Глава 40. Бесспорно, вспоминая свои первые годы в Дарроуби, я склонен глядеть на них сквозь розовые очки, но порой в памяти всплывают и горькие образы

Бесспорно, вспоминая свои первые годы в Дарроуби, я склонен глядеть на них сквозь розовые очки, но порой в памяти всплывают и горькие образы.

Мужчина в дверях приёмной вне себя от отчаяния бормочет, задыхаясь:

– Ничего не получается!.. Я не могу его вытащить... Он как доска...

У меня защемило сердце. Значит, опять!

– Джаспер?

– Да, он на заднем сиденье, вон там.

Я кинулся к машине и открыл дверцу. Именно этого я и боялся: крапчатый красавец закоченел в ужасной судороге – спина выгнута, голова запрокинута, ноги, твёрдые, как палки, тщетно ищут точку опоры.

Не тратя времени на расспросы, я побежал в дом за шприцем и лекарствами, подстелил под голову собаки газеты и ввёл апоморфин. Теперь оставалось только ждать.

Хозяин Джаспера поглядел на меня со страхом:

– Что это?

– Стрихнин, мистер Бартл. Я сделал инъекцию апоморфина, чтобы очистить желудок.

Я ещё не договорил, а собаку уже вырвало на газеты.

– Теперь он поправится?

– Всё зависит от того, сколько яда успело всосаться. – У меня не хватило духа сказать ему, что смертельный исход почти неминуем, что за последнюю неделю через мои руки прошло шесть собак в подобном состоянии и, несмотря на все мои старания, они погибли. – Нам остаётся только надеяться на лучшее.

Он смотрел, как я набираю в другой шприц нембутал.

– А это зачем?

– Чтобы усыпить его.

Я вколол иглу в лучевую вену, и, пока жидкость медленно, по каплям, шла в кровоток, напряжённые мышцы расслабились и пёс погрузился в глубокий сон.

– Ему уже как будто полегчало, – сказал мистер Бартл.

– Да. Но, когда действие инъекции кончится, судороги могут возобновиться. Как я уже сказал, всё зависит от того, какое количество стрихнина успело всосаться. Устройте его в каком-нибудь тихом помещении.

Любой громкий звук может вызвать судороги. При первых признаках пробуждения позвоните мне.

Я вернулся в дом. Семь отравлений стрихнином за неделю! Это было страшно, немыслимо, но больше сомневаться я не мог – злой умысел! В нашем маленьком городке какой-то психопат сознательно подбрасывает собакам яд.

Собаки время от времени становились жертвой стрихнина: лесники, да и не только они, прибегали к его смертоносным услугам, чтобы избавляться от тех или иных "вредных тварей", как они выражались, но обычно с ним обращались очень осторожно и принимали все меры, чтобы уберечь домашних животных. Беда случалась, если собака, залезая в нору, натыкалась на отравленную приманку.

Но тут было другое.

Следовало как-то предупредить владельцев собак. Я позвонил репортеру местной газеты, и он обещал поместить заметку о случившемся в ближайшем номере, сопроводив её рекомендацией не спускать собак с поводка во время прогулок и вообще оберегать их.

Затем я позвонил в участок. Дежурный полицейский внимательно выслушал меня.

– Да, мистер Хэрриот, я с вами согласен, тут орудует какой-то ненормальный, и мы, безусловно, займёмся этим делом. Если бы вы сообщили мне фамилии владельцев, чьи собаки... спасибо... спасибо. Мы опросим их и проверим в аптеках, не покупал ли кто-нибудь в последнее время стрихнин. Ну и, конечно, мы теперь будем настороже.

Я отошёл от телефона, надеясь, что хоть как-то помог предотвратить дальнейшие трагедии, и, тем не менее, меня продолжали грызть мрачные предчувствия. Но тут я увидел в приёмной Джонни Клиффорда, и настроение у меня сразу улучшилось.

Джонни, примерно мой ровесник, всегда действовал на меня таким образом, потому что был удивительно жизнерадостным человеком и весёлая улыбка никогда не исчезала надолго с его лица, хотя он и был слеп. Он сидел в обычной позе – положив руку на голову Фергуса, своего четвероногого поводыря.

– Опять подошло время осмотра, Джонни?

– Ага, мистер Хэрриот, оно опять подошло. Шесть месяцев пролетело, а я и не заметил. – Он со смехом протянул мне ветеринарную карту.

Присев на корточки, я осмотрел морду крупной немецкой овчарки, которая чинно сидела рядом с хозяином.

– Ну и как Фергус?

– Лучше не надо. Ест хорошо и прыткости хоть отбавляй. – Его рука ласково скользнула к ушам, и Фергус начал подметать хвостом пол приёмной.

Заметив, какой гордостью и нежностью засветилось лицо молодого человека, я особенно остро осознал, что такое для него эта собака. Джонни однажды рассказал мне, какое отчаяние терзало его, когда на двадцать втором году жизни после нескольких лет полуслепоты он окончательно потерял зрение, – терзало, пока его не направили в школу собак-поводырей, где он познакомился с Фергусом и приобрёл не просто замену для своих глаз, но и спутника, и друга, разделяющего каждую минуту его жизни.

– Ну, так начнём, – сказал я. – Встань-ка, старина, я измерю тебе температуру.

Температура оказалась нормальной, и я прошёлся по груди могучего пса стетоскопом, с удовольствием слушая мерные удары сердца. Раздвинув шерсть у него на шее и спине, чтобы осмотреть кожу, я засмеялся:

– Джонни, я только напрасно трачу на это время. С такой шерстью его хоть на выставку.

– Да, он каждый день получает полную чистку.

Я сам не раз видел, как Джонни без устали орудует гребёнкой и щёткой, так что густая шерсть обрела особый глянец. И ничто не доставляло ему такой радости, как слова: "Какая у вас красивая собака!" Он чрезвычайно гордился этой красотой, хотя сам никогда её не видел.

На мой взгляд, осмотр и лечение собак-поводырей – самая почётная и радостная из всех обязанностей ветеринара, почти привилегия. И не только потому, что эти великолепные собаки превосходно обучены и стоят очень дорого, но главное потому, что они наиболее полно воплощают идею, вокруг которой, в конечном счете, строилась вся моя жизнь – взаимозависимость, доверие и любовь, связывающие человека и животное.

И после встречи с их слепыми хозяевами я возвращался к обычной своей работе с каким-то смирением – с благодарностью за всё, чем меня одарила жизнь.

Я открыл рот Фергуса и осмотрел большие блестящие зубы. С некоторыми овчарками эта процедура чревата значительным риском, но Фергусу вы могли бы почти сунуть голову в зияющую пасть, и он только лизнул бы вам ухо.

Собственно говоря, едва моя щека оказалась в пределах досягаемости, как по ней быстро скользнул его широкий влажный язык.

– Э-эй, Фергус, воздержись! – Я отодвинулся и вытащил носовой платок.

– Я уже умывался утром, да и вообще лижутся только дамские собачки, а не свирепые немецкие овчарки!

Джонни откинул голову и засмеялся:

– Ну уж свирепости в нём нет вовсе. Одна нежность.

– Мне такие собаки и нравится, – заметил я и взял зубной скребок. – Камень на одном из задних зубов. Я его сейчас и сниму.

Покончив с зубами, я проверил уши ауроскопом. Всё оказалось в порядке, и я только удалил накопившуюся серу.

Потом я осмотрел лапы и когти. Эти огромные, широкие лапы меня всегда прямо-таки завораживали, хотя, конечно, они и должны были быть такими – ведь они несут тяжесть мощного тела.

– Отлично, Джонни. Только опять этот коготь отрос.

– Тот, который вы всегда подстригаете? Да, я и сам заметил, что он длиннее становится.

– Он чуть-чуть искривлён, а потому не стачивается при ходьбе, как все остальные. Тебе ведь повезло, Фергус – гуляешь весь день, а?

Я увернулся от новой попытки облизать мне лицо и наложил щипцы на коготь. Нажать пришлось с такой силой, что у меня глаза на лоб полезли, и только тогда наконец отросший кончик с громким треском отлетел.

– Если бы у всех собак были такие когти, мы бы не успевали запасаться щипцами, – еле выговорил я, задохнувшись. – Как он здесь побывает, хоть меняй их!

Джонни снова засмеялся и положил ладонь на массивную голову бесконечно выразительным жестом. Я взял карту, поставил дату, записал результаты осмотра, а также принятые мною меры и отдал её Джонни.

– Вот и всё. Он в прекрасной форме, и больше ему ничего не требуется.

– Спасибо, мистер Хэрриот, ну, так до следующего раза!

Молодой человек взял поводок, я проводил их обоих по коридору до двери и задержался на пороге, наблюдая, как Фергус постоял у обочины, пропустил автомобиль и только потом повёл хозяина через улицу.

Они было пошли по противоположному тротуару, но тут их остановила женщина с хозяйственной сумкой и принялась что-то оживлённо говорить, то и дело поглядывая на красавца-пса. Несомненно, она говорила о Фергусе, а Джонни поглаживал благородную голову, улыбался и кивал – говорить и слушать про Фергуса он мог без конца.

Около двух позвонил мистер Бартл и сказал, что у Джаспера вроде бы опять начинаются судороги. Забыв про обед, я помчался к нему и повторил инъекцию нембутала. Мистер Бартл, владелец фабрички сухих кормов для крупного рогатого скота, был очень приятным и неглупым человеком.

– Мистер Хэрриот! – сказал он. – Пожалуйста, поймите меня правильно.

Я вполне вам доверяю, но неужели вы больше ничего сделать не можете? Я так привязан к этой собаке...

Мне оставалось только безнадёжно пожать плечами.

– Если бы это зависело от меня! Но других средств нет.

– А какое-нибудь противоядие?

– Боюсь, его не существует.

– Так что же... – Он страдальчески посмотрел на неподвижно вытянувшегося пса. – В чём, собственно, дело? Почему Джаспера сводят такие судороги? Я в этом не разбираюсь, но мне хотелось бы понять, в чём суть.

– Ну, я попробую объяснить, – сказал я. – Стрихнин воздействует на нервную систему, увеличивая проводимость спинного мозга.

– А что это означает?

– Мышцы становятся более чувствительными к внешним раздражителям, и при малейшем прикосновении или даже звуке они резко сокращаются.

– Но почему собаку так выгибает?

– Потому что мышцы-разгибатели сильнее мышц-сгибателей, и в результате спина выгибается, а ноги вытягиваются.

Он кивнул.

– Понимаю, но... Ведь такое отравление чаще всего смертельно? Так что именно... убивает их?

– Они погибают от удушья в результате паралича дыхательного центра или мощного сокращения диафрагмы.

Возможно, некоторые его недоумения остались неразрешёнными, но разговор был для него слишком тяжёл, и он замолчал.

– Мне хотелось бы, чтобы вы знали одно, мистер Бартл, – сказал я после паузы. – Почти наверное они при этом не испытывают боли.

– Спасибо! – Он нагнулся и слегка погладил спящего пса. – Значит, ничего больше сделать нельзя?

Я покачал головой.

– Снотворное препятствует возникновению судорог, и нам остаётся надеяться, что в его организме осталось не слишком много стрихнина. Я загляну попозже, а если ему станет хуже, сразу позвоните, и я буду у вас через несколько минут.

На обратном пути мне пришло в голову, что те же причины, по которым Дарроуби был раем для любителей собак, превратили его в рай и для их отравителей. Повсюду вились соблазнительные зелёные тропинки – по берегу реки, по склонам холмов и среди вереска на вершинах. Сколько раз я сочувствовал владельцам собак в больших городах, где их негде прогуливать! У нас в Дарроуби в этом смысле никаких затруднений не возникало. Но и для отравителя тоже. Он мог разбрасывать свою смертоносную приманку буквально где хотел, оставаясь незамеченным.

Я кончал дневной приём, когда зазвонил телефон. В трубке раздался голос мистера Бартла, и я спросил:

– Опять начались судороги?

– Нет. – Он помолчал. – Видите ли, Джаспер умер. Он так и не очнулся.

– А... Мне очень жаль.

Меня охватило тупое отчаяние. Седьмая собака за неделю!

– Во всяком случае, благодарю вас, мистер Хэрриот. Я понимаю, что спасти его было невозможно.

Я с тоской повесил трубку. Он был прав: никто ничего тут сделать не мог бы, такого средства не существовало. Но мне от этого легче не становилось.

Когда животное, которое ты лечишь, погибает, значит, ты потерпел поражение.

И это тягостное чувство долго не проходит.

На следующий день мне пришлось поехать за город; жена фермера встретила меня на крыльце со словами:

– Вас просили сейчас же позвонить в приёмную.

Трубку сняла Хелен:

– Только что пришёл Джек Бримен со своей собакой. По-моему, опять стрихнин.

Я извинился перед фермершей и на предельной скорости помчался назад в Дарроуби. Джек Бримен был каменщиком. Какую бы работу ему ни поручали – чинить дымоходы, крыши, ограды, – он всегда приходил в сопровождении своего белого жесткошёрстного терьера, и юркая собачка весь день вертелась между штабелями кирпича или обследовала окрестные луга.

Джек был моим хорошим знакомым – мы с ним часто пили пиво у "Гуртовщиков", – и я сразу узнал его фургон у крыльца Скелдейл-Хауса.

Пробежав по коридору, я увидел, что он стоит, нагнувшись над столом в смотровой. Его пёсик лежал на столе в позе, которой я так страшился.

– Джим, он умер...

Я поглядел на мохнатое тельце. Оно было неподвижно, глаза остекленели.

Ноги судорожно вытянулись на полированной поверхности стола. Зная, что это бесполезно, я все-таки нащупал бедреную артерию, но, конечно, пульса не обнаружил.

– Мне очень жаль, Джек, – сказал я неловко.

Он заговорил не сразу:

– Джим, я ведь читал в газете про других собак, но никак не думал, что и со мной может случиться такое. Чёрт-те что, а?

Я кивнул. Это был немолодой йоркширец с рубленым лицом, чья суровая внешность прятала чувство юмора, неколебимую внутреннюю честность и привязчивое сердце, которое он отдал своей собаке. Что я мог ему ответить?

– Да кто ж это вытворяет? – спросил он словно про себя.

– Не знаю, Джек. И никто не знает.

– Эх, поговорил бы я с ним по душам минут пять!

Он поднял застывшее тельце и ушёл.

Но проклятый день ещё не кончился. В одиннадцать, как раз когда я уснул, Хелен растолкала меня:

– Джим, по-моему, в дверь стучат.

Я открыл окно и выглянул. На крыльце стоял старик Бордмен, хромой ветеран первой мировой войны, который иногда делал у нас кое-какие работы по дому.

– Мистер Хэрриот, – крикнул он. – Простите, что беспокою вас ночью, но Рыжего прихватило.

Я свесился из окна:

– Что с ним?

– Да словно одеревенел весь... и лежит на боку.

Я не стал тратить времени на одевание, а натянул на пижаму старые вельветовые брюки, сбежал с лестницы, перепрыгивая через две ступеньки, схватил в аптеке всё необходимое и распахнул дверь. Старик, тоже без пиджака, вцепился мне в руку.

– Быстрее, быстрее, мистер Хэрриот! – пробормотал он и заковылял к своему домику в проулке за углом, до которого было шагов тридцать.

Рыжий был скован судорогой, как и все остальные. Толстый спаниель, которого я столько раз видел, когда он вперевалку прогуливался со своим хозяином, лежал всё в той же жуткой позе на кухонном полу. Правда, его вырвало, и это немного меня обнадёжило. Я сделал инъекцию в вену, но не успел ещё извлечь иглы, как дыхание остановилось.

Миссис Бордмен в халате и шлёпанцах упала на колени и протянула дрожащую руку к неподвижному телу.

– Рыженький... – Она обернулась и посмотрела на меня недоумевающими глазами. – Он же умер...

Я положил ладонь ей на плечо и забормотал слова утешения, мрачно подумав, что уже заметно в этом напрактиковался. Уходя, я оглянулся на стариков. Бордмен тоже опустился на колени рядом с женой, и, даже закрыв дверь, я продолжал слышать их голоса:

– Рыженький... Рыженький...

Я побрёл домой, но, прежде чем войти, остановился на пустой улице, вдыхая свежий прохладный воздух и пытаясь собраться с мыслями. Смерть Рыжего была уже почти личной трагедией. Я ведь каждый день видел этого спаниеля.

Собственно, все погибшие собаки были моими старыми друзьями – в маленьком городке вроде Дарроуби каждый пациент скоро становится хорошим знакомым.

Когда же это кончится?

До утра я почти не сомкнул глаз и все следующие дни мучился зловещими предчувствиями. Едва телефон начинал звонить, я уже гадал, какая собака стала очередной жертвой, а Сэма, нашего с Хелен пса, в окрестностях города не выпускал из машины. Спасибо моей профессии – я мог прогуливать его далеко отсюда, на вершинах холмов, но даже и там не позволял ему отходить от меня.

На четвёртый день меня немного отпустило. Может быть, этот кошмар кончился? Под вечер я возвращался домой мимо серых домиков в конце Холтон-роуд, как вдруг на мостовую выбежала женщина, отчаянно размахивая руками.

– Мистер Хэрриот! – крикнула она, когда я остановился. – Я как раз бежала к телефонной будке, когда увидела вас.

Я свернул к обочине.

– Вы ведь миссис Клиффорд?

– Да-да. Джонни только что вернулся, а Фергус вдруг рухнул на пол и остался лежать.

– Только не это! – Я уставился на неё не в силах пошевелиться, а по спине у меня пробежала холодная дрожь. Потом я выскочил из машины и следом за матерью Джонни стремглав бросился к последнему домику. На пороге маленькой комнаты я в ужасе остановился. Когда лапы благородного пса беспомощно скребут линолеум, в этом есть что-то кощунственное, но стрихнин скручивает в судорогах всех без разбора.

– Боже мой! – прошептал я. – Джонни, его тошнило?

– Да. Мать сказала, что его вытошнило в саду за домом, когда мы вернулись.

Слепой сидел выпрямившись на стуле рядом с собакой. Губы его складывались в полуулыбку, но тут он машинально протянул руку в привычном жесте и не почувствовал под ладонью головы, которой следовало там быть. Его лицо как-то сразу осунулось.

Флакон со снотворным плясал в моих пальцах, пока я наполнял шприц, стараясь отогнать мысль, что эту же инъекцию я делал тем, другим собакам – тем, которые погибли. Фергус у моих ног тяжело дышал, а когда я нагнулся к нему, он внезапно замер и его сковала типичная судорога – могучие, столь хорошо знакомые мне ноги напряжённо вытянулись в воздухе, голову нелепо откинуло к позвоночнику.

Вот так они и погибали – при полном сокращении мышц. Снотворное пошло в вену, но признаки расслабления, которых я ждал, не появились. Фергус был примерно вдвое тяжелее прочих жертв, и шприц опустел без малейших результатов.

Я быстро набрал новую дозу и начал вводить её, а внутри у меня всё сжималось, потому что она была слишком велика. Полагается один кубик на пять фунтов веса тела, и превышение может привести к гибели животного. Я не отрываясь следил за делениями на стеклянном цилиндре шприца, и, когда поршень прошёл черту безопасности, во рту у меня пересохло. Но эту судорогу необходимо было расслабить, и я продолжал упрямо нажимать на шток.

И, нажимая, думал, что, если Фергус сейчас погибнет, я так и не буду знать, винить ли в этом стрихнин или себя.

Фергус получил дозу заметно больше смертельной, но, наконец, его напряжённое тело начало расслабляться, а я, сидя на корточках рядом с ним, боялся взглянуть на него: вдруг я всё-таки его убил? Наступил долгий мучительный момент, когда он безжизненно замер, но потом грудная клетка почти незаметно поднялась, опустилась и дыхание возобновилось.

Однако легче мне не стало. Сон был таким глубоким, что пёс находился на грани смерти, и, тем не менее, я знал, что его необходимо держать в таком состоянии, иначе у него не будет никаких шансов. Я послал миссис Клиффорд позвонить Зигфриду и объяснить, что я пока должен остаться у них, придвинул стул, сел и приготовился к бесконечному ожиданию.

Шли часы, а мы с Джонни всё сидели возле вытянувшейся на полу собаки.

Джонни говорил о случившемся спокойно, не ища сочувствия к себе, словно у его ног лежал просто их домашний пёс, – и только его ладонь нет-нет да и искала голову там, где её больше не было.

Время от времени, у Фергуса появлялись признаки приближения новой судороги, и каждый раз я вновь погружал его в бесчувственное состояние, возвращая на грань смерти. Но иного выхода не было.

Уже далеко за полночь я, с трудом раскрывая слипающиеся глаза, вышел на тёмную улицу. Я чувствовал себя совершенно опустошённым. Нелегко было следить, как жизнь дружелюбной, умной собаки, которая не раз облизывала тебе лицо, то совсем затухает, то вновь начинает еле-еле теплиться. Когда я ушёл, он спал – по-прежнему под действием снотворного, однако дыхание стало глубоким и регулярным. Начнётся ли прежний ужас опять, когда он проснётся?

Этого я не знал, но оставаться дольше не мог: меня ждали и другие животные.

Тем не менее, тревога разбудила меня ни свет ни заря. Я проворочался на постели до половины восьмого, убеждая себя, что ветеринар не имеет права позволять себе подобное, что так жить попросту невозможно. Но тревога была сильнее голоса рассудка, и я ускользнул из дома, не дожидаясь завтрака.

Когда я постучал в дверь серого домика, нервы у меня были натянуты до предела. Мне открыла миссис Клиффорд, но я не успел её ни о чем спросить: из комнаты в прихожую вышел Фергус.

Его всё ещё пошатывало от лошадиных доз снотворного, но он был весел и выглядел вполне нормальным – все симптомы исчезли. Вне себя от радости я присел на корточки и зажал в ладонях тяжёлую голову. Фергус тут же прошёлся по моему лицу влажным языком, и я еле отпихнул его.

Он затрусил за мной в комнату, где Джонни пил чай, и тотчас сел на своё обычное место возле хозяина, гордо выпрямившись.

– Может, выпьете чашечку чаю, мистер Хэрриот? – спросила миссис Клиффорд, приподняв чайник.

– Спасибо. С большим удовольствием, миссис Клиффорд, – ответил я.

В жизни мне не доводилось пить такого вкусного чая. Я прихлёбывал, не спуская глаз с улыбающегося Джонни.

– Даже трудно сказать, какое это было облегчение, мистер Хэрриот! Я сидел с ним всю ночь и слушал, как бьют часы на церкви. И вот после четырёх я понял, что мы одержали верх: он поднялся с пола и пошёл вроде бы пошатываясь. Ну, тут я перестал бояться и просто слушал, как его когти стучат по линолеуму. Такой чудесный звук!

Он повернул ко мне счастливое лицо с чуть заведёнными кверху глазами.

– Я бы пропал без Фергуса, – сказал он тихо. – Не знаю даже, как мне вас благодарить.

Но когда он машинально положил ладонь на голову могучего пса, который был его гордостью и радостью, я почувствовал, что никакой другой благодарности мне не нужно.

На этом эпидемия стрихнинных отравлений в Дарроуби кончилась. Пожилые люди все ещё её вспоминают, но кто был отравитель, остаётся тайной и по сей день.

Вероятно, меры, принятые полицией, и предупреждения в газетах напугали этого психически неуравновешенного человека. Но как бы то ни было, с тех пор все редкие отравления стрихнином носили явно случайный характер.

А мне осталось грустное воспоминание о полном моём бессилии. Ведь выжил только Фергус, и я не знаю почему. Не исключено, что тут сыграли роль опасные дозы снотворного, на которые я решился только от отчаяния. А может быть, он просто проглотил меньше яда, чем другие? Этого я никогда не узнаю.

Но многие годы, глядя, как великолепный пёс величественно выступает, безошибочно ведя своего хозяина по улицам Дарроуби, я ловил себя всё на той же мысли: раз уж спастись суждено было только одной собаке, хорошо, что это был именно Фергус.