. Последовательное развитие этого начала неизбежно должно было вести к построению всего общества на основании личных прав, одинаковых для всех. Иного ничего не обреталось. С этой точки зрения монархия и аристократия должны были представляться бессмысленными созданиями человеческих предрассудков или фактами насилия. Установление каких бы то ни было наследственных преимуществ являлось ничем не оправданным посягательством на права будущих поколений. По понятиям чистых индивидуалистов, между людьми нет иной связи, кроме той, которую они сами добровольно на себя налагают. Мы видели, что уже Локк требовал, чтобы каждый человек, достигши совершеннолетия, объявлял, к какому обществу он хочет принадлежать. Но Локк, не доводя своей мысли до конца, все еще считал лицо, раз давшее свое согласие, связанным навеки. Гольбах, исходя от того же начала, утверждал, напротив, что каждый член общества постоянно держит весы, на которых он взвешивает выгоды и невыгоды общежития, и если последние перетягивают, он всегда имеет право расторгнуть союз. Однако и Гольбах не пришел еще к безусловному отрицанию монархии как несовместной с правами человека. Этот шаг последовательно сделал Пейн, который доказывал, что ни одно поколение не имеет права налагать свою волю на другое. Все предшествующее развитие мысли необходимо вело к такому заключению. Но этим, в сущности, уничтожается всякая связь поколений, а вместе с тем и преемственность человеческого рода, и духовное развитие человека. Идя этим путем, следует отрицать правомерность завещаний и отменить наследование по закону. Если человек рождается в свет ничем не связанный, без всякого отношения к другим, как будто он первый вышел из рук Творца, то нет причины, почему бы наследство доставалось одной единице, а не другой. Этим уничтожается далее и всякая семейная власть, ибо она существует в силу установленного обществом закона, а не добровольного признания со стороны жен и детей. Наконец, этим уничтожается и государство как постоянный союз народа. Если лица, образующие политическое тело, не имеют права установлять наследственной власти, то они столь же мало имеют право установлять постоянный союз. Из этого следует, что новое поколение отнюдь не связано договорами и обязательствами предков. Оно не должно платить долгов и соблюдать трактаты. Самый народ как постоянная единица не существует, а есть только сбор беспрерывно возобновляющихся особей.

Таковы необходимые логические выводы, которые влечет за собою последовательное развитие индивидуализма: общество распадается на ничем не связанные атомы. Источник заблуждения заключается в том, что односторонним образом берется один только элемент человеческой жизни - лицо с его правами и интересами и упускается из виду другой, высший элемент, именно общее, духовное начало, которое связывает лица и делает из них одно духовное целое. Эта связь не создается свободною волею лиц во имя частных интересов, как полагают индивидуалисты, она им прирождена, ибо она вытекает из человеческой природы и составляет самую глубокую и вечно присущую ей потребность. Это среда, вне которой человек не может жить и которая охватывает его с первой минуты его бытия. Как духовное существо, предназначенное жить общею жизнью с другими, человек рождается уже членом союза, не с одними только правами, но и с обязанностями, и эти обязанности заключаются не только в уважении к чужому праву, но и в подчинении высшему порядку, в служении высшим целям. Отсюда необъяснимая иначе возможность существования постоянных союзов, которые не составляют лишь случайные сочетания единиц, но образуют духовные организмы, сохраняющиеся непрерывно при постоянной смене вступающих в них поколений. Отсюда возможность для предков связывать волю потомков, налагая на последних обязанности во имя того целого, в котором они рождены. Отсюда возможность и таких учреждений, в которых связующее начало, воплощаясь в известных лицах, по своему положению наиболее способных быть его носителями, создает себе постоянные органы, независимые от изменяющейся воли масс. Таковы монархия и аристократия. Эти учреждения не везде необходимы, существование их зависит от того, какой элемент преобладает в известном государстве: личный или общий. Оно зависит и от большей или меньшей способности масс сознавать и охранять общий порядок. Но отвергать их правомерность значит не понимать самое существо и смысл государственного устройства.

С точки зрения чистого индивидуализма все эти общие элементы политической жизни народов, издревле существующие в человечестве, являются не более как плодом предрассудков или произведениями насилия и обмана. Кроме лица и его свободы не признается ничего. Но если мы захотим глубже вникнуть в основания этого учения, если мы спросим у теоретиков индивидуальной школы, почему же человек имеет права и только права, то на этот вопрос мы не найдем ответа. Это чисто догматическое положение, лишенное всяких доказательств. Мы видели уже, что с точки зрения материализма признание человеческих прав является непоследовательностью. Если человек наравне со всеми животными есть чисто материальное существо, подчиненное закону необходимости, если он по самому свойству своей природы может следовать только личным побуждениям, то признание человеческих прав как общий закон есть нелепость. Первым естественным законом для человека будет старание подчинить себе другого и извлекать из него всевозможные выгоды, а отнюдь не признание в нем себе равного. Право есть духовное, а не материальное начало. С другой стороны, те индивидуалисты, которые отрешаются от материалистических оснований учения и требуют прав для человека как для разумно-свободного существа, лишаются той почвы, которая одна способна породить чистый индивидуализм. Признание прав человека непременно предполагает признание общей связи человечества, т. е. высшего духовного порядка, в котором состоит отдельное лицо и которому оно обязано подчиняться. Иначе нет причины, почему бы я должен был признавать права существа, с которым я ничем не связан. Как самостоятельная особь, человек рождается не с правами, а с правоспособностью. В его природе лежит свобода, составляющая источник прав. Но эта правоспособность получает свое развитие и становится правом единственно в подчинении общему закону, ибо право есть свобода, определенная законом. Общий же закон, обязательный для всех, может существовать только между лицами, принадлежащими к одному общему порядку или к одному союзу. Следовательно, за человеком как человеком потому только могут быть признаны права, что он по самой своей природе состоит членом того единого духовного целого, которое называется человеческим родом. Но как член этого целого, составляющего для него высший порядок, он обязан ему служить. Следовательно, у него есть в отношении к другим людям не только права, но и обязанности, и притом обязанности не только отрицательные, состоящие в уважении к чужому праву, но и положительные: он должен делать добро ближним и содействовать по мере сил совершенствованию человеческого рода. С другой стороны, чем слабее связь, тем несовершеннее самые права. А так как общечеловеческий союз самый отвлеченный из всех и имеет значение более нравственное, нежели юридическое, то и права человека не только не составляют абсолютной нормы, с которою все должно сообразоваться, а напротив, представляются самою несовершенною формою права. Настоящее свое развитие право получает в государстве, т.е. в тех более тесных союзах, в которых ближайшим образом осуществляются общечеловеческие начала и через которые совершается прогрессивное движение человечества. Поэтому гражданские права, с одной стороны, полнее, определеннее и обеспеченнее, нежели общечеловеческие, с другой стороны, они подлежат большим ограничениям, ибо здесь связующее начало сильнее, а потому возрастают требования союза, которым подчиняется личное право. Здесь общий порядок получает более конкретные формы, он создает себе свои самостоятельные органы и распределяет права и обязанности членов сообразно с их способностями и с их значением в целом. Отсюда разнообразие гражданских и политических прав.

С этой точки зрения личное право не представляется непреложным и неизменным началом, которое не подлежит ограничениям и служит источником всего остального. Это только один из факторов человеческого развития - фактор, играющий большую или меньшую роль, смотря по обстоятельствам, и, во всяком случае, подчиняющийся другим, высшим, связующим элементам политической жизни - власти, закону, государственной цели. С точки зрения индивидуализма, напротив, это начало и конец всего, это абсолютное мерило, под которое подводятся все законы и все учреждения. Человек в этой системе является на свет во всеоружии и ничем не связанный. Индивидуализм, без сомнения, оказал огромную услугу человечеству, настаивая на том, что человеку как свободному лицу свойственно иметь права и что эти права должны быть уважаемы. Это было высокое начало, признание которого не могло не отразиться благодетельно на жизнь народов. Но, понимая это начало односторонним образом, отрешая его от начала обязанности, отвергая тот высший порядок, который один может дать смысл самому праву, наконец, устраняя понятие о развитии, которое одно объясняет разнообразные формы и сочетания человеческих элементов, индивидуализм обращал свое учение в самое страшное орудие переворотов.

Такое учение, прежде всего, влекло за собою смешение прав естественных и гражданских. В действительности одни только гражданские права имеют обязательную силу в государстве, ибо они одни определяются гражданским законом и охраняются обществом. Естественные же права являются не более как теоретическим началом, которое может служить руководством для законодателя, но непосредственного юридического приложения не имеет. Только гражданский закон, переводя эту теорию в положительное право, дает ей юридическую силу, обязательную для всех. Но это приложение, соображаясь с данными общественными условиями, с местными и временными обстоятельствами, с свойствами и положением людей, всегда есть частное, а потому ограниченное. Этого не признавали теоретики индивидуализма, которые, держась чисто метафизической почвы, принимали отвлеченные начала за абсолютную норму жизни и придавали ей непосредственную обязательную силу. С их точки зрения, гражданское право ничего не прибавляет к естественным правам и не убавляет из них ничего: оно дает им только большее обеспечение, заменяя в известных случаях личную защиту общественною. По их понятиям, человек, вступая в общество, не поступается прирожденных своих прав, он всецело сохраняет их за собою, он является с безусловными требованиями, которые общество не вправе нарушить. Поэтому самый гражданский закон настолько имеет силы, насколько он согласен с естественным. Все, что выходит из этих пределов, не обязательно для человека, это насилие, а не право.

Очевидно, что подобные требования разрушают самые основы государства. Сознание естественного права зависит от личного суждения каждого: всякий толкует его по-своему, и одностороннее толкование менее всего может иметь притязание на всеобщность. Между тем в государстве, где люди живут под общим, признанном всеми законом, человек не может оставаться судьею собственных прав. Член союза во всех своих внешних действиях подчиняется целому, и только органам этого целого принадлежит власть определять права членов и защищать их от нарушения. Иначе это будет не свобода, а анархия. Мы имели уже случай указать на подобное же противоположение естественного закона гражданскому у писателей нравственной школы, но там оно имело иной характер, далеко не столь опасный для государства. Там обязательная сила гражданского закона отвергалась во имя высших нравственных требований, что имело свое значение; здесь же оно отрицается во имя личного права, что уже совершенно не может быть допущено. Человек, который отказывается повиноваться закону, предписывающему безнравственное действие, возвышается в сферу, где юридический закон не властен, а между тем он подчиняется последнему, принимая наказание за неповиновение. Напротив, тот, кто стоит за свое личное право, остается на чисто юридической почве, где не может быть иного обязательного закона, кроме гражданского. Личное право, вытекающее из свободы, менее всего может быть признано за абсолютное и неизменное начало, которого никто коснуться не может. В действительности нет права, которое бы не подвергалось многообразным стеснениям и ограничениям во имя чужих прав и общественной пользы. Кто же может быть судьею этих ограничений? Очевидно, целое, а никак не отдельные члены. Следовательно, провозглашая права человека и гражданина как непреложную норму всякого общественного быта, французская конституция водворяла анархический порядок. И точно, свобода как абсолютное, т.е. неотчуждаемое и неотъемлемое право, размеры и пределы которого определяются не гражданскими постановлениями общественной власти, а теоретическим сознанием лиц, есть начало анархическое.

Столь же несостоятельно и начало абсолютного равенства, вытекавшее из того же учения. Права, говорят индивидуалисты, составляют неотъемлемую принадлежность человека как человека, а это свойство одинаково у всех людей. Гражданские же права суть только обеспечение прав человеческих, они, по выражению Сиэса, принадлежат гражданину в качестве гражданина: все остальное, что присоединяется к этому основному признаку, есть частное дело, которое не касается политического союза. Отсюда всеобщее равенство политических, так же как и личных прав. Но на практике и французское и американское законодательства принуждены были отступиться от этого безусловного требования. В области частного права установлялось различие в правах мужей и жен, родителей и детей. В области же политических прав делалось различие между гражданами деятельными и страдательными, устранялись женщины и дети. Французская конституция ввела даже некоторый имущественный ценз. Оказывалось, следовательно, что одного отвлеченного качества человека и гражданина недостаточно для полной правоспособности, что к этому необходимо присоединяются другие элементы, которые ближайшим образом определяют и ограничивают это начало. Человеческая природа есть только отвлеченный источник права, гражданская же правоспособность соображается с положением, назначением и свойствами лиц.

Приложенные к действительности, индивидуалистические теории не могли не выказать всей своей односторонности. В Америке индивидуализм нашел для себя счастливые условия и благодарную почву, где он мог развиваться на просторе, не предъявляя безусловных требований и не объявляя притязания на исключительное владычество во всех человеческих обществах. Но когда он в европейском мире захотел во имя односторонних своих начал ниспровергнуть весь существующий порядок и переделать все общества на новый лад, он мог произвести только глубокие потрясения, которые неизбежно должны были смениться реакциею. Франции выпало на долю разрешение этого вопроса. Старый порядок и новый стали здесь лицом к лицу. К происшедшему между ними столкновению присоединилась борьба между различными направлениями самого индивидуализма. Английская система и американская и тут выступили друг против друга уже не в виде двух спорящих народов, которые могли покончить дело миром, оставаясь каждый при своем, а на одной и той же почве, в недрах одного верховного представительства. Французская конституция 1791 г. вышла как сделка между приверженцами теории Монтескье и защитниками прав человека. Но последнее направление преобладало, и скоро королевская власть со всеми своими правами была унесена неудержимым потоком событий. Индивидуалистическая демократия восторжествовала; но сильная на американской почве она оказалась неспособною совладать с более сложными жизненными задачами. В упорной борьбе с другими политическими элементами, которые отстаивали свое существование, нужна была прежде всего крепкая власть, а прямым последствием индивидуализма было ослабление власти. Поэтому приверженцы чистого индивидуализма в свою очередь пали, уступая место иному направлению, которое также возникло из недр индивидуальной школы, но требовало полного подчинения личности общественной воле. На сцену явились последователи Руссо.

Руссо

Руссо выступил на литературное поприще как противник господствовавшего во Франции материализма. Выводам сенсуалистической школы он противополагал внутренние требования человека, проповеди личного интереса - нравственные начала жизни. Подвергая меткой критике основные положения материалистической философии, он доказывал, что материя по самому своему понятию есть нечто мертвое и косное, что говорить о живой материи значит изрекать слова, не имеющие смысла. Опираясь на то, что человек чувствует в себе самом, он утверждал, что источником силы может быть только воля, источником закона только разум. Поэтому он в мире видел правление единого Божества, а в человеке соединение двух элементов - тела и души. Во имя духовной природы человека он отвергал фатализм, вытекавший из материалистической системы, и ссылался на внутреннее сознание в доказательство, что человек есть существо свободное, само управляющее своими действиями, а потому и ответственное за них. Через это начало личной свободы, которое у материалистов лишено было настоящего основания, получало новое значение.

Но Руссо не останавливался на чистом индивидуализме. Так же как шотландские философы, он эгоистическим стремлениям человека противопоставлял симпатические наклонности и внутренний голос совести, отличающей добро от зла. С другой стороны, однако, он придавал личной свободе гораздо более значения, нежели шотландцы. Для него, так же как и для чистых индивидуалистов, это было абсолютное начало, которого не позволено касаться, начало, составляющее источник всего общественного быта. Таким образом, в Руссо соединяются оба противоположных направления, вытекшие из учения Локка. Он старался сочетать абсолютные требования личности с началами нравственности и общежития. Но так как и он стоял на почве индивидуализма, то настоящего соглашения произойти не могло, а выказывалась только несовместность одних с другими. Одаренный неуклонною силою логики, Руссо не отступал ни перед какими выводами. Поэтому скрывающиеся в этом учении противоречия выступали у него особенно ярко и обнаруживались на каждом шагу. Такой именно характер носит на себе его политическая теория, которая представляет высший идеал индивидуальной школы, но которая вместе с тем вполне обличает всю односторонность принятых ею начал*.