Монархическая система 3 страница

Среди этих «людей, водящих дружбу с царями», согласно выражению той эпохи, установилась практика брать себе отличительные титулы, разнообразие которых, по крайней мере у Лагидов, подполагало наличие своего рода иерархии: помимо «друзей» появилась категория «родственники» царя, которые на самом деле не имели с ним ни кровных, ни брачных связей, но находились в тесных личных отношениях. Выделялись также «первые друзья», «телохранители» (somatophylagues) и «архителохранители» (которые уже не представляли собой, как при Александре, действительно вооруженную охрану, а были лишь обладателями титула) и даже «преемники» (диадохи) — термин, который толкуют как обозначение личного окружения царя. Этот штат образовывал при царе элитарный кружок, своеобразную знать, получавшую за личные заслуги привилегии без права их передачи (поскольку эти титулы не были наследственными), среди которой царь выбирал необходимых ему гражданских и военных помощников разных уровней. Но вряд ли существовал придворный этикет, строго отделяющий государя от его приближенных: греческая и македонская традиции поддерживали представление о том, что царь должен оставаться доступным, и сугубо личный характер царских функций имел то же значение. Доказательством может служить широко распространенная в лагидском Египте практика прошений или ходатайств, которые любой мог лично подать царю, уповая на его милость: до нас дошло огромное количество таких папирусов, зачастую составленных людьми самого незначительного положения.

* * *

Администрация в монархической системе существенно отличалась от администрации в полисе. Здесь ей не нужно было заниматься общественными делами от имени народа, что предполагало разделение обязанностей, а следовательно, коллегиальность и ежегодное переизбрание магистратуры. Здесь необходимо было управлять от имени царя и посредством делегирования его личной власти. Здесь не существовало магистратов, но были министры, хотя эти новые должности не имели в языке какого-то общего термина, и это весьма значимо. Ибо эти министры не образовывали единого корпуса: каждый из них индивидуально получал поручение заняться частной конкретной задачей на неопределенный срок, то есть пока это угодно государю. В разных монархиях их называли по-разному, и эти наименования практически не являлись строгими терминами, что прекрасно демонстрирует индивидуальный и зависимый от воли монарха характер этих обязанностей, которые им доверялись. У Селевкидов во II веке до н. э. был «поверенный в делах», который, по-видимому, играл, по крайней мере временно, очень важную роль координатора. Та же должность встречается в Пергаме при Атталидах, а вот в лагидском Египте ее не было. Зато там начиная с правления Птолемея II Филадельфа появляется министр, называемый диойкет, то есть «администратор», или «поверенный в доходах», чьи полномочия распространялись на все отрасли администрации, кроме военной сферы: он распоряжался финансами царя и тем самым контролировал всю экономику страны. Благодаря обнаружению в оазисе Фаюма архива папирусов, оставленного неким Зеноном, служившим при диойкете Аполлонии примерно между 260 и 250 годами до н. э., мы можем судить о деятельности этого министра Птолемея II в конкретной области: эта деятельность распространялась на все виды хозяйствования в этом крупном регионе, а также на внешнюю торговлю некоторыми продовольственными товарами. Пропустим все то, что этот поразительный документ может нам сообщить об экономической и социальной жизни греческого Египта. Сейчас нам достаточно отметить, что диойкет Аполлоний в переписке, которую он вел со своим помощником, предстает облеченным значительными полномочиями, которые он осуществлял именем государя. «Царь и Аполлоний повелели…» — такую формулировку он использовал, распоряжаясь делами, и это отлично демонстрирует, что в конечном счете он обладал этой властью лишь как посредник самого государя.

Управление большим государством требовало организации архивов. Поэтому эллинистические монархи имели канцелярию, которая регистрировала официальные документы и сохраняла их копии. Эти учреждения, где трудились писцы, не были новшеством, поскольку в греческих полисах и храмах уже были свои архивы, обычно доверяемые надежным и образованным общественным служащим; архивы Афин, располагавшиеся в храме Матери богов — Метрооне, на агоре, были важной деталью государственной машины. Эллинистические царства также имели специальную службу, но ее функции были шире: она регистрировала обильную переписку царя с его подчиненными и с другими государствами — поэтому глава такой службы Лагидов назывался «составитель писем» (эпистолограф). Там также велся учет царских указов, которые записывались в журналы — эфемериды, становившиеся основой для истории царствования; пример тому был подан Александром, при котором должность главы канцелярии исполнял Эвмен из Кардии. Это был примечательный выбор: назначая архивистом грека, а не македонянина, Александр ясно давал понять, что именно на греческом языке, а не на македонском диалекте должны составляться и записываться официальные указы его империи. Эллинистические цари придерживались этой традиции: необходимость разнородного населения внутри и вне крупных государств понимать друг друга и иметь отношения с полисами, говорившими на самых разных диалектах, приводила к использованию единого языка, что прекрасно понимал Александр. Это был аттический язык с упрощенной орфографией и без диалектических особенностей, язык Аристотеля и Академии, бывший также языком ораторов и историков. Этот официальный язык стал также «общим» языком, койне, которым пользовались царские чиновники и военачальники на всем пространстве эллинистического мира. Хотя очень большое число полисов дорийской традиции продолжали составлять официальные документы на своем собственном диалекте (так было, например, в Дельфах, Этолии, Беотии, Аргосе, на Крите, Родосе и в Киренаике), использование общего языка стремительно распространялось. Именно на нем ахеец Полибий писал свою историю, и на нем творили все эллинистические прозаики, желая привлечь более широкую аудиторию. Наконец, именно этот язык позволил римлянам в начале II века до н. э. объясняться с греческой стороной во время завоеваний. Этот лингвистический процесс оказал длительное влияние на бассейн Восточного Средиземноморья и продолжил свое развитие в языке византийского и современного периода: это было великое событие цивилизации, которому в значительной степени содействовала бюрократия эллинистических монархий.

Предпочтение, отданное греческому диалекту перед македонским, показывает, насколько глубоко была эллинизирована династия Аргеадов и последующие македонские династии. Македонский язык сохранялся только в сфере повседневного общения, и сегодня он нам очень плохо известен из-за отсутствия документов. К тому же цари, претендующие на происхождение от греческих богов, распространяли эллинский язык и культуру. Причем до такой степени, что македонский диалект переставал употребляться правящими родами, которые гордились тем, что поддерживают наследие Александра. Плутарх отмечает, что некоторые предки великой Клеопатры перестали говорить по-македонски (Жизнеописание Антония. 27). Престиж и удобство аттического языка, разумеется, сыграли в этой эволюции решающую роль, которую, несомненно, облегчало вероятное родство (хотя некоторые ученые до сих пор в этом сомневаются) между греческим языком и македонским диалектом. Но это отражает также численное неравенство между македонскими завоевателями и греками.

Первые, изначально немногочисленные, понесли большие потери в непрерывных войнах, а большинство выживших впоследствии стремились вернуться на родину. Зато дворы, армии и администрации в монархиях постоянно пополнялись греками; древние и новые города, становившиеся активными центрами крупных государств, были греческими полисами. Так что в скором времени понятие «македонянин» утратило свое изначальное этническое значение и стало просто военным термином, обозначающим род офицеров и солдат. Таким образом, по историческому парадоксу, победы Филиппа и Александра, которые воспринимались современниками и сейчас еще очень часто рассматриваются как фатальные для величия Греции, в конечном счете способствовали беспрецедентному распространению эллинизма.

Местные администрации продолжали на местах деятельность центральной администрации монархического государства. Огромные территории, над которыми господствовали Селевкиды и Лагиды, естественно, разделялись на более мелкие территориальные единицы, чтобы облегчить государственное управление. Александр мудро сохранил деление своих завоеванных земель на сатрапии в соответствии с ахеменидской практикой. Селевкиды последовали этому примеру, который продемонстрировал свою эффективность, введя в своих провинциях административные округа, что позволило рассредоточить власть. Исключительная разнородность населения и регионов, обусловившая в скором времени отпадение многих из них, существенно усложняла задачу и требовала от системы большой гибкости. В лагидском Египте, менее пространном и более однородном по своей географии и по своим традициям, сохранялось старое деление на. провинции, или номы, подразделяющиеся на топархии и деревни (komai); каждую из этих территориальных единиц возглавлял царский представитель, соответственно номарх, топарх и комарх. Но помимо этого лагидские цари ввели в номах наряду с номархами должность, имевшую военное название — стратег. Эти стратеги номов приобретали все большее значение и становились настоящими правителями провинций, которым помогали множество средних и низших должностых лиц, среди которых в силу обстоятельств росло число этнических египтян, говоривших по-египетски и становившихся билингвами.

Важная роль, которую сыграли в лагидском Египте, бывшем самой централизованной и лучше всего управляемой эллинистической монархией, эти лица, имевшие местное происхождение и носившие военный титул стратегов, лишний раз позволяет убедиться в изначальной военной природе царской власти. К тому же титул стратега, который традиционно давался военачальникам, государи присваивали многим своим служащим разного уровня как внутри своих земель, так и в своих внешних владениях, где им необходим был человек, который представлял бы царя и который обычно при этом командовал постоянным гарнизоном, временно расположенным контингентом или военным флотом. Поскольку залогом верности союзных или подданных полисов была военная мощь царя, вполне естественно было поручить контроль военачальнику, который обладал на месте необходимыми средствами и постепенно расширял свои полномочия на другие проблемы. Отсюда распространение этой эллинистической системы управления стратегов, которые сохранили от стратегов классических полисов, бывших коллегиальным и избираемым ежегодно органом, одно только имя. Отныне стратег был многофункциональной должностью, по сути своей военной, на которую царь возлагал обязанности сохранения внутренней территории империи и важных внешних позиций. Там он от имени государя отправлял власть, которую тот ему передавал. Этот институт отличался гибкостью и имел разные формы: он получил столь широкое распространение, что воспринимался как «становой хребет и символ эллинистического государства». Ничего удивительного, что, когда на Восток во главе своих армий пришли римские военачальники, от имени сената принимавшие политические и экономические решения в завоеванных их войсками регионах, — греки дали этим лицам — консулам и преторам — название стратегов, как военачальникам, уполномоченным эллинистическими монархами.

* * *

Такая организация монархического государства должна была выполнять несколько функций: долгое время династии, унаследовавшие империю Александра, и другие царские рода, возникшие или развившиеся по их примеру, управляли большей частью Ближнего Востока — с большим или меньшим успехом, но сам монархический принцип при этом не подвергался сомнению, разве что Римом, который постепенно занял их место. Как же осуществлялось это управление, чья эффективность и продолжительность заслуживают удивления, если учесть масштабы и разнородность территорий, на которые оно распространялось?

Первой задачей царя было расширять и защищать свою державу. Если войны были хроническим состоянием Греции эпохи полисов, то они не стали реже в эллинистический период. Именно им обязано своим существованием монархическое государство (кроме традиционных царств, таких как Македония). Именно благодаря им оно выживало, хотя ему грозили тысячи опасностей — от внешних нападений до возможности внутренних мятежей. Таким образом, обнаруживается тесная связь между войной и фактом монархии, с которой мы не раз встречались на протяжении этого исследования. Плутарх, имевший морализаторский взгляд на вещи, приписывает эти постоянные вспышки конфликтов ненасытной жадности царей: «Да и как же те, для чьей алчности не служат пределом ни море, ни горы, ни безлюдная пустыня, чьи вожделения не останавливаются перед границами, отделяющими Европу от Азии, как могут они довольствоваться тем, что имеют, и не посягать друг на друга, когда их владения соседствуют и соприкасаются между собой? Коварство и зависть, присущие им от природы, всегда побуждают их воевать, и, смотря по обстоятельствам, они пользуются словом „мир” или „война”, будто разменной монетой, не во имя справедливости, а ради собственной выгоды. И лучше, когда они воюют открыто и не говорят о дружбе и справедливости, между тем как сами воздерживаются лишь от прямого и явного нарушения права»[45](Жизнеописание Пирра. 12). История подтверждает правоту философа, но нельзя недооценивать того, что, помимо личных устремлений, сама система неизбежно вызывала потребность и необходимость войны: рожденная ею, она от нее же и погибла.

Ошибочно было бы видеть в войне лишь обычную процедуру обогащения. Конечно, трофеи, получаемые победителем, были значительны и позволяли сполна рассчитаться с наемными войсками, составлявшими костяк армии и воевавшими исключительно ради наживы. Царская казна тоже пополнялась из этих экстренных средств. Но было бы слишком просто объяснять частые войны стремлением к перераспределению богатств, накопленных царями, полисами и отдельными лицами, поскольку управление экономикой приводит к накоплению. На деле умножению конфликтов способствовало, во-первых, отсутствие какой-либо международной власти, способной улаживать путем переговоров неизбежно возникающие между государствами споры; во-вторых, присущая разнородным по своему составу монархиям нестабильность, рождающая внутреннюю напряженость, которая привлекала внешних завоевателей; и наконец, в-третьих, присутствие на Ближнем Востоке варварских народов, живущих набегами и завоеваниями, как, например, галаты, или стремящихся к образованию независимых государств, как парфяне. Когда в этом регионе установилась достаточно стабильная и достаточно сильная, чтобы диктовать те или иные законы полисам и царям, римская власть, на Ближнем Востоке, несмотря на некоторые потрясения — такие, как еврейские восстания, — начался долгий период мира, конец которому положили только вторжения варваров.

Таким образом, царь должен был прежде всего воевать: даже такой царь-философ, как Антигон Гонат, вынужден был посвятить большую часть своего долгого царствования военным операциям, выступая то против ваваров в балканских горах, то против соперничавших с ним царей, то против полисов Эллады. Защита эллинского мира от варваров, впрочем, была выгодной обязанностью монархов — во всяком случае, она завоевывала им благодарность греческих народов. В великих храмах собраны памятники, свидетельствующие о благородстве государей, которые отразили грозившую извне опасность. В Делосе, в афинском Акрополе, в Пергаме бронзовые скульптурные группы напоминают о победах Атталидов над ордами галлов, разорявших Анатолию. Эту борьбу с галатами любили сравнивать с выдающимися эпизодами из мифов и истории: с битвами богов против титанов, греческих героев против амазонок, эллинов против персов. Художники и поэты увековечили эти воспоминания, о чем свидетельствует эпиграмма Филетера, обнаруженная в Делосе.

В этих военных предприятиях царь участвовал лично как главнокомандующий и даже иной раз как воин. Пример этому дал еще Александр, а диадохи ему последовали: Кратер, Антигон Одноглазый, Лисимах погибли на полях сражений, так же как позже Пирр, а еще позже Деметрий II. Подсчитано, что из четырнадцати селевкидских государей десять пали в битве. Лагиды, за исключением трех первых, были не столь рискованны: Птолемей IV вынужден был показаться среди своих войск, чтобы укрепить их мужество в битве при Рафии, да Птолемей VI, побежденный Александром Баласом, умер от ран. Малодушие было недопустимо у царя: историки заклеймили слабость Персея, который бежал после Пидны, позволил пленить себя на Самофракии и позорно предстал среди трофеев в триумфальном шествии Эмилия Павла и принял жалкую смерть в римской темнице.

Авторитет, который приносила храбрость, был тем более необходим, поскольку армия наемников, от которых теперь зависел исход сражения, не имела других побуждений, кроме жажды наживы и личной преданности полководцу, если он внушал им уважение своим величием и своими воинскими качествами. Лично командовать своими войсками было первейшим долгом царя, уклониться от которого он не мог никоим образом. Поэтому он брал на себя ответственность за поражение, но он же и по праву пожинал лавры победителя. На нем лежала ответственность не только за проведение операции, но и за подготовку к войне. Расчет необходимого числа личного состава и материальных средств, организация альянсов, предусмотрительная подготовка баз для флота — все эти вопросы стратегии и тактики были делом царя и его постоянной заботой, и нужно признать, что большинство эллинистических государей достойно проявили себя в этой важнейшей сфере. Биографии диадохов, изложенные Плутархом, являют множество примеров того, когда личный поступок полководца менял течение событий. Даже такой безрассудный авантюрист, как Полиоркет, сумел спасти в трудной ситуации свою армию и эскадру во время своих походов в Греции и Македонии между 296 и 291 годами до н. э. И анабасис Антиоха III (212–205), восстановивший селевкидскую власть в восточных провинциях империи, не случайно воскрешал в памяти пример Александра и полностью оправдывал титул «великого царя», который Антиох получил после своего возвращения.

* * *

Чтобы подготовить войну и ее обеспечение, нужны были деньги. Поэтому эллинистические монархии были колоссальными машинами для выкачивания налогов и наполнения ими царской казны. Соответственно организации вооруженных сил и, естественно, с опорой на нее организация налоговой системы в монархиях этой эпохи продемонстрировала свою исключительность. В отличие от полисов, зачастую неспособных нести коллективные расходы, цари, как может показаться, вообще никогда не испытывали финансовых затруднений. Они обладали сказочным богатством, оно поразило даже римлян, совсем так же как сокровища Ахеменидов когда-то ошеломили спутников Александра. Оно пополнялось также за счет трофеев с захваченных территорий. Здесь прежде всего подразумевается дань, выплачиваемая полисами, находящимися в подданстве, и присоединенными к империи государствами; эти выплаты деньгами и натурой были унаследованы от ахеменидской администации, но у греков тоже существовала практика взимания дани в рамках первого Афинского морского союза: так что для них это не было новшеством. Селевкиды и Атталиды собирали ее в своих владениях, и освобождение от дани, иногда даруемое по исключительной милости и подлежащее пересмотру, являлось для полисов огромной привилегией. Каждая сатрапия должна была вносить определенную сумму в царскую казну, которая не заботилась о ее источниках, предоставив это местной администрации. К этой основной повинности добавлялось множество косвенных налогов и пошлин, разнообразие которых отражало разнообразие соответствующих налогов в греческих полисах: налог на землепользование, патент на свое ремесло, портовые и таможенные пошлины, пошлина за право выпаса и за право рыбной ловли, дорожные пошлины, налоги на наследство — словом, весь арсенал развитой фискальной системы.

Царь также извлекал прибыль из денежных эмиссий: они всегда были источником доходов, поскольку сама по себе чеканка монеты означает валоризацию валового продукта, а с другой стороны, местная монета всегда ходила по более высокому курсу, чем чужеземная. У Селевкидов было крупное монетное производство в сатрапиях, и они выпускали большое количество серебряных монет, особенно во второй половине II века до н. э., несмотря на то что их империя находилась в упадке. До этого на их территориях имели широкое хождение чужестранные деньги; власти лишь удостоверяли подлинность этих монет, выбивая на них клеймо с якорем (символ происхождения этой династии от Аполлона), которое уравнивало их с курсом собственных селевкидских монет — удобный способ быстрого извлечения прибыли при наименьших затратах. Лагиды, наоборот, требовали, чтобы все внутренние торговые сделки совершались в лагидской валюте, и переплавляли в своих мастерских чужеземные монеты. В письме мастера монетной чеканки из Александрии диойкету Аполлонию, написанном в 258 году до н. э., в правление Птолемея II Филадельфа, упоминается эта операция и раскрываются ее масштабы: «В соответствии с письменными указаниями, которые ты мне дал, я получил пятьдесят семь тысяч золотых монет и вернул их, отчеканив заново… Чужеземцы, прибывающие сюда, купцы и посредники, привозят с собой отличные монеты и наши trichrysa [золотые монеты, выпускавшиеся в Египте в предыдущее правление], чтобы обменять на новую монету, согласно указу, который предписывает нам принять их и отчеканить заново… Выгодно, чтобы как можно больше золота ввозилось из чужих земель и чтобы монеты царя были всегда полновесны и новы и при этом ничего ему не стоили».

Царские деньги приносили доход в банках, которые, по крайней мере в Египте, были прочны и пользовались привилегией давать займы и обменивать деньги. Обладавшие значительными фондами, потому что в них — как в царские кассы — стекались поступления от налогов и пошлин, а также частные вклады, они предоставляли денежные ссуды под 24 %, установленные лагидскими законами. Этот процент был крайне высок — он в два раза превышал принятую во всем остальном греческом мире ставку, которая обычно равнялась 10 %, так было, например, как мы видели, на Делосе.

Наконец, существенную часть ресурсов государь получал от эксплуатации земельных владений, находящихся в его личной собственности: это царские земли, использование которых отлично известно по Египту, но которые также существовали и в Селевкидской империи. Эти земельные владения были огромны, а их доход — весьма значителен. Обычно они отдавались в аренду крестьянам, которые обрабатывали их, отдавая натуральный оброк, который мог составлять 40–50 % урожая в случае зерновых, например, которые являлись одной из основных культур в Египте. Эти царские хлеба сплавлялись на судах по каналам и по Нилу частными перевозчиками, naucleres, которые владели судном и брали на себя доставку груза в царские закрома, откуда он поступал как на внутренние, так и на внешние рынки. Экспорт осуществлялся по морю с помощью особых крупнотоннажных судов, подобных тем, которые позже, во II веке н. э„опишет в своем диалоге «Корабль, или Желания» Лукиан. В мире, где основным богатством была земля, доход с царских владений составлял существенную часть доходов царя.

Эти доходы были огромны. В часто цитируемом отрывке из «Толкований на Даниила» (XI, 5) святого Иеронима доходы Птолемея II Филадельфа оцениваются в 14 800 талантов серебром в год — сумма, примерно в четырнадцать раз превосходящая годовой бюджет Афин в эпоху Перикла. Политический упадок лагидского Египта не сильно сократил царские доходы, поскольку, согласно Страбону (XVII, 798), Птолемей XII Авлет в середине I века до н. э. все еще имел 12 500 талантов в год. На сокровища пергамских Атталидов ссылался Гораций даже столетие спустя после прекращения династии (Оды. 1,12). Поскольку все в государстве принадлежало царю, понятна значительность этих скапливаемых богатств, не идущих ни в какое сравнение с ресурсами полисов, даже самых процветающих. Современники тем лучше это себе представляли, поскольку цари не скрывали своего богатства и даже, напротив, охотно демонстрировали его, чтобы поразить воображение своей роскошной жизнью, которая была неопровержимым свидетельством их всемогущества. Разве не имели они права, подобно богам, на все самое прекрасное и лучшее в мире? Отсюда эта парадностьи и эти празднества, воспоминания о которых сохранились в текстах: погребальный кортеж Гефестиона, погребальная колесница Александра, которую детально описал Диодор (XVII, 15; XVIII, 26–27); праздник Адониса в Александрии при Птолемее II и Арсиное Филадельфах, о котором упоминает в XV идиллии Феокрит; грандиозные дионисийские процессии в Александрии в 276–275 годах до н. э., которые компилятор Афиней восстанавливает для нас (V, 197с — 203b) по рассказу очевидца этих празднеств Калликсена Родосского; или торжество в Дафне в 166–165 годах до н. э., которое, согласно Полибию (XXX, 25–27), устроил Антиох IV, когда в течение целого месяца проходили атлетические состязания и празднества. В этом последнем случае царь продемонстрировал, что огромные расходы на войну с римлянами, потраченные его отцом Антиохом Великим, не помешали ему восстановить свое богатство: красноречивое свидетельство о размерах регулярных доходов, получаемых Селевкидами. С этих же позиций следует подходить к провокационным демонстрациям роскоши некоторых Лагидов в последние годы их династии: сказочный корабль, на котором Клеопатра отправилась к Антонию по реке Книд, чтобы усмирить его гнев и обольстить, а позже потрясающие эпизоды «жизни неподражаемых», которую двое любовников продолжали вести, даже когда для них все было потеряно после поражения при Акции. Если в этом поведении присутствовал элемент дионисийского мистицизма (как и в постоянном поиске удовольствий, или tryphe, которому предавался ее предок Птолемей IV Филопатор), то для них в первую очередь это был нормальный образ жизни, который фундаментально отличался от жизни обычных людей и подобал царям.

Еще одним подобающим им поведением была щедрость. Царь, в соответствии с древней греческой традицией, засвидетельствованной в литературе от Гомера до Пиндара и подхваченной эллинистическими поэтами, не мог бы найти лучшего применения своим богатствам, как щедро одаривать ими храмы, полисы, общества и отдельных лиц. Прежде всего храмы, поскольку богам воздавалось в первую очередь. В III веке до н. э. Аполлону Дельфийскому Атталом I Пергамским был пожалован величественный портик, пристроенный на месте бреши в крепостной стене святилища на восточной стороне. Это было большое четырехугольное здание 32 х 9 м, которое открывалось к югу через дорийскую колоннаду на галерею, которая возвышалась над сводчатым залом и длинным жертвенником, занимавшим весь фасад и украшенным бронзовыми скульптурными группами; кроме того, изнутри портик был украшен живописными деревянными панно, наподобие знаменитого афинского портика Пойкиле. В эту эпоху, за исключением самого храма Аполлона, в пифийском святилище не было сооружения, способного по великолепию сравниться с тем, что подарил ему государь Пергама. Аполлон Делосский был одарен не меньше: в III веке до н. э. Антигон Гонат обозначил в северной части священную зону храма, воздвигнув там огромный портик длиной 120 м с дорийской колоннадой снаружи и ионическими колоннами внутри здания. В конце века Филипп V, внук Антигона, продолжил традицию щедрых даров своего предка, возведя вдоль подъездной дороги к южным пропилеям храма еще один дорический портик длиной 70 м, на котором сохранилась надпись: «Царь македонян Филипп, сын царя Деметрия, Аполлону». Пожертвования такого рода в большом количестве встречаются во всеэллинских святилищах, а особенно, естественно, в храмах, непосредственно зависящих от государей — в Александрии, в Пергаме, в Антиохии и т. д. Наконец, сокровищницы храмов ломились от царских даров, особенно много в них было сосудов из драгоценных металлов, которые идентифицируются по надписям и судьбу которых в ряде случаев, например в Делосе, возможно проследить благодаря описям, которые управляющие священным имуществом составляли ежегодно.

Греческие полисы были объектом подобной же щедрости: культовые сооружения, возводимые на средства монархов, например храм Зевса Олимпийца в Афинах, чьи колоссальные размеры (41 х 108 м) и архитектурная пышность (это был первый крупный храм, внешняя колоннада которого имела коринфскую капитель) красноречиво говорили о щедрости Антиоха IV Эпифана, финансировавшего его строительство в 174 году до н. э. Но размах сооружения был таков, что его не смогли закончить при жизни селевкидского царя. Работы были приостановлены более чем на столетие, прежде чем возобновились частично при Августе, и храм был завершен и освящен только императором Адрианом во II веке н. э. Утилитарные здания, такие как гимнасий, который Птолемей III повелел возвести при афинской агоре, или большой портик Аттала II Пергамского, подаренный афинянам, который отмечал восточный предел этого публичного места и который возвышается до сих пор, восстановленный американскими археологами, или еще один, не такой величественный, как портик Аттала, — портик, который Эвмен II возвел на южном склоне Акрополя западнее театра и который служил местом гулянья для зрителей, присутствовавших на дионисийских празднествах (задняя стена с большими сводчатыми нишами до сих пор цела). Таким образом, старые Афины, которые эллинистические греки продолжали воспринимать как очаг культуры, принимали гостей и обеспечивали существование своих жителей в зданиях, построенных на средства лагидских, селевкидских и атталидских государей, так же как позже они стали объектом щедрых вложений римских императоров Августа и Адриана.