Глава 39. Было девять часов мерзкого сырого вечера, а я ещё не вернулся домой

Было девять часов мерзкого сырого вечера, а я ещё не вернулся домой. Я крепче сжал рулевое колесо и заёрзал на сиденье, тихонько постанывая, – так сильно ныли утомлённые мышцы.

Ну зачем я стал ветеринаром? Почему не выбрал дела полегче и повольготнее? Ну пошёл бы в шахтёры или в лесорубы... Жалеть себя я начал три часа назад, когда проезжал через рыночную площадь, торопясь к телящейся корове. Лавки были закрыты, и освещённые окна домов за холодной изморосью говорили об отдыхе, о законченных дневных трудах, о горящих каминах, книгах и струйках табачного дыма. А я был вынужден покинуть всё это и нашу уютную квартирку, не говоря уж о Хелен.

Негодование на несправедливость судьбы пробудилось во мне с особой силой, когда я увидел, как компания молодежи рассаживается в машине у дверей "Гуртовщиков": три девушки и трое их кавалеров – нарядные, весёлые, явно отправлялись на вечеринку или потанцевать где-нибудь. Всех ждёт либо домашний уют, либо развлечения, всех, кроме Хэрриота, который трясётся в машине, направляясь к холодным мокрым холмам, где ему предстоит нелёгкая работа.

То, что ждало меня, отнюдь не подняло моего настроения. Тощая молодая коровёнка лежала на боку под навесом среди старых жестянок, битого кирпича и всякого другого хлама. Собственно, я толком не видел, обо что спотыкаюсь, потому что там горел только проржавленный керосиновый фонарь и огонёк колебался, почти угасая на ветру.

Под этим навесом я провёл два часа, вытаскивая телёнка буквально по дюйму. Нет, положение плода было нормальным, просто родовой путь оказался узким, а коровёнка не пожелала встать, и все эти два часа я пролежал на полу, ворочаясь среди жестянок и обломков кирпича и поднимаясь только для того, чтобы под стук собственных зубов добежать до ведра с водой, чувствуя, как ледяные иголки дождя впиваются в гусиную кожу у меня на груди и спине.

Ну а теперь я еду домой: лицо онемело от холода, кожа горит под одеждой и ощущение такое, будто весь вечер компания дюжих молодцов усердно пинала меня, начиная с головы и кончая пятками. Когда я свернул в крохотную деревушку Коптон, то уже совсем захлебнулся в жалости к себе. В тёплые летние дни эта деревушка выглядит на редкость идиллично: единственная улица вьётся по склону высокого холма, а над ней тёмный пояс леса уходит к плоской вересковой вершине. Но сегодня это была чёрная мёртвая дыра. Дождевая пыль, проносясь сквозь лучи фар, хлестала по тёмным наглухо запертым домам. Только в одном месте поперек мокрого шоссе ложился мягкий свет – он лился из деревенского кабачка. Подчиняясь внезапному порыву, я остановил машину под мотающейся вывеской "Лиса и гончие" и открыл дверь. Кружка пива вернёт мне силы.

В зале меня обволокло приятное тепло. Стойки не было – только скамьи с высокими спинками и дубовые столы вдоль выбеленных стен перестроенной кухни.

В старой закопчённой плите напротив двери трещали поленья, а над ней громко тикали часы, и этот звук вплетался в нестройный гул голосов. Ничего похожего на бурное оживление современных баров, мирно и уютно.

– Это что же, мистер Хэрриот, вы так допоздна работаете? – сказал мой сосед, когда я опустился на скамью.

– Да, Тед. А как вы догадались?

Он оглядел мой замызганный плащ и резиновые сапоги, в которых я так и уехал с фермы.

– Так костюм у вас не то чтобы парадный, а на носу кровь и ухо в коровьем навозе.

Тед Добсон, дюжий тридцатипятилетний скотник, ухмыльнулся до ушей, блеснув белыми зубами.

Я тоже улыбнулся и принялся тереть лицо носовым платком:

– Даже странно, но в таких случаях обязательно хочется почесать нос!

Я оглядел зал. Человек десять попивали пиво из пинтовых кружек.

Некоторые играли и домино. Всё это были работники с окрестных ферм, те, кого я встречал на дорогах, когда меня поднимали с постели задолго до зари.

Сгорбившись в старых пальто, наклонив голову навстречу ветру и дождю, они крутили педали велосипедов, мужественно принимая тяготы своего нелёгкого существования. И каждый раз я думал, что мне-то приходится вставать среди ночи лишь иногда, а им – каждый день.

И получают они за это тридцать шиллингов в неделю. При виде их мне снова стало немного стыдно.

Хозяин, мистер Уотерс, налил мне кружку, профессионально поднимая кувшин повыше, чтобы вспенить пиво.

– Пожалуйста, мистер Хэрриот, с вас шесть пенсов. Даром, можно сказать.

Всё пиво до последней капли доставлялось в зал в этом кувшине, который наполнялся из деревянных бочек в подвале. Где-нибудь на бойком месте это было бы непрактично, но в "Лисе и гончих" редко собиралось много посетителей, и как кабатчик мистер Уотерс разбогатеть заведомо не мог. Но в примыкавшем к залу сарае он держал четырёх коров, пятьдесят кур рылись в длинном саду за домом, и каждый год он выращивал поросят от двух своих свиней.

– Спасибо, мистер Уотерс! – Я сделал долгий глоток. Несмотря на холод, мне пришлось изрядно попотеть, а для утоления жажды трудно найти что-нибудь лучше густого орехового эля. Я и прежде бывал тут и знал завсегдатаев в лицо. Чаще всего мне приходилось видеть Альберта Клоуза, старого пастуха, который жил теперь на покое и неизменно сидел на одном и том же привычном месте – в конце скамьи у самого огня.

И на этот раз он, как всегда, глядел перед собой невидящими глазами, опираясь руками и подбородком на изогнутую ручку пастушьего посоха, с которым столько лет пас овец. Его пёс Мик, такой же старый, как и он сам, вытянулся у ног хозяина, наполовину под лавкой, наполовину под столом. Псу явно что-то снилось: лапы его шевелились, уши и губы подёргивались и время от времени он глухо тявкал.

Тед Добсон ткнул меня локтем в бок и засмеялся:

– Бьюсь об заклад, старина Мик все ещё собирает своих овечек.

Я кивнул. Конечно, пёс вновь переживал дни своей молодости – припадал к земле, кидался, обегал стадо, послушный свистку хозяина. А сам Альберт?

Что кроется за этим пустым взглядом? Мне нетрудно было представить, как он, ещё молодой парень, широким шагом меряет открытые всем ветрам плоские вершины холмов, все эти бесконечные мили вереска, камней и овражков со стремительными ручьями, при каждом шаге вонзая в землю вот этот самый посох.

Вряд ли найдутся люди более закалённые, чем йоркширские овечьи пастухи, которые круглый год живут под открытым небом, а в дождь и снег просто набрасывают на плечи мешок.

И вот теперь Альберт, дряхлый, скрюченный артритом старик, равнодушно глядит в никуда из-под обтрёпанного козырька древней кепки. Заметив, что он допил кружку, я направился к нему.

– Добрый вечер, мистер Клоуз, – сказал я.

– А? – Он приставил ладонь к уху и заморгал.

– Как поживаете, мистер Клоуз? – гаркнул я во весь голос.

– Не жалуюсь, молодой человек, – прошамкал он. – Не жалуюсь.

– Могу я вас угостить?

– Спасибо! – Он указал трясущимся пальцем на кружку. – Налейте капельку.

Я знал, что "капелька" означает пинту, и махнул хозяину, который ловко проделал обычную операцию с кувшином. Старый пастух поднёс наполненную кружку к губам и посмотрел на меня.

– Ваше здоровье! – буркнул он.

– И вам того же желаю, – ответил я и уже хотел вернуться на своё место, но тут Мик вылез из-под лавки и сел. Несомненно, его разбудили мои крики. Он сонно потянулся, раза два встряхнул головой и посмотрел по сторонам. Когда он повернул морду ко мне, меня словно ударило током.

Его глаза производили жуткое впечатление. Собственно, я даже не мог их толком разглядеть за слипшимися от гноя ресницами. Он болезненно помаргивал, а на белой шерсти по сторонам носа пролегли тёмные безобразные полоски мутных слёз.

Я протянул к нему руку, и пёс вильнул хвостом, а потом закрыл глаза.

Очевидно, так ему было легче.

Я положил ладонь на плечо Альберта.

– Мистер Клоуз, давно у него это с глазами?

– А?

Я прибавил громкости:

– Глаза у Мика. Они в плохом состоянии.

– А-а! – Старик закивал. – Он их застудил. Всё застуживает. Ещё с той поры, как щенком был.

– Это не простуда. У него неладно с веками.

– А?

Я набрал побольше воздуху и завопил во всю мочь:

– У него заворот век. Это довольно серьёзно.

Старик снова кивнул.

– Да уж, он всё лежит головой к двери, а там дует.

– Нет, мистер Клоуз, – взревел я. – Сквозняк тут ни при чём. Это заворот век, и требуется операция.

– Ваша правда, молодой человек. – Он отхлебнул пива. – Остудил их маленько. Всё застуживает, ещё как щенком был...

Я безнадёжно побрёл на своё место. Тед Добсон с интересом спросил:

– О чём это вы с ним толковали?

– Скверное дело, Тед. При завороте век ресницы трут глазное яблоко.

Это причиняет сильную боль, а иногда приводит к изъязвлению и даже к слепоте. Но и в самых лёгких случаях собака очень мучается.

– Вот, значит, что... – задумчиво сказал Тед. – Я давно замечал, что у Мика с глазами неладно. А последнее время они куда хуже стали.

– Бывает и так, но чаще это врождённый порок. Я бы сказал, что у Мика это в определенной степени всегда было, но вот теперь по какой-то причине они пришли в такое жуткое состояние. – Я вновь посмотрел на старого пса, который терпеливо сидел под столом, крепко зажмурившись.

– Значит, он очень мучается?

Я пожал плечами.

– Вы же сами знаете, каково это, если в глаз попадёт песчинка или даже одна ресница завернётся внутрь. Конечно, резь он испытывает невыносимую.

– Бедняга! Мне и в голову не приходило, что тут такое дело. – Он затянулся сигаретой. – А операция помогла бы?

– Да, Тед. Знаете, ветеринару она доставляет особое удовлетворение. Я всякий раз чувствую, что по-настоящему помог животному.

– Оно и понятно. Хорошее, должно быть, чувство. Но, небось, стоит такая операция недёшево?

Я криво улыбнулся:

– Как посмотреть. Работа сложная и требует много времени. Мы обычно берём за неё фунт.

Хирург-окулист, конечно, только посмеялся бы над таким гонораром, но и эта сумма была не по карману старику Альберту.

Некоторое время мы оба молча смотрели на старика, на ветхую куртку, на лохмы штанин, прикрывающие растрескавшиеся башмаки. Фунт. Половина месячной пенсии по старости. Целое состояние.

Тед вскочил.

– Надо же старику объяснить. Я ему сейчас втолкую.

Подойдя к дряхлому пастуху, он спросил:

– Ну как, Альберт, ещё одну сдюжишь?

Старик посмотрел на него смутным взглядом, потом кивнул на свою уже вновь пустую кружку.

– Ладно, подлей капельку, Тед.

Тед махнул мистеру Уотерсу и нагнулся к уху старика.

– Ты понял, что тебе толковал мистер Хэрриот, а, Альберт? – прокричал он.

– Как же... как же... Мик маленько глаза застудил.

– Да нет же! Это совсем другое. У него это самое... заворот век!

– Всё застуживает и застуживает, – бубнил Альберт, уткнувшись носом в кружку.

Тед буквально взвыл:

– Ах ты упрямый старый чёрт! Слушай, что тебе говорят: ты бы его подлечил! Ему нужно...

Но старик уже ушёл в себя.

– Ещё как щенком был... всё застуживал, всё застуживал...

В тот вечер Мик отвлёк меня от собственных невзгод, но потом я никак не мог забыть эти страшные глаза. У меня руки чесались привести их в порядок. Я знал, что час работы вернёт старому псу мир, которого он, возможно, не видел годы и годы, и всё во мне твердило: мчись в Коптон, сажай его в машину, вези в Дарроуби, оперируй. Деньги меня не интересовали, но беда в том, что такая импульсивность несовместима с нормальной практикой.

На фермах я часто видел хромых собак, а на улицах – тощих кошек. С какой бы радостью я хватал их и излечивал с помощью своих знаний! По правде говоря, я несколько раз даже попробовал, но ничего хорошего из этого не вышло.

Конец моим терзаниям положил Тед Добсон. Он приехал в Дарроуби навестить сестру и вечером возник в дверях приёмной, придерживая велосипед.

Его весёлое, умытое до блеска лицо сияло так, что, казалось, озаряло всю улицу. Он обошёлся без предисловий.

– Вы бы не сделали старику Мику эту операцию, мистер Хэрриот?

– Да, конечно, но... как же..?

– Об этом не беспокойтесь. Ребята в "Лисе и гончих" заплатят. Возьмём из клубной кассы.

– Из клубной кассы?

– Мы каждую неделю вносим понемножку на летнюю поездку. Может, всей компанией к морю махнём, может, ещё куда.

– Тед, это просто замечательно, но вы уверены, что никто не будет против?

Тед засмеялся.

– От одного фунта мы не обеднеем. Да и, сказать честно, мы в таких поездках, бывает, перепиваем, так оно, может, даже и к лучшему. – Он помолчал. – А ребята все этого хотят. Как вы нам объяснили, что с псом, так у нас теперь сил нет на него смотреть.

– Чудесно, – сказал я. – Но каким образом вы его привезёте?

– Мой хозяин обещал дать свой фургон. В среду вечером вам будет удобно?

– Вполне.

Я проводил его взглядом и пошёл назад по коридору. Может быть, на современный взгляд непонятно, почему из-за какого-то жалкого фунта было столько переживаний. Но в те дни это была большая сумма – достаточно напомнить, что я, дипломированный ветеринар, работал за четыре фунта в неделю.

В среду вечером стало ясно, что операция Мика превратилась в торжественное событие. Небольшой фургон, в котором его привезли, был набит завсегдатаями "Лисы и гончих", а те, кому не хватило места, прикатили на велосипедах.

Старый пёс брёл по коридору к операционной, весь съёжившись, и ноздри его подёргивались от непривычных запахов карболки и эфира. Позади него, стуча сапогами, шла его шумная свита.

Тристан, взявший на себя роль анестезиолога, поднял собаку на стол, и я обвёл взглядом множество лиц, смотревших на меня со жгучим интересом. Обычно я не люблю, чтобы на операции присутствовали посторонние, но эти люди имели право находиться здесь – ведь без них не было бы и операции.

Теперь, в ярком свете операционной, я впервые хорошенько разглядел Мика. Он во всех отношениях был бы красавцем, если бы не эти страшные глаза.

Он вдруг приоткрыл их, скосил на меня и тут же зажмурился от сияния лампы.

Вот так, подумал я, он и жил всю жизнь – изредка поглядывая сквозь боль на то, что его окружало. Инъекция снотворного в вену была для него сущим благодеянием – она на время избавляла его от страданий.

Вот он в глубоком сне вытянулся на боку, и можно, наконец, приступить к осмотру. Я раздвинул веки, морщась при виде слипшихся ресниц, мокрых от слёз и гноя. Давний конъюнктивит и давний кератит, но я с огромным облегчением убедился, что до перфорации роговицы дело не дошло.

– Знаете, – сказал я, – вид достаточно скверный, но, по-моему, ничего непоправимого нет.

"Ура" они всё-таки не закричали, но обрадовались очень, и атмосфера стала совсем праздничной от их шушуканья и смеха. Беря скальпель, я подумал, что мне никогда ещё не приходилось оперировать в такой тесноте и таком шуме.

Сделать первый надрез было прямо-таки наслаждением – ведь я столько раз предвкушал этот момент. Начав с левого глаза, я провёл скальпелем параллельно краю века, потом сделал дугу, чтобы захватить примерно полдюйма кожи над глазом. Я удалил этот лоскуток пинцетом и, сшивая кровоточащие края раны, с большим удовольствием следил, как ресницы поднимаются высоко над поверхностью роговицы, которую они раздражали, возможно, годы и годы.

С нижнего века я, как обычно в таких случаях, удалил лоскуток поменьше и принялся за правый глаз. Легко и спокойно я сделал надрез и вдруг осознал, что в комнате наступила тишина. Правда, они шёпотом переговаривались, но смех и болтовня смолкли. Я поднял голову и прямо против себя увидел верзилу Кена Эплтопа, конюха из Лорел-Грув. Естественно, что я посмотрел именно на него, потому что ростом он вымахал под семь футов, а сложен был, как ломовые лошади, за которыми он ходил.

– Чёрт, ну и жарища тут, – шепнул он, и действительно по его лицу струился пот.

Я был поглощён работой, не то заметил бы, что он к тому же и побелел как полотно. Я подцеплял надрезанную кожу пинцетом и тут услышал крик Тристана:

– Поддержите его!

Приятели успели подхватить великана и опустили его на пол, где он и пролежал в тихом забытьи, пока я накладывал швы. Мы с Тристаном успели вымыть и убрать инструменты, прежде чем Кен открыл глаза и с помощью приятелей поднялся на ноги. Теперь, когда всё было уже позади, компания вновь оживилась, и Кену пришлось выслушать немало дружеских насмешек, хотя позеленел во время операции не он один.

– По-моему, Кену не помешает глоток чего-нибудь покрепче, – заметил Тристан, вышел и через минуту вернулся с бутылкой виски, которым с обычным своим радушием угостил всех. В ход пошли мензурки, крышки, пробирки, и вскоре вокруг спящего пса вновь забушевало веселье. Когда фургон, рыча мотором, унёсся в темноту, в его тесном нутре гремела песня.

Через десять дней они привезли Мика, чтобы снять швы. Раны зажили, но роговица всё ещё была воспалена и старый пёс по-прежнему болезненно жмурился. Окончательный результат моей работы мне довелось увидеть только месяц спустя.

Я вновь возвращался домой через Коптон после вечернего вызова, и свет в дверях "Лисы и гончих" напомнил мне о несложной операции, которая в вихре трудовых дней давно успела вылететь у меня из головы. Я остановил машину, вошёл и сел, оглядывая знакомые лица.

Всё, словно нарочно, было совсем как в тот раз. Альберт Клоуз примостился на своём обычном месте, Мик лежал под столом, и лапы его подёргивались – ему опять снилось что-то увлекательное. Я долго смотрел на него и, наконец, не выдержал. Словно притягиваемый магнитом, я прошёл через комнату и присел на корточки возле пса.

– Мик! – сказал я. – Проснись, старина.

Лапы перестали подёргиваться. Я ждал затаив дыхание. Большая косматая голова повернулась ко мне, и я сам себе не поверил: на меня глянули ясные, блестящие глаза совсем молодой собаки.

Мик смотрел на меня, растянув губы в улыбке, стуча хвостом по каменному полу, и у меня по жилам словно разливалось тёплое вино. Ни воспаления, ни гноя, а ресницы, сухие и чистые, ровной дугой изгибались далеко от поверхности глаза, которую они так долго тёрли и царапали. Я погладил Мика по голове, и, когда он с любопытством посмотрел по сторонам, меня охватил неизъяснимый восторг: старый пёс, наслаждаясь новой свободой, смаковал только теперь открывшийся ему мир. Выпрямившись, я заметил, что Тед Добсон и остальные хитро улыбаются.

– Мистер Клоуз! – возопил я. – Можно вас угостить?

– Спасибо, молодой, человек, подлейте сюда капельку.

– А глаза у Мика стали много лучше.

– Ваше здоровье! – Старик поднял кружку. – Да, застудил он их маленько, а теперь и прошло.

– Но, мистер Клоуз!..

– А так-то ничего хорошего. Его так и тянет под дверью лежать, ну и опять их застудит. Ещё с тех пор, как щенком был...