Интеллигенции

В период работы над «Жизнью Клима Самгина» в проповеднической публицистике Горького апология разума, прославление мысли, пропаганда «передовых идей», – то, что свойственно было ему издавна, – достигли, по словам Н.Бер­бе­ровой, с которой в этом отношении вполне можно согласиться, «фантастической» силы, дошли «до безумия». А в романе, где вопрос о роли разума, мысли, идеи и идеологии в жизни человека и общества встал в фокусе, на перекрестье всех ведущихся в нём дискуссий, возникающих конфликтов, человеческих трагедий и драм, он получил весьма сложное, противоречивое, разностороннее и – пользуясь популярным сегодня словечком – «неоднозначное» решение. И здесь произошло одно из самых глубоких «самопреодолений» Горького, коснувшееся фундаментальнейших основ его миропонимания. Непредвзятый читатель «Жизни Самгина» никак не может сказать – вспомним еще раз Андрея Платонова, – что горьковское «набожное преклонение перед всем разумом и культурой человечества» здесь не связано с попыткой отделить в них «добро» от «отравы», от того, что «хитроумно содержится в них ради подавления людей, а не ради развития прекрасной жизни». Отнюдь: и сам разум, и мысль как таковая, и каждая идея и целые идеологические системы проходят здесь проверку с точки зрения того, что они несут человеку, чем оборачиваются и чем могут обернуться, входя в жизнь, становясь «материальной силой», определяя судьбы отдельных людей и человеческого сообщества в целом. Соответственно ставится вопрос и о цене идей, и об ответственности идеологов.

В литературоведении часто встречается определение «Жизни Клима Самгина» как романа «идеологического» (вариант – как «философско-исторического эпоса»).

Если иметь в виду проблемно-тематическую, а не собственно жанровую характеристику, то – да, «Жизнь Клима Самгина» – роман действительно «идеологический»: огромная сила идей и идеологий в их влиянии на жизнь человека и общества показана здесь как нигде. Но одновременно «Жизнь Клима Самгина» – в той же мере – роман и «антиидеологический». Это роман и о всесилии, и о бессилии разума, и о созидающей, и о разрушающей энергии мысли, идеи, и об освобождающей силе их, и о насилии их над жизнью и над человеком, о тирании идей, о сознании, формирующем бытие и одновременно разрушающем его, истребляющем даже само себя. «Жизнь надо любить прежде логики», – говорит у Достоевского Иван Карамазов. Художественная мысль, следуя диалектике жизни, а не идеи, неизбежно высвечивает и лицо, и изнанку любой «логики», как ненавистной автору, так и близкой его собственной идеологической позиции.

В каком смысле можно рассматривать «Жизнь Клима Самгина» как роман «идеологический»?

В этом произведении, как ни в каком другом романе XIX и ХХ вв., произошло глобальное переосмысление стержневой для литературы реализма проблемы характера и обстоятельств (начатое Горьким давно, еще до революции, особенно – в автобиографической трилогии). Причем, переосмысление – одновременно в двух направлениях: и в отношении расширения категории самих «обстоятельств», и с точки зрения качественного определения главной среди них, властно определяющей судьбы человека в мире, силы.

В очерке «В.И.Ленин» Горький зафиксировал высказанную в одном из разговоров с ним мысль Ленина: «Люди, независимые от истории – фантазия. Если допустить, что когда-то такие люди были, то сейчас их – нет, не может быть. Они никому не нужны. Все, до последнего человека, втянуты в круговорот действительности, запутанной, как она никогда не запутывалась».

Горьковский интерес к людям, «выламывающимся» из своей социальной среды, свойственный ему с молодости, хорошо известен.

Однако, «выломившись», человек не обретал тем самым свободы, – он оставался зависимым, но не от ближайшего социального окружения, и даже не от системы социальных отношений только, а от чего-то гораздо более глубокого и сильного. Диапазон воздействий, которым подвергается человек, не сводится к влиянию его социальной среды и классовых связей, – они значительно многообразнее, шире и мощнее, чем импульсы от непосредственного окружения.

С.Г.Бочаров совершенно справедливо определил основную тенденцию развития горьковского эпоса как «непрерывное расширение жизни»: «Отдельный человеческий характер выступает на страницах горьковского произведения лицом к лицу со всей исторической действительностью и тем самым уже вне рамок воспитавшей его среды. Он не перестаёт быть представителем этой среды, но как таковой он подвергается воздействию исторического процесса в целом, несравненно более широкому, чем воздействие среды. В этом rendez-vous с историей человек выступает прежде всего не как составная часть класса, а как личность, имеющая непосредственный контакт с ведущей исторической закономерностью»[59].

Л.Ф.Киселева, развивая эту мысль в статье «Внутренняя организация произведения», показала, что новая концепция характера и обстоятельств трансформировала в «Жизни Клима Самгина» всю систему привычных для литературы средств и способов художественного сюжетно-композиционного построения романного «события»: «Своим романом Горький художественно показал, что каузальные связи, логические – то есть связи человека с ближней средой, непосредственно его окружающей и заставляющей его действовать так, а не иначе, – лишь частичка связей, которыми опосредованы люди, события в жизни, истории и, следовательно, могут быть опосредованы и в искусстве. «Ассортимент» связей неизмеримо шире: это и противоположности, оказывающиеся тождествами, и протагонисты, становящиеся антагонистами, и вообще события и герои как бы совсем не пересекающиеся друг с другом ни в каких планах, а двигающиеся по разным параллелям и т.д. Можно сразу в одном абзаце дать новое событие и нового героя так, будто и то, и другое – не ново, будто оно прямое продолжение предыдущего (от женщины, лежащей в постели у себя дома, в Москве – к выстрелу Кочура в харьковского губернатора), и представить в качестве причины события (выстрел в губернатора) то, о чем на страницах романа даже и не было упомянуто (жестокая расправа с крестьянами на юге). Бытовая сцена оказывается не только в связи, но и в соседстве с самой историей, и в связи не столько причинной, каузальной, сколько свободной, универсальной»[60].

Если в классическом романе XIX века действие развивалось по внутренней логике событий и характеров, выражавшей в причинно-следственных соотношениях романную ситуацию «личность и общество» через закономерности взаимосвязей между характерами и непосредственно окружающей их средой, и взаимоотношения людей реализовались, как правило, в фабуле и интриге, то в «Жизни Клима Самгина» «романная ситуация» резко расширена: связи между человеком и непосредственно окружающей его средой (семья, дом, профессиональное окружение, даже принадлежность к определенной социальной прослойке) уже не играют определяющей роли: в сложные взаимоотношения включаются люди, ничем как будто бы не связанные друг с другом; события и факты, лично никак не затрагивающие героев (допустим, появление новой теории, выход какой-либо книги), оказываются для них более важными, чем факты и события их личной жизни, такие, допустим, как арест или любовная связь; узлов интриги либо нет вообще, либо они распадаются, едва возникнув (убийство Марины Зотовой, например).

Романная ситуация «Жизни Клима Самгина» – человек и история, человек и всеобщее состояние мира; фабульные, причинно-следственные отношения в этой ситуации являются лишь частью, и не самой существенной, всеобщих универсальных связей человека с миром. Если у Достоевского и Толстого такого рода ситуация выражалась все-таки в значительной степени и главным образом через фабульные отношения и интригу, то в сюжетно-композиционной структуре «Жизни Клима Самгина» прямо, без посредствующих звеньев, находит выражение «всесторонний и всеобъемлющий характер мировой связи, лишь односторонне, отрывочно и неполно выражаемый каузальностью»[61].

И вот в этой системе взаимосвязей и воздействий, которым подвергается человеческая личность, кардинальное, определяющее значение имеет идея. Горький говорил о себе когда-то: «Я живу в атмосфере мысли». В «Жизни Клима Самгина» все люди без исключения, все вместе и каждый в отдельности, живут в «атмосфере мысли». А эта «атмосфера» может быть и чистой, как горный воздух, и удушающей, как лондонский смог.

В раздвинутой беспредельно по сравнению с прежним, классическим романом «романной ситуации» «Жизни Клима Самгина» мысль, идея поистине «материализуются» – не только в смысле необыкновенно пластичного, «вещного» их изображения, но прежде всего как сила, властно воздействующая на жизнь и людей и занимающая ведущее место в системе «обстоятельств»,– тех, что, по словам Энгельса, «окружают героев и заставляют их действовать», а в итоге – определяют их жизнь и судьбу.

Если у Достоевского идея выступала как структурный элемент характера и развивалась в русле сознания определенного человека, проходя испытание и проверку на прочность его «натурой» и в его действиях, то у Горького, помимо подобной же формы её бытования, широчайшим образом реализованной в «Жизни Клима Самгина», идея и вообще, сама по себе, будучи отчужденной от конкретной личности, отдельного сознания, может быть столь же или даже еще более мощной силой, чем любовь, страсть, деньги, власть – всё то, что Добролюбов называл «отношениями семейными и по имуществу», составлявшими основную пружину сюжетов в литературе XIX века (в том числе и романа Достоевского, где первостепенную роль в жизни и судьбе человека играли не только «мысли», но и «миллионы»). У Горького никому из его «мыслителей», от косноязычного однопалого проповедника в грязном подвале до утонченных интеллектуалов в салоне Леонида Андреева, включая и Самгина, и других, «не надобно миллионов», у него даже купцы и предприниматели – Варавка, Лютов, Зотов, Савва Морозов, Радеев, Марина, и – кто бы мог подумать! – такая «империалистическая акула», как Бердников, – живут не ради «миллионов» самих по себе и приносимых ими материальных благ, а ради той или иной идеи, и живут тоже в первую очередь в «атмосфере мысли».

«Отношения по идеям» в горьковском художественном мире решительно выступают на авансцену, делая почти несущественными «отношения семейные и по имуществу», оттесняя на второй план связанные с этими извечными пружинами романных сюжетов фабулу и интригу и образуя новые сюжетные связи. Мир вещей зыблется, становится нереальным, призрачным, материальные ценности теряют цену; мир идей, «действующих» в «Жизни Клима Самгина» и в качестве «героев», и в качестве «обстоятельств», становится реальной и грозной, поистине «материальной» (притом показанной не мистически-символически, а чисто реалистически), силой, оказывающей властное воздействие и на личность, характер, судьбу отдельного человека и на судьбы общества и мира в целом.

Марксистская аксиома о «бытии, определяющем сознание», представляется в этом мире достаточно эфемерной теоретической конструкцией («конструктом», употребляя модное ныне словечко), ибо в этом мире в гораздо большей мере сознание определяет бытие. Андрей Платонов говорил, что перед смертью Горький написал «ряд произведений пророческого значения». Вот пример правоты его суждения: мысль о том, что не бытие определяет сознание, а наоборот, что идеи диктуют миру «расписание жизни», уже и через немалое время после Горького вошли в арсенал либеральной научной экономической и исторической науки. Один из её апостолов (еще раз повторю – через десятилетия после Горького) Джон Кейнс выразил эти мысли так: «Идеи экономистов и политических философов и тогда, когда они верны, и когда они неверны, являют гораздо большую власть, чем это обычно понимается. На самом деле мало что, кроме идей, правит миром. Практические люди, которые верят, что они-то свободны от всяких интеллектуальных влияний, обычно являются рабами какого-нибудь издохшего экономиста» [62]. Не думаю, что он вычитал эту идею в «Самгине», но ведь там она была уже выражена намного раньше его, и гораздо ярче и глубже.. Основополагающий марксистский постулат о том, что «бытие определяет сознание», в «Жизни Клима Самгина» и прямо оспаривается некоторыми идеологами, например, Долгановым: «Мысль, что сознание определяется бытием – вреднейшая мысль, она ставит человека в позицию механического приемника впечатлений бытия и не может объяснить, какой же силой покорный раб действительности преображает её. А ведь действительность никогда не была – и не будет!– лучше человека, он же всегда был и будет не удовлетворен ею» (XXII, 183). Да и Самгиным она тоже отвергается, правда, не без оглядки на Шпенглера: «Если даже допустить, что сознание определяется бытием, – это еще не определяет, что сознание согласуется с волею» (ХХ, 471). Но дело не в этих теоретических спорах, а в том, что жизнь героев романа – значительнейшей их части, вовсе не живущих как «растения», действительно определяется идейными, а не какими-либо иными «интересами».

В этом смысле «Жизнь Клима Самгина» – роман предельно идеологический, так же как и в том отношении, что в художественно-осязаемом, пластическом выражении мощи идеи, энергии мысли Горький – автор «Жизни Клима Самгина» – вряд ли имеет себе равных в литературе ХХ века.

Но – всё имеет свою «обратную сторону», и универсальное художественное реалистическое проникновение в диалектику жизни – в том числе жизни идеи – вопреки всем публицистическим декларациям – высвечивает её беспощадно-отчетливо. Горький-художник показывает, что идея, мысль обладает не только созидательной, но и разрушительной силой, не только освобождает, но и порабощает человека, не только раскрепощает жизнь, но и накладывает на неё путы, чреватые новой гигантской, невиданной несвободой – в том числе и для самой мысли. Именно в этом смысле «идеологический» роман «Жизнь Клима Самгина» одновременно – в неменьшей степени – является и может рассматриваться как роман «антиидеологический».

«Антиидеологичность» его, так же как и «идеологичность», выражается не декларативно, а художественно, и не однолинейно, а многосторонне. Это обеспечивается, как уже говорилось, самим принципом изображения, художественной структурой, дающей возможность, с одной стороны, предельно независимого существования, противоборства, самовыявления, развития самых разных идей в романном пространстве – и по отношению к авторской идеологической позиции, и к позиции – если можно говорить о таковой – «посредника» Самгина; а с другой – властно требующей от читателя: думай сам!

Авторская идеологическая позиция таким построением также в конечном счете релятивизирована; «грубая, жандармская подтасовка» идеологического процесса, к которой, по словам А.Луначарского, полемизировавшего с М.Бахтиным, прибегает даже Достоевский своем полифоническом романе, в «Климе Самгине» самой художественной системой изначально поставлена «вне закона». Такой подтасовкой занимался Самгин, делая её очевидной и, стало быть, настораживая читателя, обостряя читательское внимание, заставляя его быть «бдительным» и не верить на слово посреднику-истолкователю. Автор предоставляет ему эту возможность, сам оставаясь в стороне, правда, позволяя себе – иногда достаточно грубо, «по-жандармски», особенно в четвертой, не обработанной части (и это не «прием», а недостаток, не устраненный автором при правке текста) – вмешиваться в самгинский ход мысли, чем, кстати говоря, не столько убеждает читателя, сколько заставляет его быть настороже и по отношению к собственно авторским попыткам «дискредитации» свидетеля. Чуткий читатель хорошо видит такой нажим, «перебор», когда автор теряет выдержку, тон «обжигающего беспристрастия» (Р.Роллан) и слишком «энергично бичует» Самгина, что, по собственному признанию Горького в цитированном выше его письме И.Груздеву, – означало срыв, субъективизм: «Значит, книга испорчена».

То, что автор как идеолог вроде бы больше симпатизирует революционерам, марксистам, а не их оппонентам (хотя здесь не всё так однозначно), – читателю известно априори: он читает книгу, написанную не кем-нибудь, а Максимом Горьким, «буревестником революции». Но он видит также, что перед ним развертывается история борьбы идей, по отношению к которой автор поставил себя в позицию объективного летописца, что все идейные течения и их адепты по отношению к нему, читателю, – в равном положении, каждое из них самовыявляет себя и в сильных, и в слабых своих сторонах, что марксизм здесь – при всех априори предполагаемых симпатиях к нему Горького-идеолога – не на особом положении; как и любое другое идейное течение, он подергается резкой – иногда весьма резкой – критике; что большевизм не покрывает собой и не заслоняет всего в идейной жизни эпохи, и даже в спектре революционных движений он – лишь одно из течений, стремительно набирающих силу, хотя – кто скажет, что это не так? – как идеология он увереннее, напористее, агрессивнее других, способен сильнее, чем его противники, привлекать к себе людей и подчинять их сознание, «ибо в Марксе, – по словам Лютова, – имеем наконец вероучителя крепости девяностоградусной. Это – не наша, русская, бражка, возбуждающая лирическую чесотку души, не варево князя Кропоткина, графа Толстого, полковника Лаврова и семинаристов, окрестившихся в социалисты, с которыми приятно поболтать, – нет! С Марксом не поболтаешь» (XXI, 265). Большевизм – один из сильнейших «катализаторов химического процесса», но Россию к революции толкает не только он; весь клубок идеологических противоречий сплетается в поток, неудержимо устремляющийся в этом направлении. Однако марксизм в романе высвечен как идеология, не исчерпывающая действительность во всех её противоречиях, но – как любая идеология вообще – он «упрощает» жизнь, во-первых, а, во-вторых, поставленный в контекст идейной борьбы и под огонь критики скептиков и оппонентов, обнаруживает в романе не только свою силу, но и потенциальную опасность превращения в «идеологию несвободы», опасность, которая выглядит в романе весьма реальной, если не неизбежной перспективой, если марксизм победит..

Мы еще вернемся к этому, а сейчас обратим внимание еще на один – чрезвычайно важный – аспект «антиидеологического» заряда «Жизни Клима Самгина». В романе с большой силой художественной убедительности показано, что идея, превращаясь в фанатическую веру, в которой замыкается человек, порабощает личность, делает её своим рабом и – одновременно – насильником, диктаторски навязывающим её всему миру.

«Мы, русские люди, – говорит в романе Туробоев, – не умеем владеть умом. У нас не человек управляет своей мыслью, а она порабощает его… У нас удивительно много людей, которые, приняв чужую мысль, не могут, даже как будто боятся проверить её, внести поправки от себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить её, заострить и вынести за пределы логики, за границу возможного. Вообще мне кажется, что мысль для русского человека – нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх перед ним, вражду к нему, у других – рабское подчинение его игре, – игре, весьма часто развращающей людей… У нас есть варварская жадность к мысли, особенно – блестящей, это напоминает жадность дикарей к стеклянным бусам… Я думаю, что только этим можно объяснить такие курьезы, как вольтерьянцев-крепостников, дарвинистов – поповых детей, идеалистов из купечества первой гильдии и марксистов из того же сословия» (XXII, 331).

И действительно, большинство героев в романе – не властители, а пленники идей, люди, «выутюженные тяжелыми идеями», как выразился Горький в одной из записей для себя (ПСС, Варианты, т. 6., с. 469), придавленные ими, как тяжелым камнем.

В набросках к роману есть такая фраза: «Все люди ходят на веревочках различных идей. И чем более веревочки эти крепки и коротки, тем более уверенно они считают себя свободными, а идея свободной, гармонически цельной личности раскрошена, разорвана политиками, хотя бы они были и воинствующими эстетами». Она не вошла в опубликованный текст; не хотел Горький доверить её ни Самгину, ни кому-либо другому (разве что только Туробоев мог бы такую мысль сформулировать), – она реализована в романе художественно: в характерах и судьбах «пленников» различных идей.

Игорь Туробоев назвал однажды идеи «девицами духовного сословия», а союз человека с той или иной идеей – «супружеством» («Я признаю вполне законным стремление каждого холостого человека поять в супруги себе ту или иную идейку и жить до конца дней, в добром с нею согласии, но лично я – предпочитаю остаться холостым» (XXI, 259).

В романе показаны разные варианты такого «супружества». Есть «однолюбы», люди, фанатически уверовавшие в одну идею, замкнувшие себя в ней: народник дядя Яков (Лидия говорит о нем: «Он бросил себя в жертву идее – раз и навсегда»; Варавка добавляет: «Как слепой, в яму упал»); марксист Кутузов – у него «каждая мысль – звено цепи, которой он прикован к своей вере» (XXII, 444), он обладает несокрушимой уверенностью в неоспоримости проповедуемой истины (XXII, 120) и в любом споре всё сводит «к процессу классового расслоения», к решающей роли экономического фактора» (XXI, 213); феминист Макаров (о чем бы он ни говорил, всё сводит к размышлениям о судьбе женщин, к проблеме «женщина и культура»)… Фанатики одной идеи не ощущают себя «пленниками», не чувствуют «кандалов», которые выковали для себя и куют для других («Кандалы для души куете!» – кричит революционерам Диомидов, сам занимаясь тем же, только его «кандалы» другие – религиозно-сектантского толка). Большевик Кутузов, уверовавший в свою идею и в свое предназначение быть «мастеровым революции», хотя и должен был пожертвовать ради идеи своим талантом певца (на замечание Самгина, что Кутузову следовало бы идти в оперу, а не в революцию, Елизавета Спивак отвечает: «Он хотел, но, должно быть, иногда следует идти против одного сильного желания, чтобы оно не заглушило все другие» (XXI, 383), чувствует себя вполне «на своем стуле», – даже Клим Самгин признается себе, что «его сознание свободы приятно в нем и даже возбуждает зависть к нему, притом – не злую зависть» (XXII, 120). Однако он только выглядит свободным – в своих собственных глазах и – иногда – в глазах Самгина, который, кстати, вскоре в рефлексии своей пытается это впечатление пересмотреть как лишь первоначальное, сиюминутное и ложное.

Есть «многоженцы», перевертыши, меняющие одну идею на другую, в каждый данный момент также не чувствующие себя «под каблуком» очередной идеи-«супруги», будь то допустим, Томилин, или Алексей Гогин, или Стратонов.

Есть принципиальный «холостяк» Туробоев, скептик, «враг пророков», хорошо понимающий, что в нынешние времена «выгоднее пристроить себя к жизни с левой её стороны» (XXI, 218), но предпочитающий остаться «холостяком», ибо, как он говорит – «среди господствующих идей нет ни одной, приемлемой» для него (XXI, 376).

Но есть и другие люди – глубоко чувствующие, много понимающие, разрывающиеся между разными, порой противоположно направленными «вероучениями», как Лютов или Антон Тагильский в конце своего пути; в романе герои этого типа – обязательно фигуры трагической судьбы, буквально самосжигающие себя.

Есть, наконец, – в немалом числе – люди, состоящие в фиктивном «браке», прячущиеся в идеях, «надевающие» на себя ту или иную идеологию («систему фраз») как маску, как панцирь, скорлупу, в которой скрываются от жизни. Пушкинское «самостоянье человека – залог величия его» – почти недостижимый идеал в начале ХХ века и в отразившем эту эпоху художественном мире «Жизни Клима Самгина», где «атмосфера мысли», в которой живут герои, столь агрессивна, так подавляет, отравляет, подчиняет человека, что быть добровольным «пленником» какой-либо идеи становится более комфортным психологическим состоянием, чем пытаться противостоять «насилию идей». «Люди прячутся друг от друга в идеях» (XXI, 143). Быть «безыдейным» в такой атмосфере неприлично, это значит стать всеми и самим собой презираемым Безбедовым; жизнь заставляет выбирать для себя ту или иную веру, а коли таковой нет – можно спрятаться в той или иной «системе фраз», чтобы не выглядеть белой вороной в интеллигентском обществе, лучше ходить «с колокольчиком на шее, как швейцарская корова» (ХХI, 300), превращая идею в слова, «в песок слов» (XXI, 187).

И все идеологи – особенно фанатики одной идеи – «насильники», они не только сами веруют, но изо всех сил стараются обратить в свою веру других. «Тут каждый стремится выдрессировать меня, как собаку для охоты за дичью», – говорит Макаров о спорах во флигеле писателя Катина. «Они все насильники, все заражены стремлением порабощать», – думает об идеологах разного толка Самгин XXI, 245).

«Насилие умников» (XXI, 327), тирания идей приводят к тому, что люди, замаскировавшиеся в идеях и принявшие их как «систему фраз», выхолащивают идеи, превращают их в фикции; другие же, принявшие идею как веру, сами превращаются в тени, в знаки идей.