Этих лагерных овец я сама напросилась пасти. Чем сидеть от зари до зари в тюремных стенах, лучше выпла­кать во весь голос свое горе на вольном воздухе. Гля­дишь, и полегчает

В АЛЖИРе тогда томились в неволе около 22 тысяч жен "изменников родины". И если бы Ваша мама не нашла вместе с Вами пристанище в аиле, то, может статься, была бы ей уготована та же горькая участь.

Айтматов. Да, все могло быть...

Когда я учился в школе, один добрый учитель сказал мне: "Никогда не опускай глаза, когда произносят имя твоего отца". Это мудрое наставление, в трудную пору поддержавшее меня, осталось в моей памяти на всю жизнь. Те слова подразумевали: "Твой отец - не враг народа", - и они зрели детскую душу.

Шаханов: Давайте снова вернемся к рассказу Вашей сестры Розы:

"1975 год. Я приехала в Талас по делам, незнакомая женщина тепло поздоровалась со мной и спросила:

-Вы сестра Чингиза Айтматова?
- Да.

-О Вашем приезде я случайно узнала от зна­комых. Так кстати получилось. Я сама уже думала отправиться искать вас во Фрунзе.

Чингизу потоком шли письма из всех уголков Советского Союза, со всего мира. Большей частью в этих письмах содержались жалобы людей, отчаявшихся получить жилье, просьбы защитить от несправедливости местных властей и даже помочь купить дорогие импортные лекарства. Наверное, потому, что сам Чингиз сызмальства натерпелся с лихвой обид и несправедливости, он тратил много времени на внимательное чтение этих писем и по возможности помогал их ав­торам. Такие люди потоком тянулись и ко мне, порой специально приезжая издалека, передава­ли письма с оказией или при встрече со словами: "Пожалуйста, передайте это Вашему брату, уж, наверное, в Советском Союзе нет никого, кто бы пренебрег его словами". Жалея брата, у которого всегда было много забот, я порой сознательно избегала таких просителей. Вот и на сей раз встретившуюся женщину я приняла поначалу за одну из просительниц.

- Нет-нет, - почувствовав мою насторожен­ность, поспешила она меня успокоить. - То, что я разыскивала Вас, касается Вашего отца Турекула.
Мой брат сидел в тюрьме в одной камере с Ва­шим отцом.

Когда она произнесла имя моего отца, меня словно током прошибло.

- Где Ваш брат? Жив ли? - вырвалось у меня.

- Жив. Но сейчас он тяжело болен и находит­ся в больнице. Врачи отпускают ему считанные дни. Он хотел, если можно, повидаться с Вашим
братом Чингизом. Но, как пишут газеты, он сей­ час в Америке, вот я и разыскала Вас.

Вместе с женщиной я отправилась в больницу. Пришли мы как раз в тихий час. Но женщина, упросив медсестру, вывела брата в коридор, поддерживая его. Звали его Танирберды Алапаев.

По виду сразу можно было определить, что это человек терпеливый, выдержанный. Но тяжкая хворь иссушила его, подточила силы, при каждом вдохе плечи его натужно двигались. После взаим­ных расспросов он пристально стал всматриваться в меня и вдруг тихо заплакал,

- Обличием ты в Турекула вышла. Теперь и помирать можно. Явил Бог мне милость, - про­говорил он сквозь всхлипывания. Переведя дух,
стал рассказывать: "Я тогда работал в комсомоле.
Мой брат Узакбай работал председателем прав­ления колхоза "Акжар". Времена были — кто го­лову поднял, тот и "враг народа". Пришел черед
моего брата, а через некоторое время арестовали и меня.

- Твой брат - изменник родины. С кем он был в сговоре? Какими вредительскими делами зани­мался? Какую вел пропаганду? Ну-ка, говори! -спрашивали меня на допросах с вещах, которые мне и в страшном сне никогда не привиделись бы, да еще избивали при этом нещадно.

Ну, я и уперся, Выведенный этим из терпения, следователь однажды на допросе рассвирепел и ударил меня прикладом винтовки в лицо. Многих зубов я тогда не досчитался. Свалился полужи­вой...

Пришел в себя уже в камере, на цементном полу. Открыл глаза - вокруг шесть-семь обросших бородами, изможденных голодом и побоями лю­дей. В углу - единственная железная кровать. Ря­дом сидит на корточках рослый, благообразного вида джигит и вытирает кровь с моего лица.

— Вставай, дорогой, ложись на мое место, - сказал он и, оттащив меня к кровати, уложил на нее. Как видно, на единственной железной кро­вати все узники отдыхали по очереди. И в тот день был его черед. Хоть недолгое, но все-таки спасение от пронизывающей сырости цементного пола. Никто не возражал. Вид у всех был та­кой подавленный, словно они уже боялись и говорить друг с другом. На следующий день мы по­знакомились поближе. Он сказал, что зовут его Турекул Айтматов, Узнав, что я из Таласа, очень обрадовался. Со временем мы стали будто братья родные. Обстоятельно расспросив меня и узнав, почему я здесь, он посоветовал:

- Ты никакого преступления не совершил, к тому же ты молод. Ты здесь только по делу твоего брата. Смотри, будь начеку, не дай следователям
провести себя. Не предавай никого, Держись, не отступайся. В конце концов тебя освободят. Ну, а мы - совсем другое дело. Нас могут и расстрелять, -
глухо выдавил он, потупившись.

Из серой тюремной наволочки Турекул сма­стерил небольшой мешочек. Внутри этого ме­шочка он вышил черными нитками имена своих сыновей: "Чингиз", "Ильгиз". Рядом вышил ми­лое сердцу имя родного края — "Талас", но на последнюю букву "с" не хватило ниток, и она так и осталась не вышитой. Был он человек образованный, культурный и чистоплотный. Это сра­зу было по нему видно, как-то чувствовалось в каждом слове и поступке, в любой мелочи. Мы­ло, расческу и зубную щетку он держал заверну­тыми в чистую тряпицу и хранил в заветном ме­шочке.

Однажды ночью тайком от других он прошеп­тал мне на ухо:

- На меня повесили 58-ю статью. И как врага народа лишили права переписки. У меня к тебе просьба. Первая и, может быть, последняя. Если выберешься отсюда, разыщи в Шекере мою семью. Пусть мои знают, что я не враг народа. Это клеве­та. Старший мой сынишка, Чингиз, мальчуган очень нежный, отзывчивый, где ему знать, что в жизни столько несправедливости! Когда жили в Москве, он однажды увидел на улице, как здоро­венный детина с кулаками, что твоя кувалда, же­стоко избивает старика. Чингиз примчался домой, заходясь от рыданий, твердил одно; "Это ведь страшно, это больно!". Так вот, потолкуй с ним по душам. Прошу тебя, повлияй на него, пусть он бу­дет готов к любым трудностям. Убеди его, чтобы он ни на миг не сомневался: я - не враг народа. Рас­толкуй Чингизу, что если не доведется мне вер­нуться, он должен быть за старшего. А мешочек с вышивкой передай им от меня на память. А теперь крепко запомни вот что. Если меня приговорят не к расстрелу, а переведут в тюрьму в Молдовановке, я через милиционеров попрошу тебя передать мне мыло из мешочка; если сошлют в Сибирь, попрошу расческу; а попрошу передать зубную щетку - это будет означать, что меня этапируют на Урал. Ну что ж, прощай, родной. Не доведется свидеться на этом свете, встретимся на том.

Я со слезами на глазах поклялся выполнить все наказы. Потом Турекула увели. Два дня спустя в камеру вошел вертухай: "Вещи Айтматова остались?". Почуяв недоброе, я спросил, что с Турекулом. Он указал пальцем вверх и ухмыльнулся: "Сейчас его душа, должно быть, летит в рай".

Коленки у меня так и ослабли; ни жив ни мертв, я подал Турекулову фуфайку и шапку. Вы­шитый мешочек и расческу я припрятал, решив передать их его детям.

Через несколько дней меня, как "члена семьи изменника Родины", осудили на десять лет и этапировали в Свердловскую тюрьму. Бог свидетель, все десять лет я хранил как зеницу ока во внут­реннем кармане зэковской телогрейки заветный мешочек с вышитыми именами Турекуловых сы­новей, завещанный им. Там же я хранил и расческу. Я дал себе слово передать их его старшему сыну из рук в руки. Временами я представлял себе Чингиза статным 20-летним парнем, с такими, же чертами лица, как у Турекула.

Но, как говорится, "голова человеческая - всего лишь мяч в руках Аллаха": совсем иначе распорядились моей судьбой, и десять лет спустя мне не разрешили вернуться на родину, снова продлив срок. Определили мне местом прожива­ния сибирскую глухомань. Все же это была уже не тюрьма. Пусть и в пределах этой насильно предписанной мне округи, я получил возмож­ность свободно передвигаться и работать. Я же­нился на одной девушке-татарке, обзавелся семьей. И то ли уже потеряв надежду когда-нибудь вернуться в родные места, а может, и под воздействием изрядно выпитого с горя самогона, - словом, бес попутал меня, и я выбросил в реку свой старый ватник, во внутреннем кармане ко­торого были вещи Турекула. Ни Бог меня не простит за это, ни дух твоего отца. Я ведь это неспроста говорю: именно в тот день, когда я подковывал на конюшне лошадь, она лягнула меня, да так, что я свалился чуть не замертво. Два ребра у меня было сломано, половина легко­го раздавлена. Вот так и стал я в одночасье кале­кой. С тех пор и потянулись для меня месяцы и годы по больницам да дома, но в постели. А те­перь вот, видно, смерть и вовсе у порога.

...Наконец, разрешили мне вернуться в родные края. Тысячу раз хвала за это Хрущеву. Я тут же рассчитался на работе, забрал жену и, словно на крыльях, примчался в милый сердцу Талас, обнял­ся с родными, развеял терзавшую меня долгие го­ды грусть-тоску. Расспросил сельчан о семье Турекула. Сказали, что они уехали во Фрунзе. И за­легла эта история в самой глубине души. К тому же болезнь стала донимать меня все больше, дышать и то было мукой. И надолго я был поневоле занят только собой да своими болячками. Много воды утекло с тех пор.

Но твердо знал я, что наступит день, когда словно молнией, пронзит и осветит мне память. Тогда уже в который раз я находился в больнице, подкошенный все той же старой болезнью. Паре­нек по соседству день-деньской лежал, уткнувшись в толстенную книгу. Как-то раз, когда он ушел за лекарством, я заглянул в книгу. Оказалось, это сборник Чингиза Айтматова "Материнское поле". Я зачитался.

"Отец, я не знаю, где ты похоронен.

Посвящаю тебе, Турекулу Айтматову.

Мама, ты вырастила нас, четверых.

Посвящаю тебе, Нагиме Айтматовой", -

нанизывались строки коралловым ожерельем.

А когда я увидел на обложке портрет Чингиза, суровой сдержанностью напоминавшего отца, пе­редо мной ярко предстал образ Турекула, томящегося в бетонном колодце фрунзенской тюрьмы, мешочек с вышитыми именами его наследников, глухая сибирская тайга, в ушах зазвучала его последняя просьба.

— Да ведь это Турекулов сын, родной ты мой! — вскрикнул я и, прижав книгу к груди, дал волю слезам.

Чего греха таить, в тот миг я презирал себя. Словно в лютую стужу холодным металлом обо­жгло, что не исполнил я последнюю просьбу чело­века, который в трудный час протянул мне руку помощи, а потом доверился мне. Мне захотелось тут же написать письмо Чингизу, рассказать обо всем, попросить прощения за свое слабодушие; за то, что не уберег для него отцовского завещания. Не раз я порывался сделать это, но каждый раз не мог решиться...

Недавно я случайно услышал, как врач сказал моей сестре: "Он протянет от силы еще месяц". С тех пор мне ни сна, ни покоя. Как же уйду на тот свет таким должником перед Турекулом? Случится мне свидеться там с Турекулом да спросит он меня: "Танирберды, что ж ты слово не держишь? Всего-то на всего просил тебя пере­дать гостинец сынишке моему, и того ты сделать не сумел?. Как же я ему тогда в глаза посмот­рю? Потому-то и попросил сестричку; хочешь, чтобы я на тот свет ушел с миром, сведи меня с кем-нибудь из Турекуловых наследников. Решил я броситься на колени перед ними и покаяться. Видно, увидел Бог мои слезы, Кровинушка моя, прости меня от имени всего Турекулова рода! Сними с меня этот тяжкий грех! - и старик за­плакал совсем по-детски.

- Не плачьте. Ну, в чем тут Ваша вина? Если кто и виноват, так это проклятое время, в кото­ром коренилась несправедливость, — попыталась я хоть как-то утешить бедного старика. Но и мне самой было невмоготу. Разволновавшись от вида изможденного, едва дышавшего старца, ко­торый уже стоял у порога, разделяющего жизнь и смерть, который стал свидетелем последних дней моего отца, я обняла его и дала волю чувствам...".

Айтматов. Последняя весточка от отца, посланная через Танирберды Алапаева в 1938 году, дошла до нас только в 1975 году. К тому времени нашей мамы уже четыре года не было в живых...

Шаханов. ... Промозглой осенью 1938 года в пред­горья неподалеку от нынешнего Бишкека, в местечко Чон-Таш, рядом с которым расположился дом отдыха НКВД, на нескольких грузовиках тайно привезли боль­шую группу людей, расстреляли и с иезуитской пред­усмотрительностью закопали в специально подго­товленных рвах. Но это видел из потайного места работавший тогда сторожем в том доме отдыха Абыкан Кыдыралиев. Долгие годы после этого аксакал ходил на место злодейского убиения безвинных, читал поми­нальные молитвы. У старика была дочь Бюбюра, 1928 года рождения, то есть Ваша ровесница. Так вот, отец строго наказал Бюбюре: "Запомни, дочка, крепко-накрепко: вот в этом месте захоронено множество лю­дей. Даст Бог, придут добрые времена — откроешь эту тайну людям. А пока ни звука об этом". Когда Кыргыз­стан встал на путь демократии и обрел независимость, тетушка Бюбюра написала письмо в Комитет государственной безопасности с рассказом об услышанном от отца. Работавший заведующим отделом в Комитете молодой парень Болот Абдрахманов, несмотря на сопроти­вление некоторых своих коллег, превыше всего ставив­ших честь мундира, организовал вскрытие захоронения. На месте этой безмолвной трагедии были обнаружены останки 137 человек. Среди этих останков нашли и три страницы полуистлевшего приговора, по которому был расстрелян Ваш отец Турекул Айтматов. Архивные до­кументы позволили установить, что судьбу Вашего отца разделили такие именитые сыновья кыргызского наро­да, как Джусуп Абдрахманов, Касым Тыныстанов, Эркинбек Эсенаманов, Иманалы Айдарбеков, Баялы Исакеев, Асанбай Джамансариев, Осмонкул Алиев, Сыдык Чонбашев...

Этому месту горести и печали дали имя "Ата-Бейит" ("Гробница отцов"). В траурной церемонии перезахоронения со всеми почестями останков убиенных принял участие Президент республики Аскар Акаев, специально из Люксембурга прилетели Вы, произнесли речь. По сло­нам участников и очевидцев, не было ни одного челове­ка, которого не взволновало бы это событие. Специаль­ным указом Президента 25 ноября 1995 года объявлен Днем поминовения жертв репрессий. На церемонии мы были вместе. Тянулся нескончаемый людской поток. Группа молодежи, студентов с гордостью держала порт­рет, с которого смотрел человек в самом расцвете лет, со смолянисто-черными волосами, с задумчивым взглядом, который словно одаривал всех вокруг теплотой своего обаяния - Тургкул Айтматов. В ту пору он был вдвое моложе, чем Вы сейчас, столь много пережившие и достигшие огромной славы.

Айтматов. Да, эта находка - а это был бланк смерт­ного приговора моему отцу, - найденная среди останков 137 человек, перевернула мне всю душу, Каким чудом, Мухмржан, через 53 года, обративших в прах даже кости убитых, не истлели эти три листочка бумаги, лежавшие в нагрудном кармане отца? Есть Бог на свете. Пусть и поздно, справедливость восторжествовала. И пусть не обрекает судьба кого бы то ни было на те бессонные ночи, которые обрушились на нашу семью в те годы.

Шаханов. Чике, если Вы не против, давайте еще раз обратимся к рассказу Вашей сестры Розы:

"До самой своей кончины наша мама была на попечении у Чингиза, Наверное, потому что он был не только старшим из детей, но и в силу какой-то особой духовной близости с ней. Она вдумчиво и пристрастно читала каждую строку его творений, даже статьи и интервью. Она была хорошо осведомлена и о тогдашней советской и мировой литературе.

Присвоение Чингизу Ленинской премии было огромной честью не только для кыргызского на­рода, всех национальных республик Советского Союза, но и в особенности для народов Средней Азии и Казахстана. Потому что в то время эта на­града в Советском Союзе означала всеобщее при­знание, и получивший эту награду человек уже при жизни становился классиком. Эта чрезвычай­но престижная премия в области литературы до того времени была присвоена единственному представителю Средней Азии и Казахстана -Мухтару Ауэзову.

День присвоения Чингизу этой премии стал поистине днем, высочайшего взлета авторитета семьи Айтматовых. Республиканские газеты по­святили Чингизу целые полосы. Отовсюду пото­ком шли поздравительные письма и телеграммы. Не подозревавшие до того о нашем существова­нии партийные руководители и правительствен­ные чиновники разного уровня поздравляли нас по телефону или специально нанося визит. На улицах, в магазинах, в культпросветучреждениях только и разговоров было, что о Чингизе. Как назло, мама тогда слегла и ее положили в больни­цу. Я отправилась на Ошский базар, чтобы купить свежей зелени маме. Слышу, в автобусе мужчина-кыргыз лет 50-ти, кряжистый, с пышными усами, с большим баулом в руках, с гордостью говорит парню рядом: " Вот, кыргызский народ еще раз доказал через Чингиза, что он народ достойный". Меня эти слова наполнили необыкновенной ра­достью. Разве еще вчера мы не были детьми врага народа", которых каждый мог обидеть? О Господи, о Господи, вот и на нашу улицу пришел праздник!

Мама всегда носила в сумочке фотографию, на которой наш отец был снят с Чингизом и Ильгизом. Вот и в больничной палате она положила эту фотографию рядом с собой.

Для встречи Чингиза, который прибывал из Москвы, отправились руководители республики, род­ные и близкие. Отправив с ними мужа Эсенбека, я осталась с мамой. Чингиз, не заезжая домой, приехал прямо в больницу. Едва поднявшись с койки (ноги у мамы сильно распухли), она припала к груди Чингиза и долго плакала, Но то были слезы радости, чистые и светлые, словно бриллиантовые ручейки горных родников. И впервые за долгие годы она вздохнула свободно, полной, грудью, как будто не осталось и следа от нескончаемых страшных дней и бессонных ночей. Словом, мама восприняла день торжества и славы, Чингиза как духовную победу Турекула".

Айтматов. Да, для матери, пожалуй, так оно и было

Шаханов. Вижу, Вы взволнованы. Хорошо, поговорим о другом. Помните, во время поездки в аил Шекер, когда Вы давали интервью корреспонденту Российского телевидения Владимиру Федорову, мы вместе с Омарбаем Нарбековым, Даулетбеком Шадыбековым и ещё двумя Вашими одноклассниками отправились в ущелье реки Куркуреу Обру­шивающаяся с гор бурная река, утопающая в зелени, це­лебный воздух… Мы любовались этим зрелищем, когда Вы подошли ко мне и сказали: "Видишь, вон там, на пике Манас примостилась тучка? Вот теперь наблюдай: минут через десять- пятнадцать здесь начнется сильный дождь"

По началу и решил, что Вы пошутили. Разве может безобидная тучка так рассвирепеть, ведь ее вот-вот вет­ром унесет? Но не успел я опомниться, как поднялся ветер, грянул гром, и хлынул ливень. В один миг все во­круг переменилось.

Вот так, невзначай, Вы дали понять, насколько тонко, до малейших нюансов, знаете родной край, его изменчи­вую природу.

Чике, мне вспомнилась одна забавная история.

В Бишкеке (1995 год) шло совещание премьер-министров трех братских республик: Акежана Кажегель-дина (Казахстан), Абдикашима Муталова (Узбекистан) Апаса Джумагулова (Кыргызстан) Руководители госу­дарств обсудили общие проблемы энергетики, газовой промышленности, здравоохранения и договорились о взаимосотрудничестве.

К концу совещания я пригласил гостей в Посольство Казахстана. По дороге в Посольство я позвонил к Вам из машины Главы правительств трех братских республик не каждый день собираются. Не хотите ли Вы с нами вмес­те поужинать?

Атмосфера за дастарханом была оживленной, о чем только ни говорили. Но больше всего смеялись над Ва­шим рассказом об истории с "ословодством" в дни Ва­шей учебы в Жамбылском зооветтехиикуме. В самый интересный момент меня вызвали к телефону: из Алматы звонил Министр иностранных дел республики Касымжомарт Токаев, и я пропустил конец Вашего расска­за. Когда я вернулся, все за столом от души хохотали. До сих пор сожалею, что не услышал его.

Айтматов. Чтобы была понятна суть этой забавно-трагической истории, я должен сделать вначале неболь­шое отступление. Дело в том, что в годы, когда отец был репрессирован, и в последовавшие за этим годы войны я проживал большей частью у тети Каракыз, отцовской сестры. Она возлагала на меня великие надежды, пола­гая почему-то, что я буду большим человеком — партор­гом, прокурором или еще кем-либо в этом роде. В ее понимании она делала для этого все зависящее от нее, очень старалась, чтобы я учился в городе. Она отдавала мне последние гроши, готовила мне про запас талкан. И вот какую шутку сыграла со мной жизнь.

Параллельно с ежедневными лекциями у нас шли практические занятия. Пройдя курсы лекций "Коневодство", "Овцеводство", мы вдруг перешли к теме ''Ословодство". Поначалу мы смеялись, иронизи­ровали: эка невидаль, осел. Вот еще, не хватало изучать его! На деле оказалось иначе. Как стало нам известно, вислоухое и ревущее ослиное племя издревле ведет свой род, подразделяется на различные породы, виды, масти, то бишь, и осел ослу — рознь. Преподаватель наш был русский, строгий пожилой человек, отличный знаток своего предмета — коневодства, эвакуировав­шийся в Казахстан из блокадного Ленинграда. Подсоб­ного хозяйства для практических занятий в техникуме не было. Для этих целей профессор обычно водил сту­дентов на Жамбылский скотный рынок "Атшабар". Так было и на сей раз. По воскресным дням здесь царило светопреставление: из близлежащих аулов, из кыргыз­ского Таласа валил люд покупать и продавать скот. В толпе, ловко проворачивая сделки, сновали шустрые посредники. Мы выбрали подходящий "длинноухий экспонат".

- Студент Айтматов, - сверкнув очками, повернулся ко мне профессор, читавший нам накануне лекцию "Роль осла в цивилизации человечества". — Поведайте-ка нам, что вы знаете об этом благородном животном?

- Это животное поначалу было распространено на континентах Африки и Азии, — вдохновенно начал я. – В настоящее время оно встречается в Сирии, Кашмире, Тибете, Туркмении, Узбекистане, Казахстане и Кыргызстане, а также в Монголии. В основном ослов использу­ют как домашний тягловый скот. Как вы видите сами, ослы отличаются от другого скота длиной своих ушей, имеют они также длинный, тонкий хвост. Потомство вынашивают двенадцать месяцев... — И тут на полуслове и вдруг с ужасом узнал хозяина этого злополучного ишака. Им оказался сосед моего дяди Досалы и тетушки Каракыз из аила. Озадаченный, выпучив глаза, он с ве­личайшим изумлением наблюдал, как я, пристав к его ослу, страстно рассказываю всю его родословную Я готов был сквозь землю провалиться. У меня даже голос пропал.

Нo разве мог это понять профессор?

- Студент Айтматов, почему вы замолчали? Продолжайте! Чем еще отличается серый осел от других ослов? — напирал он.

От смущения меня даже пот прошиб.

Так вот, вернувшись в Шекер, этот почтенный аксакал растрезвонил на весь аил, чему-де я обучаюсь в городе

А в конце сороковых в аиле особо почитались такие профессии, как судья, прокурор, милиционер. Бытовала даже частушка: "Чтоб в милиции служил твой муженек, чтоб индийский распивать тебе чаек!". Мои родные, тетушка и дядя, очень гордились, что я учусь в городе. Считалось, что я обрету уважаемую профессию и, вернувшись, даст Аллах, выбьюсь в большие люди. Во время моих приездов они ничего жалели для меня, старались посытнее накор­мить, совали мне последние свои копейки. Услышав же рассказ соседа, они не знали, плакать им или смеяться.

Когда я припыл на каникулы, Каракыз-эже, печально воззривши меня, вздохнула:

«Что-то люди поговаривают, будто ты там, в городе, Обучаешся ослиной науке. Как же это понимать, милый мой! Или другим учебы для тебя не нашлось? Если уж так хочется тебе ишаков изучать, так ведь их здесь, в аиле хватает…»

По сей день помню, как вспыхнул со стыда и как хо­телось мне оправдаться перед моими добрейшими род­ными, мечтавшими о моем расчудесном будущем.

Их простодушие и детская наивность, столь свой­ственные людям из народа, кстати, и есть одно из по­ложений той самой "степной академии", о которой мы уже говорили.

Шаханов. Однажды Вы привели ко мне домой и своего друга Сейталы Бекмамбетова. Стояли благодатные летние деньки. Потягивая с наслаждением кумыс, вспо­минали минувшее, долго беседовали.

Айтматов. Да, в годы войны все, кто мог держать оружие, отправились на фронт. В аиле, в котором оста­лись одни старики, женщины и дети, мы, 13-14-летние подростки, стали главной опорой. Председатель колхоза, сам отчаянно разрывающийся от множества дел и забот, вытащил детвору из школы и распределил на работы. Именно тогда я на некоторое время стал почтальоном на два сельсовета — Шекерский и Арчагульский, а Сейталы получил "повышение" — его назначили директором шко­лы. Те, кто более-менее разумел грамоту, знал элемен­тарные арифметические действия, — стали учителями.

Шаханов. Как-то при встрече Сейталы подробно рас­сказал мне о Вас:

"Хотя мы с Чингизом уже занимали какие-то должности, мы, в то же время, весной, по теплу, со всеми на равных участвовали во всех сельских делах. Особенно неразлучны мы были с нашими одноклассниками Токтосуном, Байызбеком и Алымбеком, везде нас можно было увидеть впятером. Мы поднимались чуть свет и работали до самого заката.

Однажды правление колхоза из всех ребят выбрало нас с Чингизом и отправило на станцию Маймак. Наполнив подводы огромными мешками с зерном, мы принялись каждый день возить зер­но на станцию на медлительных, ленивых волах, которых подбодрить можно было только плетью. Под палящим солнцем добирались до пункта заготзерна только после полудня. Заведующий при­емным пунктом Науменко, издалека завидев наш едва плетущийся обоз, с доброй усмешкой выхо­дил нам навстречу. Бегло говоривший по-русски, Чингиз свободно с ним разговаривал. Это и делубыло только на пользу. Чингиз был много сильнее и расторопнее меня. Когда он, взвалив на плечи увесистый мешок, поднимался по трапу, меня ох­ватывала безотчетная гордость. Тем более, что большей частью мешки эти люди тащили волоком, едва карабкаясь по доскам трапа, проложенным поверх горы зерна.

Покончив с делом, возвращались в аил На обратном пути и волы бежали намного резвее На каменистой дороге мы устраивали гонки, подводы-то шли пустые

Перекусив в дальней дороге нехитрой снедью, мы приободрялись и даже начинали петь. Чингиз был неразлучен с книгами русских классиков. Иногда принимался увлекательно и очень красочно пересказывать мне содержание прочитанного

Если не ошибаюсь, в 1944 году прихожу я как-то к Чингизу — в комнате он был один увидев меня, он обрадовался:

- Сейталы, нужно съездить в райцентр Кировку сдать заемные деньги. Ехать далеко да и с деньгами опасно А что если нам съездить вдвоем Упряжка наготове.

И хотя дел в школе было выше головы, я не мог отказать другу. На завтра в полдень, после расспросов мы отыскали нужное нам учреждение, напоили волов и сели перекусить кукурузными лепешками. Тут подошел к нам среднего роста широкоплечий черноусый парень и спрашивает:

- Эй ребята что у вас за дело?

Мы объяснили все как есть.

- Чей ты сын будешь, братишка? – обернулся он к Чингизу.

- Турекула Айматова, - едва успел ответить Чингиз, как тот парень прямо - таки вскрикнул.

- Да ты, родной мой, осколочек самородка и есть! – прослезившись крепко прижал Чингиза к груди и расцеловал.

Я твой дядя Кожомкул. Заведую райсберкассой Тургкул-ага помог встать мне на ноги Всю жизнь я буду перед ним в неоплатном долгу.

Жил он, как оказалось, вместе со всей семьей прямо в одной из комнат райсберкассы Нас до того неприкаянно восседавших на подводе, он без разговоров отвел к себе домой и усадил на почетное место за угощение. Приняв по счету заемные деньги, вручил нам квитанцию. Назав­тра, отправляя нас в аил, сказал:

- Вот, купи себе чего-нибудь из одежды. По­ка могу помочь только этим, родной мой, - и с этими словами он сунул несколько свернутых купюр в карман Чингизу.

... В том же году осенью мы с Чингизом отправи­лись в Жамбыл. Деньги дяди Кожомкула не дава­ли покоя. Пройдясь по всему базару "Атшабар", придирчиво выбирая, купили две гимнастерки, брюки, шапки с сияющими звездами, кожаные ремни. Переодевшись в укромном месте, пошли мы с базара прямо к красноармейцам..."

Вспомнил я еще одну историю, имеющую отношение к годам Вашей юности, Встретились мы как-то случайно с одним человеком по имени Муса Касымов, который учился в сельзохинституте на два курса младше Вас. А рассказчик он оказался отменный. Рассказал он мне кое-какие истории из тех времен, когда Вы были молодым пареньком-ветеринаром на ферме кыргызского научно-исследовательского института животноводства.

Айтматов. Да, в 1956 году, отправляясь в Литинститут имени Горького, я передал свои обязанности тому самому Мусе.

Шахапов. Интересно, что Муса нашел в ящике Ва­шего письменного стола две научные работы, написан­ные на русском языке. Одна из них была отпечатана на машинке, вторая - рукописная, а назывались эти науч­ные статьи "Достаточно ли трехкратного доения?" и "Кукуруза в рационе животных"

Эти работы Муса четыре десятка лет хранит в своей семье как самую дорогую реликвию. "Может быть, при­годятся Чике; а нет, так просто посмотрит", — сказал он мне недавно, передавая мне копии статей.

Вот что рассказал мне Муса:

"Чике, как только пришел на ферму зоотехни­ком, ввел большие новшества, которые никому прежде и в голову не могли прийти, и сам занимал­ся этим непосредственно. В середине 1950-х годов в Кыргызстане почти не было племенных коров. Позже из Ленинградской области завезли племен­ных быков. В результате порода улучшилась, повы­силась жирность молока. Много сил Чингиз потра­тил и на улучшение породы лошадей.

Вообще, я нисколько не сомневаюсь: не стань Чингиз знаменитым писателем, быть бы ему акаде­миком, ученым-животноводом.

Айтматов. Близкий человек всегда пристрастен. А так, кто может знать это. Интересная штука - судьба... Давай-ка поговорим о тебе.

Помнишь, недавно мы с тобой и драматургом Калтаем Мухамеджановым посетили Ташкент. По пути оста­новились в родных тебе краях Южного Казахстана, по­клонились духу Ходжа Ахмеда Ясави, побывали в его мавзолее в Туркестане, называемом всем мусульманским миром второй Меккой. Нас принимали твои молодые родичи Серик Сейтжанов, Алимжан Куртаев и Куаныш Айтаханов. Мы зачарованно слушали их увлекательное повествование о героическом Отраре. Мне и прежде доводилось слышать от тебя немало легенд об Отраре, Арыстанбабе, священном Туркестане. Через слово у тебя — Отрар когда ты принимался белыми стихами воспевать подвиги батыров, невольно думал: какими же крепкими узами связан ты с родной землей. В свое время твоя поэма Отрар произвела на меня сильное впечатление.

Шаханов. Чике,эта поэма о трагических событиях в истории моей родины. Отец мой знал старинную письменность, читал хиссы и поэмы, написанные по-арабски, любил древние сказания. И какой-то степени был он и муллой.

«…Присоединяйся к батракам,

Камчей гони,

Мулл и баев»

писал поэт.

Гонимый этой политикой, отец вынужден был покинуть родину и переехать к замужней дочери Изет в аул Каскасу в районе Толе би. Я был тогда младенцем, не прожившим еще и сорока дней.

Отец ушел из жизни когда мне исполнилось девять лет. В памяти моей словно камнем высечено, как он усаживает меня к себе на колени и рассказывает о наших мужественных предках, храбро сражавшихся с врагом во время героической обороны Отрара. Должно быть, так он хотел взрастить в детской душе любовь к родной земле.

Порой мать сомневалась: "Мал еще, поймет ли?". "Должен понять, - отвечал отец. - А не поймет, ему же будет хуже. Коротка жизнь дерева, не сумевшего пус­тить глубокие корни."

Стремительным был натиск несметных полчищ Чингис-хана, вознамерившегося завоевать весь мир. Пре­красные города Средней Азии, минаретами вознесшиеся в поднебесье, за считанные дни покорялись его войскам. Иные властители, испугавшись жестокой силы, сме­тающей все живое на своем пути, собственноручно от­крывали городские ворота. Один Отрар полгода не поко­рялся врагу. Один Отрар стоял насмерть, не склоняя го­ловы...

Чингис-хан отдал приказ: "Чтоб мужского семени не осталось в Отраре!". Все мужчины Отрара, кроме един­ственного предателя, пали геройской смертью. Вот это и есть та легенда, которую не уставал мне пересказывать отец. История о несгибаемом Каир-хане и о трагедии джигита-предателя послужила для меня уроком. Благода­ря одному только этому рассказу и отец мой, и Отрар стали гордостью моей жизни. Воистину: самое лучшее воспитание — воспитание чувством.

Возможно, именно то, что отец сызмальства с упор­ством терпеливого мудреца взращивал во мне любовь к земле наших предков, а также мое собственное особое отношение и уважение к нему и определили мой жизненный путь. Отцовские принципы, которых он придер­живался, стали и для меня неизменным правилом. При­веду такой пример. Не знаю, почему, но отец мой никог­да не стригся до полудня.

Любопытно, но и я до сего возраста ни разу не стригся, пока не наступил поддень. Вероятно, и нет в этом ничего особенного. Но ведь так поступал мой отец. Из-за этого суеверия мне не раз приходилось испыты­вать неудобства. Как-то собирался я лететь в Америку полуденным рейсом и тут вспомнил, что надо постричься. Утром вполне можно успеть постричься до полудня, но нарушить заповедное с детских лет установление? Не­мыслимо! Так я и улетел тогда на другой континент не­стриженным.

В 1992 году по просьбе земляков в Отраре должен был состояться мой творческий вечер. Завершалась са­мая жаркая пора лета. Солнце пекло нещадно, воздух не колыхнется - духота. Без малого три тысячи земляков встречали меня на окраине района, в тридцати километ­рах от центра. Старики, еще помнившие моего отца, по­чтенные матери в белых платках так крепко обнимали меня, что казалось, мне не высвободиться. Местные по­эты наперебой читали свои стихи, вся степь огласилась песнями и темпераментными возгласами танцующих. Три старейшие женщины, сшив по обычаю золотыми нитками амулет из белого шелка с горсткой отрарской земли, надели его мне на шею со словами:

- Где бы ты ни находился, сынок, пусть священная родная земля оберегает тебя.

За свою жизнь я немало получал подарков в знак уважения от родного народа, да и в дальних странах преподносили их мне, но ни один из них не взволновал мши так сильно, как этот амулет с горсткой отчей земли.

Айтматов. В связи с твоим рассказом мне вспомнилось, в давние времена наши прадеды, покидая родные края, заворачивали щепотку родной земли и как добрую примету привязывали к поясу. А когда воин отправлялся на войну, оставшаяся дома жена или возлюбленная давала ему надкусить краюшку хлеба, которую потом берег­ли. Было народное поверье: тот кто отведает родной пищи целым и невредимым, вернется домой.

Шаханов. Чике, я рассказу о том уроке, кото­рый преподала мне историческая память.

У меня есть земляк Сергей Терещенко. Его казахской речи, пересыпанной пословицами завидуют иные казахи. Несколько лет он проработал в комсомоле, возглавлял Шимкентский обком партии. Поздние стал Председате­лем Совета Министров республики.

Отец Сергея долгие годы руководил крупным хозяйством в Тюлькубасском районе, Герой Социалистического труда, уважаемый народом человек. Одним словом люди, глубоко пустившие корни в родную землю.

Ну, а первого космонавта Монголии Жугдэрдэмидий Гурагчу, моего друга, Вы, должно быть, знаете. Он, кстати собирает Ваши книги, изданные на разных языках. "Если снова полечу в космос, обязательно возьму с собой произведения Айтматова", - не раз говаривал он.

И вот, пригласив космонавта к себе на родину, я по пути заехал к Сергею Терещенко.

- Покажи своему монгольскому другу Отрар и пепелища других городов, сметенных с лица земли его пред ками. Может, это натолкнет его на кой-какие раздумья, - с хитрецой улыбнулся Сергей.

Тогда, в суматохе, я не придал значения крывшемуся в его шутке глубокому подтексту, но немного позже пришлось о многом поразмыслить.

...Наконец мы ступили на землю Отрара. Руководите­ли района приняли нас радушно. К вечеру планировалось проведение встречи с нами в недавно выстроенном Дворце культуры имени Аль-Фараби. Перед поездкой по родному краю мне стало известно со слов моих земля­ков, Канжигита Сыздыкова и Абилкасыма Кулумбетова, что принято решение о присвоении мне звания "Почетный гражданин Отрара". И я подумал о своем друге. В ту пору была традиция; каждому космонавту, облетевшему земной шар, присваивали звание почетного гражданина той местности, где он приземлился. Алматинская швейная фабрика носит имя первой в Советском Союзе женщины-космонавта Терешковой, сотнями ис­числяются в Казахстане школы и улицы имени Гагарина, Титова, Николаева. И я подумал, если бы Гуррагче в свя­зи с его первым приездом в Южный Казахстан, тем бо­лее в Отрар, присвоили бы такое же почетное звание, кто бы стал возражать? В идеологическом же плане та­кой факт расценивался бы как проявление дружбы меж­ду народами.

Но бывший тогда руководителем района Мухамедкасым Щакенов замялся:

- Мухтар, побуждения ваши я разделяю.., Однако, давайте обсудим этот вопрос со старейшинами.

...Стояла ранняя весна. Зазеленевшая степь блаженно раскинулась, нежась под солнечными лучами. Вместе с Гуррагчой мы долго бродили по руинам Отрара. Не ве­рилось, что эти развалины когда-то были прекрасным городом на Великом Шелковом пути, цветущим центром культуры и торговли с населением в 16 тысяч человек. Человек несведущий примет за сказку тот факт, что в городе был водопровод.

Да, в свое время именно Отрар с его высокоразвитой цивилизацией стал родиной Абу Насра аль-Фараби и целой плеяды ученых - историков, философов, целите­лей, астрологов и математиков,

Уничтоженная войсками Чингис-хана, эта культура сошла с исторической арены. В народной памяти по сей день живут воспоминания о тех жестоких временах, ког­да, дабы истребить весь род, беременным женщинам вспарывали животы, а младенцев подбрасывали вверх и насаживали на копья. Единственным свидетелем тех чудовищных событий остались эти горбящиеся, раскалив­шиеся на солнце древние развалины.

Ведя мысленный диалог с мертвым городом, мы на­конец спустились вниз и увидели, что на зеленом лугу уже расстелены ковры, одеяла, накрыт дастархан и шум­но закипают медные самовары.

И кто бы мог подумать, что после того, как Чингисхан с неслыханной жестокостью сровнял с землей мой родной край, под корень вырезал весь люд, его населяв­шим, отбросил на столетия назад целую цивилизацию, то через семь с половиной веков мы, потомок отрарцев и потомок Чингис-хана, станем неразлучными друзьями и однажды будем сидеть на руинах мертвого города, который его предки спалили дотла, развеяв пепел по вет­ру, и что при этом не будем испытывать друг к другу никаких враждебных чувств?!

Вскоре к нам подъехали и спешились с коней несколько старцев.

Я с волнением узнал среди них глубоко уважаемых мной Мусабека Ажибекова, Кутума Ордабаева и Адихама Шильтерханова — почтенного мудреца написавшего летопись Южного края и упражнявшего свое перо в исторических повествованиях, я уважал особо.

Приветствовав нас, они отвели меня и сторонку.

- Мухтаржан ты обратился к руководителям района с одной просьбой. Твоему гостю и другу, монгольскому космонавту, мы окажем все почести, как и как положено по нашим народным традициям. Ну а что касается, того чтобы присвоить ему, как ты предлагаешь звания Почетного гражданина Отрара. Если бы его дальние предки не совершили свое злодеяние, разве не стоял наш Отрар - да будет благословенна его священность – разве не радовал бы наш взор своими голубыми минаретами? что скажешь о тех 42-х городах на Сырдарье, помимо Отрара, стертых с лица земли?

Ты можешь возразить: в чем тут вина Гуррагчи? Верно, мы и сами хорошо знаем, что не малейшей вины его в этом нет. И все таки Гуррагча несет ответственность, за злодеяния своих предков, возможно потому что в его жилах течет пусть маленькая, но капелька их крови. Расценивай это как веление, продиктованное исторической памятью. Не в наших обычаях хранить прошлые обиды. Но и начисто забывать о них мы не должны. Подумай-ка об этом.

Три старца сели на коней и отправились обратно. И в тот момент я будто очнулся. Господи, насколько же я, именуемый поэтом, насколько же я безрассуден перед этими старцами - воистину хранителями истори­ческой памяти моего народа!.. Припомнил отца. Оказы­вается, я не постиг истинного, глубинного смысла легенд об Отраре, рассказанных мне отцом. Так вот в чем, ока­зывается, суть...

Позже, когда я пересказал Гуррагче содержание беседы со старейшинами, он искренне ответил мне:

- А ведь в этом твое счастье, дорогой мой поэт, что есть у тебя в ауле такие вот старцы, которые не допустят твоего возможного неверного шага, которые хранят и берегут национальную историческую память.

Айтматов. И впрямь, парадоксальный случай. Много сказано по тому поводу, что человек должен выверять в решающих случаях свой шаг, чтобы не причинить впо­следствии вреда потомкам. Однако, на деле это далеко не так. Думал ли об этом Чингис-хан, когда ценой моря крови и людского горя завоевывал полмира? Пожалуй, напротив, - инстинкт завоевателя превышал все другие соображения. Но вот прошли века. Конечно, тут нет ни­какой вины Гуррагчи, и старейшины аула тоже пони­мают это. Но действует закон истории. Тот, кто не счи­тается с исторической памятью, может превратиться в манкурта.

Если полистать пожелтевшие страницы минувших эпох, каких только столкновений не было между народа­ми. Имеем ли мы право, следуя исторической памяти, винить из-за Чингис-хана весь монгольский народ, а из-за Гитлера - всех немцев? К примеру, в свое время меж­ду Англией и Францией велась Столетняя война. Однако ни англичане, ни французы не обвиняют друг друга и не разрывают из-за этого отношений.

Замыкание в узких рамках исторической памяти - не лучший путь для нации, но и полное забвение прошлого - может привести к духовному манкуртизму.

Мудрость заключается в том, чтобы, опираясь на об­щемировую духовную культуру, суметь удержать в рав­новесии чаши этих весов. Вот потому "степная академия" и называется таковой, что, вобрав в себя опыт прошлого учит жить сознательно, задумываясь о будущем и соблю­дая принципы человеческого общежития.

Шаханов. Помню еще с детства, как пожилые люди, глядя на закат солнца, говорили: "Большая часть жизни миновала, осталась меньшая". И вот какую притчу услы­шал я тогда.

... Когда-то в старину на берегу Сырдарьи жил один бай. Однажды случилось наводнение и все добро бая имеете со скотом унесло течением. Сам бай умел плавать и чудом уцелел. Выбираясь на берег, дрожащий, по коле­но в воде, он судорожно повторял: "О Боже, дай мне достойно прожить остаток дней". Наблюдавший за ним молодой самодовольный джигит только посмеялся над словами старика: "Аксакал, возраст ваш перевалил за семьдесят. Всего нажитого вы лишились подчистую. О каком еще достойном будущем вы говорите?" - с этими словами он хлестнул лошадь и ускакал.

Но разве в этом вечно меняющемся мире есть что-нибудь постоянное?

Прошло время, случилась сильная засуха, и тот самый молодой безжалостный бай тоже остался с единственной уздечкой в руках. Скот его пал, все родные умерли с голоду, а сам он отправился бродяжничать в поисках пропитания. Голодный, несчастный брел вдоль Сырдарьи и, наконец, приметил невдалеке дымок. Когда добрался до жилья, встретила его женщина, открыла ему дверь юрты и усадила на почетное место. Поняв, что гость голоден, предложила ему пищу. Детишки ее резвились, играя в асыки.

- Поешьте, отдохните, скоро и хозяин придет, - сказала она и принялась хлопотать по дому.

Спустя некоторое время в юрту вошел тот самый старик с бородой до пояса. Они тотчас узнали друг друга. Поужинав, старей посмотрел на гостя и заговорил:

- Когда ты посмеялся надо мной, отправился своей дорогой, я пошел вдоль реки, пока не набрел на этот аул. Здесь меня приняли с участием, накормили, обогрели, оказали помощь. Хозяйка этого дома была вдовой. Со временем из двух половинок мы создали целое. Все мое богатство ныне – в этих сорванцах. Держим скотину тем и кормимся. Вот о чем я просил тогда Бога – в достойном продолжении жизни. Желание мое исполнилось и я благодарен Аллаху тысячу и один раз. Богатство сегодня есть, а завтра его нет. Когда-то ты очень заблуждался, дорогой. Теперь ты должно быть, убедился, что неверный поступок человека отзывается ему злом.

Притчу эту, Чике, я пересказал от начала до конца потому, что мы с Вами, рано или поздно, приблизимся к тому возрасту, когда просят Бога о том, чтобы достойно прожить отведенный срок на родной земле.

Айтматов. В этом ты прав, стоит напомнить себе слова при закате солнца: "Большая часть жизни прожита, осталась гораздо меньшая...".

Для каждого смертного на этой земле наступает по­ра, когда он просит у судьбы достойного продолжения оставшихся ему дней. И дай Бог, чтобы к этому сроку он пришел не придавленный грузом дурных поступков, а благополучно преодолевшим все возможные жизненные испытания.

Шаханов. С момента рождения человека, обретения им разума и для становления личностью его наставником, строгим и одновременно милосердным, является родная земля.

Невзрачная колючка средь песков

Цветет себе под знойными лучами.

Зачем? Не спрашивай, удел ее таков:

В пустыне жить, не ведая печали.

Другие б травы умерли давно,

Сгорев в огне, от жажды задохнулись.

Лишь ей одной здесь царствовать дано —

До влаги ее корни дотянулись.

Они пробились сквозь пески к воде,

Лишь им известно, как ее почуять.
А если буря? Быть иной беде:

Барханы с ревом движутся, кочуя.

Смешалось небо с тучами песка.

Исчезло солнце, тьма гудит и воет.

Сжимает сердце смертная тоска,

И мчится от страха все живое,

А перекати-поле, словно мяч,

Вручив себя слепой безумной воле,

Бездомное, оно несется вскачь.

Куда летит? Не все ль равно? Не все ли?..

В пустыне жизни средь трудов и дней.

Нам суждены суровые уроки:

Быть перекати-поле без корней,

Летать беспечно в мире - без дороги.

Иль стой пред ураганом, грудью в грудь

Встречай, не помышляя о побеге.

Все превозмочь - и только в этом суть.

Иного нет отныне и во веки.

Айтматов. Так и люди.

Существует одна легенда. Когда-то один юноша был захвачен врагами в плен и продан в рабство на чужби­ну. Прошло время, джигит стал забывать вскормившую его землю, своих родителей. Он привык к чужой стра­не, и в конце концов, благодаря своему терпению, муд­рости и силе воли стал тамошним властителем. Проле­тали годы, властитель постарел, и вот однажды караван, прибывший из дальнего странствия по его родной стра­не, доставил оттуда небольшой пучок полыни. Запах горькой полыни, сорванной в далеком краю, навеял властителю воспоминания о давно забытой им беспеч­ной поре детства, о тех безоблачных днях, когда маль­чишкой собирал он в родной степи тюльпаны. Слезы навернулись ему на глаза, и сердце больно сжалось от переполнившей его невыносимой тоски по родине. Ни­что больше не могло удержать его на чужбине: ни вожделенный для многих престол, ни слава, ни богатство. Спешно оседлав коня, всемогущий властитель отправился на землю своих отцов.

Любить родную землю вовсе не означает оставаться всегда на ней, не обращая взора на огромный мир вокруг. Замкнувшись в самих себе, мы никогда не достиг­нем расцвета, всестороннего развития.

К примеру, молодежь из твоего Отрара или из моего Шекера разлетелась нынче по всему миру. Одни отправились получить образование, другие - перенять чужой профессиональный опыт. Предки наши говорили; "Пока ты на коне, познай мир". И это замечательно! Пока молод, полон сил и энергии, просвещайся, изучай жизнь других стран и народов.

Но, тем не менее, где бы ты ни был, в какой бы точке земного шара ни оказался, родная земля остается для тебя одной единственной. Только храня с ней духовную связь, ты будешь с достоинством идти по жизни. Потому как чужая земля, чужой воздух, чужая вода не заменят родины.

Да, мы связаны с отчей землей бесчисленными неви­димыми нитями. Я полностью присоединяюсь к твоему мнению, что у каждого человека, помимо собственной матери, должны быть еще четыре матери-святыни. Род­ная земля - наивеличайшая из них.

Нам чужда самонадеянность иных людей, убежден­ных в том, что они проживут без родной земли, а родная земля не обойдется без них. Наоборот; священная земля наших отцов будет жить и расцветать и без нас, а вот нам, духу нашему, без нее никогда не взлететь высоко. Воистину: пока жива родная земля, живы и мы!