Глава тридцать вторая. «В Тюильри к таким вещам относились терпимо», – заметил мистер Силлертон Джексон со своей неизменной улыбочкой

«В Тюильри к таким вещам относились терпимо», – заметил мистер Силлертон Джексон со своей неизменной улыбочкой.

Разговор происходил в ореховой гостиной Ван‑дер‑Лайденов, в их особняке на Мэнсон‑авеню, на следующий вечер после того, как Ачер и Элен Оленская встретились в музее Метрополитен. Миссис и мистер Ван‑дер‑Лайден вернулись в Нью‑Йорк из Скайтерклифа сразу же после того, как весть о падении Бьюфорта облетела город.

Им дали понять, что их присутствие в Нью‑Йорке в этот тяжелый для всего общества период может несколько разрядить создавшуюся атмосферу общей нервозности. Это был один из тех случаев, когда им «надлежало» (как выразилась миссис Ачер) показаться в Опере и, быть может даже, устроить прием.

«Мы не можем допустить, дорогая Луиза, чтобы люди, подобные миссис Лемюэль Страферс, наступали Реджине на пятки! В такие смутные времена всякие выскочки, вроде нее, пробиваются „в люди“ и прочно обосновываются на вершине пирамиды (так, что их потом оттуда и не выбьешь!). Подумать только, во время эпидемии ветряной оспы, которая свирепствовала зимой, мужья под любым предлогом ускользали на „пати“ к миссис Страферс, пока их жены лежали в больнице!

Вы, Луиза, в нашим милым Генри должны принять в этой схватке главный удар на себя!»

И Ван‑дер‑Лайдены откликнулись на этот призыв, – с явной неохотой, но твердым намерением помочь. По прибытии в Нью‑Йорк они распахнули двери своего дома и разослали приглашения на два званых обеда и один вечерний прием.

В тот вечер они пригласили Силлертона Джексона, миссис Ачер и Ньюлэнда с женой отправиться вместе в Оперу; в этом сезоне давали «Фауста».

Ужин под крышей дома Ван‑дер‑Лайденов всегда представлял собой целую церемонию. И хотя было всего четверо приглашенных, его начали ровно в семь, чтобы положенная смена блюд состоялась до того, как мужчины отправятся курить сигары.

Ачер не виделся со своей женой целый день. Утром он, как всегда, отправился в офис, где занимался несущественными делами. После обеда к нему неожиданно заглянул один из его старших партнеров, в результате чего он явился домой так поздно, что Мэй пришлось отправиться к Ван‑дер‑Лайденам одной и прислать за ним экипаж.

И теперь она сидела за столом у Ван‑дер‑Лайденов, бледная и измученная. Перед ней стояли большая ваза с гвоздиками из Скайтерклифа и круглое фарфоровое блюдо. Мэй старалась казаться веселой, глаза ее возбужденно горели, но Ачер понимал, каких усилий ей это стоило.

Тему для обсуждения предложила сама хозяйка. Ачер решил, что она намеренно это сделала, чтобы дать возможность Силлертону Джексону оседлать своего конька. Банкротство Бьюфорта дало обильную пищу для разговора этому завсегдатаю гостиных и светскому моралисту. И после того, как Бьюфорту вынесли справедливый приговор за его скандальное поведение, миссис Ван‑дер‑Лайден обратила свой внимательный взор на Мэй Ачер.

«Моя милая, неужели люди говорят правду? Я слышала, что экипаж вашей бабушки, миссис Мингот, видели у подъезда дома миссис Бьюфорт.»

Как все заметили, почтенная леди больше не упоминала имени жены банкира, неизменно называя ее по фамилии. Щеки Мэй порозовели, и миссис Ачер поспешно ответила:

«Если это и в самом деле было так, я убеждена, что сама миссис Мингот ничего об этом не знала».

«Вот как?…» – миссис Ван‑дер‑Лайден сделала паузу, вздохнула и многозначительно посмотрела на мужа.

«Боюсь, – вступил в разговор мистер Ван‑дер‑Лайден, – что доброе сердце мадам Оленской заставляет ее совершать необдуманные поступки».

«Или ее пристрастие к неординарным людям», – сухо произнесла миссис Ачер, не спуская глаз со своего сына.

«Мне жаль, что приходится говорить все это о мадам Оленской», – вздохнула миссис Ван‑дер‑Лайден, а миссис Ачер прошептала:

«Еще бы, дорогая! Вы ведь дважды принимали ее у себя в Скайтерклифе!»

Тут‑то мистеру Силлертону Джексону и предоставился случай оседлать своего конька.

«В Тюильри жизненные стандарты были совсем иными, – повторил он и, дождавшись, когда слушатели обратили на него свои взоры, продолжал со знанием дела: – Да, к вещам такого рода там, и в самом деле, относились более снисходительно. Если бы вы спросили меня, как господин Морни нажил себе состояние, или кто погасил долги некоторых дворцовых красавиц, я бы, пожалуй, не стал отвечать…»

«Надеюсь, дорогой Силлертон, – произнесла миссис Ачер, – вы не призываете нас следовать их пагубным традициям?»

«Разумеется, нет, – невозмутимо ответил мистер Джексон. – Но мы все могли бы более снисходительно относиться к мадам Оленской, которая получила европейское воспитание».

«О!» – в один голос воскликнули пожилые дамы.

«Но не следует позволять ей держать экипаж своей бабушки под окнами у банкрота!» – запротестовал мистер Ван‑дер‑Лайден, и Ачеру показалось, что он жалеет о том, что в свое время посылал гвоздики корзинами на Двадцать третью улицу.

«Я всегда говорила, что у нее весьма своеобразный взгляд на некоторые вещи», – заметила миссис Ачер.

Краска бросилась в лицо Мэй. Она перевела взгляд на своего мужа, сидевшего напротив, и поспешно сказала:

«Я думаю, что Элен поступает так из добрых побуждений».

«Опрометчивые поступки часто совершаются из добрых побуждений», – заметила миссис Ачер с таким видом, словно было совершено ужасное преступление. Мистер Ван‑дер‑Лайден прошептал:

«И почему только она ни с кем не посоветовалась?..»

«А когда она это делала?» – проворчала миссис Ачер.

Но тут мистер Ван‑дер‑Лайден посмотрел на жену, которая незаметно кивнула в сторону Мэй. Разговор был окончен и пышные шлейфы трех леди потянулись к дверям, а мужчины закурили. Мистер Ван‑дер‑Лайден предложил им несколько превосходных сигар, и они оказались так хороши, что ему немедленно простили даже его непревзойденную пунктуальность.

Ачер постарался как можно скорее покинуть пати и направился в Opera. В клубной ложе, как и два года тому назад, когда графиня Оленская впервые появилась в свете после столь долгого отсутствия, он обозревал сцену поверх плечей Чиверсов, Минготов и Рашвортов. Ачер надеялся, что снова увидит Элен в ложе старой миссис Мингот, но на сей раз она пустовала. Молодой человек не спускал с нее глаз, пока мадам Нильсон не запела своим чистейшим сопрано: «M'ama, non m'ama…»

Ачер повернулся и снова посмотрел на сцену, где среди все тех же гигантских роз и фиалок, скорее напоминавших перочистки, та же золотоволосая жертва медленно уступала настойчивым увещеваниям приземистого, смуглого соблазнителя.

Затем он перевел взгляд на ложу миссис Ван‑дер‑Лайден и, как и в тот вечер, увидел Мэй, сидящую между двух пожилых матрон. Как и тогда, когда его жена представила его своей «иностранной кузине», она была в белом. Присмотревшись повнимательнее, Ачер увидел, что на ней ее подвенечное платье из белого атласа с голубыми вставками и старинными кружевами.

Согласно традиции, существовавшей в старом Нью‑Йорке, в первые два года замужества молодые дамы щеголяли в дорогих свадебных нарядах. Ачеру, например, было известно, что его матушка хранила свое подвенечное платье завернутым в папиросную бумагу и берегла его для Дженни; она, как и все матери надеялась, что наступит день и Дженни воспользуется им (хотя бедняжка достигла уже такого возраста, когда на венчание уже не приглашают подружек невесты и вместо белого атласа надевают серый поплин).

Ачера поражало, что Мэй, после их возвращения из Европы, ни разу не одевала свое подвенечное платье; и теперь он смотрел на него и вспоминал, с каким трепетом два года тому назад наблюдал за ней, сидевшей в таком же вот белом платье, в ложе старой Мингот. Несмотря на то, что за это время ее фигура окончательно сформировалась (чему отчасти способствовали физические упражнения), выражение ее лица оставалось по‑прежнему трогательно‑наивным. Если бы на нем не лежала печать усталости, Ачер согласился бы с тем, что она почти совсем не изменилась и сохранила имидж той романтичной девушки, которая играла с букетом ландышей, лежавших у нее на коленях. Сердце его наполнилось жалостью: ее, пусть даже кажущаяся, наивность трогала его, как доверчивое прикосновение ребенка.

Но потом Ачер вспомнил, что под этой внешней маской скрывается настоящее великодушие. В тот достопамятный вечер, когда он вошел в ложу Мингот, чтобы предложить Велландам объявить о его помолвке на балу у Бьюфортов, Мэй поняла его сразу же, стоило ей только посмотреть в его глаза. Он вспоминал, как тогда, в заброшенном саду старой испанской миссии в Сан‑Августине, она сказала ему, что ни за что на свете не захотела бы причинить боль другому человеку, и добавила: «На зыбкой почве дома не построишь!»

И ему вдруг захотелось пойти к ней и немедленно рассказать всю правду и просить… просить ту свободу, от которой он тогда отказался!

Ньюлэнд Ачер был спокойным и уравновешенным молодым человеком. Безоговорочное подчинение дисциплине, существовавшее внутри его клана, стало второй его натурой. Он и помыслить не мог, чтобы совершить что‑нибудь, достойное осуждения мистера Ван‑дер‑Лайдена и всей его клубной ложи, которая – чего доброго! – могла обвинить его в нарушении правил этикета. Но Ачер вдруг осознал, что клубная ложа, мистер Ван‑дер‑Лайден и все те, кто стремился устроить его, Ньюлэнда Ачера, в теплом гнездышке привычки, больше не являются для него авторитетами. Молодой человек зашагал по полукруглому коридору в ложу миссис Ван‑дер‑Лайден. Он открыл дверь с таким чувством, словно перед ним были ворота в неизвестность.

«M'ama!» – торжествующе пропела Маргарита, а сидевшие в ложе люди оглянулись и с удивлением посмотрели на вошедшего Ачера. Он уже нарушил один из законов театрального мира, запрещавший входить в ложи во время арии Маргариты.

Проскользнув между мистером Ван‑дер‑Лайденом и Силлертоном Джексоном, он наклонился к своей жене и прошептал:

«У меня голова раскалывается! Не поехать ли нам домой, дорогая? Только не нужно никого беспокоить!»

Мэй с состраданием взглянула на него и потом прошептала что‑то на ухо его матери. Та кивнула, выразив сожаление по поводу его плохого самочувствия. Между тем Мэй, прошептав извинения мистеру Ван‑дер‑Лайдену, поднялась и, как Маргарита, позволила своему доктору Фаусту увести себя. Пока Ачер помогал ей одеть театральный плащ, он заметил, как пожилые дамы обменялись многозначительными улыбками.

Когда они возвращались домой в карете Мэй, она робко коснулась его руки.

«Жаль, что ты плохо себя чувствуешь! Боюсь, на тебя взваливают непосильную работу в офисе!»

«Нет, дело не в этом. Не возражаешь, если я открою окно?» – сказал он сконфуженно, опуская оконное стекло со своей стороны.

Молодой человек сидел молча, сосредоточенно разглядывая темные силуэты домов, мимо которых они проезжали. Мэй не решалась спросить его, чем она может помочь ему. Когда они поднимались по ступенькам, она случайно наступила на шлейф своего платья и чуть не упала на Ачера.

Он поддержал ее и спросил:

«Ты в порядке, дорогая?»

«Да. Но, кажется, я порвала свое подвенечное платье!» – воскликнула она, и, нагнувшись, чтобы подобрать перепачканный шлейф, вошла вслед за Ачером в холл. Слуги не ожидали, что хозяева прибудут так рано, и они увидели слабый отблеск газовой лампы на втором этаже.

Ачер поднялся наверх в библиотеку, зажег свет и развел огонь в камине. Шторы были опущены, и в комнате царила приятная атмосфера. Она словно была создана для того, чтобы в ней зализывать сердечные раны.

Он заметил, что его жена очень бледна и спросил, не хочет ли она выпить немного бренди.

«О, нет!» – воскликнула Мэй, покраснев, как школьница, когда он помогал ей снять плащ.

«Не лучше ли тебе лечь сегодня пораньше?» – предложила она, наблюдая за тем, как муж достает сигарету из серебряного портсигара на столе.

Ачер бросил сигарету в пепельницу и встал у камина, поближе к огню.

«Да нет, голова уже болит не так сильно, – он сделал паузу, собираясь с мыслями и потом продолжал: – Кстати, мне нужно кое‑что тебе сказать. Послушай, Мэй, это очень важно, и я должен покончить с этим раз и навсегда!»

Мэй уселась в кресло и подняла голову, чтобы ей удобнее было на него смотреть.

«Я слушаю тебя, дорогой!» – произнесла она мягко, и его удивило, что она без удивления восприняла эту преамбулу.

«Мэй!» – обратился он к жене, стоя на расстоянии нескольких футов от ее кресла. Пространство, разделявшее их, казалось ему непреодолимой пропастью. Его голос прозвучал зловеще в уютной тишине библиотеки, и он упрямо повторил: «Кое‑что я должен сказать тебе. Речь идет обо мне…»

Мэй сидела совершенно неподвижно; даже ресницы ее не дрожали. Она все еще была бледна, но, как ни странно, от нее не веяло покоем, словно где‑то в глубине ее души находился потаенный источник чистоты. Ачер взвесил обычные слова, которые готовы были слететь с его языка. Он намеревался сказать ей обо всем прямо, без неуместных извинений или нападок.

«Мадам Оленская,» – начал он; но при упоминании этого имени его жена протестующе подняла руку. Когда она сделала этот жест, ее обручальное кольцо блеснуло в свете газовой лампы.

«Зачем нам сегодня говорить об Элен?» – пожала она плечами и состроила недовольную гримаску.

«Затем, что я не сказал этого раньше».

Ее лицо осталось спокойным.

«Дорогой, ты и в самом деле считаешь необходимым говорить со мной о ней? Я знаю, что порой бывала к ней несправедлива, но ведь и все ее осуждали! Ты, конечно, в отличие от всех нас, ее понимаешь! Ты всегда был так добр с ней! Но какое это теперь имеет значение, когда все позади?»

Ачер взглянул на нее невидящими глазами. Могло ли так получиться, что ощущение нереальности происходящего, которое его не покидало ни на минуту, было каким‑то образом связано с присутствием его жены?

«Что ты имеешь в виду?» – спросил он, невольно вздрогнув.

Мэй все еще смотрела на него своими прозрачными глазами.

«Она ведь очень скоро уезжает обратно, в Европу. Бабушка пошла ей навстречу и обещала помочь устроить ее там независимо от графа Оленского.»

Мэй прервала свою речь, и Ачер, вцепившись в угол каминной полки, отчаянно пытался совладать со своими мыслями.

«Полагаю, – продолжала Мэй, – что сегодня в офисе тебе предложили заняться приготовлениями к ее отъезду. Вопрос, насколько мне известно, был решен сегодня утром».

Мэй полуприкрыла глаза, избегая взгляда его невидящих глаз, устремленных на нее, и лицо ее снова вспыхнуло.

Ачер подумал, что его взгляд невозможно вынести, и отвернулся, облокачиваясь о каминную полку. В ушах что‑то стучало и звенело, и он никак не мог понять, то ли это пульсировала кровь в его венах, то ли рядом тикали часы.

Мэй сидела молча, не двигаясь в течение, по крайней мере, пяти минут. Уголек в камине треснул, и его частица ударилась о каминную решетку. Только тогда она поднялась, Чтобы положить ее обратно. Ачер вдруг обернулся и посмотрел ей в лицо.

«Это невозможно!» – воскликнул он.

«Невозможно?..»

«Откуда тебе известно о том, что ты мне сейчас сказала?»

«Я виделась с Элен. Помнишь, я говорила тебе: вчера, у бабушки».

«Так это вчера она тебе об этом сказала?»

«Нет. Сегодня я получила от нее записку. Хочешь взглянуть?»

Он не в силах был вымолвить ни слова, и она, не дожидаясь ответа, вышла из комнаты и почти тотчас же появилась с запиской в руках.

«А я думала, что ты знаешь!» – сказала она просто.

Мэй положила это коротенькое письмо, содержавшее всего несколько строчек, перед ним, и Ачер, разгладив его, прочел:

«Дорогая моя!

В конце концов, мне удалось убедить бабушку, что мой визит к ней – всего лишь визит и долго не продлится. Но она теперь понимает, что если я вернусь в Европу, то буду жить сама по себе или с моей бедной тетей Медорой, которая не откажется поехать со мной. Я спешно уезжаю в Вашингтон – собирать вещи. Отплываем мы на следующей неделе. Будь всегда такой же доброй с бабушкой, какой ты была всегда со мной.

Элен.

P.S. Если кто‑нибудь из моих друзей захочет помешать мне осуществить этот замысел, пожалуйста, скажи им, что это бесполезно».

Ачер перечитал письмо два или три раза, после чего бросил его на стол и расхохотался. Звук собственного голоса испугал его. Вот так же он когда‑то безудержно хохотал над телеграммой Мэй, в которых сообщалось о более ранних сроках свадьбы. И тогда его смех среди ночи, так испугавший Дженни, скорее напоминал рыдания.

«Почему она написала это?» – спросил он сквозь смех.

Мэй восприняла этот вопрос с олимпийским спокойствием.

«Должно быть, потому, что нам удалось о многом поговорить вчера».

«О чем же, например?»

«Я призналась в том, что осуждала ее, не понимая, как тяжело ей было привыкать к новой обстановке и жить среди родственников, казавшихся ей чужими и оставлявших за собой право критиковать ее, не зная до конца всех обстоятельств ее жизни – Мэй перевела дыхание: – Я знаю, ты был для нее чуть ли не единственным другом, на которого она могла целиком и полностью положиться. И я заверила ее, что отныне полностью разделяю твои чувства по отношению к ней, и что мы – едины».

Мэй замолчала, ожидая, что Ачер что‑нибудь скажет, но поскольку тот промолчал, сочла нужным добавить:

«Элен поняла, что я хотела этим сказать. По‑моему, она вообще все понимает».

Мэй поднялась и, подойдя к Ачеру, взяла его холодную руку и быстро приложила к своей пылавшей щеке.

«Вот и у меня голова разболелась! Спокойной ночи, дорогой!» – сказала она и удалилась, волоча за собой разорванный и перепачканный шлейф своего подвенечного платья.