Анархизм. Русские идеологи анархизма М. Бакунин и П. Кропоткин

Анархизм – политическая теория, целью которой является достижение анархии - «безвластия». [П-Ж. Прудон, «Собственность», стр. 264]. Другими словами, анархизм – политическая теория, которая стремится создавать общество, в котором отношения между людьми строятся на принципах равенства и свободного договора. Также анархизм выступает против всех форм иерархии и авторитаризма (а не только государства и капитализма) как вредных для людей и ущемляющих их индивидуальность.

«Популярное понимание анархизма – анархизм это антигосударственное движение, но анархизм – намного более тонкая и богатая ньюансами теория, чем просто оппозиция правительству. Анархисты выступают против идеи, что власть и доминирование необходимы для общества, и вместо этого предлагают кооперативные, антииерархические формы социальной, политической и экономической организации общества«. [Л. Сьюзен Браун: Политика Индивидуализма, стр. 106]

«Анархизм» и «анархия» – несомненно, наиболее искаженные идеи в истории политических теорий. Часто эти слова используют для обозначения «хаоса» или «беспорядка,» считая косвенно, что анархисты желают социального хаоса и возвращения к «законам джунглей». Этот процесс искажения – исторически обоснован. Так, в тех странах, в которых правил один человек (например – монархия) слова «республика» и «демократия» воспринимались аналогично понятию «анархия» как беспорядок и хаос. Политические силы, заинтересованные в сохранении статус-кво в данных странах будут убеждать людей в том, что альтернатива существующей системе практически не работоспособна, и что новая форма общественного устройства будет только вести к хаосу. Или, как говорил Е. Малатеста: «Люди думали, что правительство необходимо и что без правительства может быть только беспорядок, и естественно, что анархия, означающая отсутствие правительства, должна звучать подобно отсутствию порядка.

Значительный вклад в разработку социально-философских проблем внесли представители русского анархизма. Вопреки стандартным и примитивным представлениям об их теориях, следует иметь в виду, что наряду о идеями разрушения существующего строя, преувеличением роли насилия, в русском анархизме имел место прочный интерес к проблемам личности развития человека.

Бакунин Михаил Александрович (1814 - 1876), один из основоположников и идеологов анархизма, боролся с марксизмом в I интернационале, оказал влияние на народничество, в философии идеалист. Для Бакунина характерно состояние деятельности: углубление в учебу, в занятия наукой, философией. Центром всей "системы мира" Бакунина является человек, который составляет одно целое со всей природой. Человек - это животное, но обладающее способностью мыслить и выражать свои мысли словами. Человек выходит из животного состояния, чтобы прийти к человечности, т. е. к устройству своего общественного существования на основах науки, сознания, разумного труда и свободы. Кстати Бакунин подчеркивал, что отрицает существование души как духовной субстанции, независимой и отделимой от тела, утверждал, что то, что неправильно называется душой, - интеллектуальные и моральные качества человека. Первым средством познания человеком окружающего мира Бакунин считал способность абстрагирования, но при этом считал, что наш ум должен заниматься и изучением частностей. Отвлечение и скрупулезный, внимательный и терпеливый анализ частностей даст возможность возвысится до действительной концепции нашего мира. Единственной серьезной основой знаний, основой науки выступает, по Бакунину, коллективный или универсальный опыт, под которым понимается действительное установление действительных фактов. Веру в коллективный опыт человечества, народа Бакунин распространил на понимание истории, сделал эту веру основой для прогнозирования будущего общества, места человека в нем. В работе "Государственность и анархия" Бакунин пишет, что анархисты не имеют намерений навязывать народу какой-то идеал общественного устройства, но надо искать элементы своей будущей организации в самом народе. Так как всякая государственная власть по существу своему стоит вне народа и стремится починить народ своим порядкам, то анархисты объявляют себя врагами всякой государственной власти, врагами всякого государственного устройства. А народ, организуясь снизу вверх, путем самостоятельных и совершенно свободных соединений сам создаст свою жизнь. Становление безвластия и коллективизма в общественной жизни мыслилась путем революции, но при этом Бакунин отрицал необходимость революционной диктатуры: если будет государство, то будут и управляемые, будут и рабы". "Красная бюрократия", государство неизбежно превратится в диктатуру чиновников с органами подавления. Общественная собственность станет фактически собственностью управляющей власти. С позиций народничества Бакунин отстаивал интересы крестьянства, он считал их главной силой, опорой страны и полагал, что пролетариат не должен подавлять крестьянство, а должен быть его союзником. Отвергая будущую диктатуру пролетариата, Бакунин противопоставлял ей свободное развитие разнообразных кооперативных форм хозяйства, самоуправление тружеников в различных сообществах. Отвергая в духе анархистской доктрины государственность, Бакунин в то же время во имя интересов человека утверждал, как альтернативную форму организации общества, - вольный братский союз вольных производителей, ассоциаций, кооперативов, общин и областных федераций.

Эти идеи уже в двадцатом веке развивал последователь Бакунина - Петр Алексеевич Кропоткин (1842-1921). Место Кропоткина - теоретика анархизма, гуманиста, ученого в истории русской общественной жизни определяется его вкладом в социальную философию. С именем Кропоткина связано выдвижение и утверждение целого комплекса плодотворных идей. Среди них - единство науки, нравственности и революционных преобразований, критика уродливой централизации государственной власти и обоснование роли народной инициативы, политика естественнонаучного обоснования тенденций к взаимопомощи в человеческом обществе, широкое понимание роли кооперации не только в социально-экономическом, но и в общечеловеческом плане, как проявление закона взаимодействия людей во всех сферах деятельности. Гуманистическая ориентация мировоззрения и творчества Кропоткина отчетливо проявилась в том, что сквозь все его произведения проходит главная гуманистическая идея - примат человеческого интереса. По мысли Кропоткина, ничего в обществе не должно совершатся помимо человека, вопреки его воли, потребностям. Никакие, даже благородные, начинания не могут осуществляться путем насилия над людьми. Всякая социальная деятельность, в том числе и революционная борьба, имеет смысл, если она совершается с целью осуществления наибольшей суммы счастья для каждой из единиц человеческого общества. Кропоткин утверждал, что существует прямая связь между свободой народа и его достижениями во всех сферах жизни. Так как свобода - это возможность самостоятельного развития личности, ответственной только перед своей совестью. Кропоткин писал, что те эпохи достали в истории наибольшего развития, когда народ завоевывал себе свободу. Из области науки принес Кропоткин в революционное дело требование ясности, ненависти ко всякой лжи, какой бы целью она не прикрывалась. Кропоткин убежден был в необходимости революции. Но для него революция - это не голос насилия, не разрушение. Революция должна быть не отделима от науки и нравственности. Из концепции единства науки, нравственности, революции выросла и своеобразная синтетическая философия Кропоткина. Он указывал на то, что в живой природе существует не только "борьба за существование", но и взаимопомощь живых существ. Опираясь на признание этой взаимопомощи, Кропоткин пришел к фундаментальному выводу: "нравственное начало в человеке есть не что иное, как дальнейшее развитие инстинкта общественности, свойственного всем живым существам". Следовательно, общество никогда не должно навязывать людям привычки к насилию, разрушению. Для подлинного развития науки и искусства нужна свобода от административного государственного и церковного давления. Идеи русских анархистов обогатили понимание места человека в обществе, утвердили роль добровольных форм коллективной жизни людей, осудили гнетущую роль централизма, сковывавшую человеческую свободу.

18. Н. Михайловский и теория «героя и толпы». Субъективный метод в социологии П. Лаврова.

массовым движениям и психическим эпидемиям средневековья, гипнотизму, сомнамбулизму, душевно-патологическим явлениям, явлениям массового "автоматического подражания" и т. п. Все эти явления Михайловский подводит под общий знаменатель, выдвигая для них общую причину: "подавление индивидуальности". Как позднее признавали самые разнообразные критики и комментаторы, сделано это было им необычайно интересно и оригинально. Самое главное здесь - введение в научный обиход проблем и приемов социальной психологии, ближайшей, наряду с политэкономией союзницей социологии, прежде всего на примерах изучения поведения толпы". Михайловский попытался дать и определение основных характеристик поведения (анонимность, внушаемость, обезличенность), ее классификацию, управление толпой, лидерство в ней и т. п. Это главные темы его незаконченной статьи "Герои и толпа" (1882г.), "Научных писем" (1884г.) и последующих публикаций в 90-е годы. “Герой” у Михайловского “Это не первый любовник романа и не человек, совершающий великий подвиг”. Герой может, пожалуй, быть и тем и другим, но не в этом заключается та его черта. Герой по Михайловскому “просто первый “ломает лед”, как говорят французы, делает тот решительный шаг, которого трепетно ждет толпа, чтобы со стремительной силой броситься в ту или другую сторону”. И важен не сам по себе герой, а лишь вызываемое им массовое движение. “Сам по себе он может быть, как уже сказано, и полоумным, и негодяем, и глупцом, нимало не интересным. Для меня очень важно во избежание разных возможных недоразумений, чтобы читатель утвердился на этом значении слова “герой” и чтобы он не ожидал от героев, непременно чего-нибудь “героического” в том двусмысленном значении, которое обыкновенно соединяется с этим словом. ” С этой именно целью он начал очерк убийством Амвросия. С этой же целью он напоминает читателю одну высокохудожественную сцену из “Войны и мира” — сцену убийства Верещагина. Михайловский считает, что лучшего исторического примера момента возбуждения толпы под влиянием примера он не находил В этой выписке из романа истинный герой оказался тот “солдат, который вдруг, с “исказившимся от злобы лицом” первый ударил Верещагина. Это был, может быть (и даже вероятно), самый тупой человек изо всей команды. Но во всяком случае его удар сделал то, чего не могли сделать ни патриотические возгласы Растопчина …, ни начальственный вид графа, ни его прямые приказания. ” Толпа последовала примеру солдата, Верещагин был убит. “Верещагина погубило неудержимое стремление известным образом настроенной толпы подражать герою. А героем был в этом случае тот драгун, у которого хватило смелости или трусости нанести первый удар. Если читателю не нравится такое употребление слова “герой”, то я прошу извинения, но иного подходящего слова я не нашел. Это, разумеется, нисколько не мешает увлекать толпу и истинно великим людям. Сами по себе мотивы, двинувшие героя на геройство, для нас безразличны. Пусть это будет тупое повиновение (как, вероятно, было у нашего драгуна) или страстная жажда добра и правды, глубокая личная ненависть или горячее чувство любви — для нас важен герой только в его отношении к толпе, только как двигатель. Без сомнения, немало найдется в истории случаев, в которых личные мотивы героев бросают свет на весь эпизод, и тогда мы, разумеется, не можем отказываться от изучения этих мотивов”. Но задача книги все-таки исчерпывается взаимными отношениями двух факторов: героя и толпы.

Михайловский попытался поставить и разрешить вопрос который во всем объеме наука даже не пыталась. Он постарался уяснить себе эти отношения и определить условия их возникновения, будут ли эти условия заключаться в характере данного исторического момента, данного общественного строя, личных свойств героя, психического настроения массы или каких иных элементов. - это можно сказать — непочатый вопрос. “Это зависит прежде всего от крайней раздробленности знания, в силу которой каждый ученый с благородным упорством работает под смоковницей своей специальности, но не хочет или не может принять в соображение то, что творится под соседней смоковницей. Юрист, историк, экономист, совершенно незнакомый с результатами, общим духом и приемами наук физических, есть до такой степени распространенное явление, что мы с ним совсем свыклись и не находим тут ничего странного. Есть, однако, область знания, более или менее близкое знакомство с которой самые снисходительные люди должны, кажется, признать обязательным для историка, экономиста или юриста. Это — область душевных явлений. Положим, что психология и до настоящего дня не имеет еще вполне установившегося научного облика, не представляет собой законченной цепи взаимно поддерживающихся и общепризнанных истин. Но как ни много в этой области спорного, гипотетического и условного, душевные явления настолько-то известны все-таки, чтобы можно было по достоинству оценить психологические моменты различных политических, юридических, экономических теорий. Какие бы понятия тот или другой экономист ни имел о человеческой душе для своего личного обихода, но в сфере своей науки он рассуждает так, что единственный духовный двигатель человека есть стремление покупать как можно дешевле и продавать как можно дороже. Для иного юриста мотивы деятельности человека исчерпываются стремлением совершать преступления и терпеть за них наказания, и т. п. Так как душа человеческая на самом деле бесконечно сложнее, то понятно, что явления, незаметные с этих условных, специальных точек зрения, ускользают от анализа, хотя в жизни заявляют о себе, может быть, очень часто и очень сильно. Таковы именно массовые движения. Потрудитесь припомнить весь цикл существующих так называемых социальных наук — и вы увидите, что ни на одну из них нельзя возложить обязанности изучения массовых движений как таковых, т. е. в их существенных и самостоятельных чертах. Правда, уголовное право знает, например, соучастие в преступлении, бунт, восстание; политическая экономия знает стачку, эмиграционное движение; международное право знает войну, сражение. Но уголовное право ведает предмет с точки зрения виновности и наказуемости, политическая экономия — с точки зрения хозяйственных последствий, международное право — с точки зрения известного, постоянно колеблющегося, так сказать, кодекса приличий. При этом массовое движение как общественное явление в своих интимных, самостоятельных чертах, как явление, имеющее свои законы, по которым оно возникает, продолжается и прекращается, остается” “Велик и величествен храм науки, но в нем слишком много самостоятельных приделов, в каждом из которых происходит свое особое, специальное священнодействие, без внимания к тому, что делается в другом. Широкий, обобщающий характер шагов науки за последнюю четверть века много урезал самостоятельность отдельных приделов, но мы все-таки еще очень далеки от идеала истинного сотрудничества различных областей знания. Если бы нужны были доказательства, то, может быть, наилучшим доказательством этого рода оказалась бы судьба вопроса, нас теперь занимающего. ” В истории человеческой мысли нередко бывает, что практика предвосхищает у науки известные группы истин и пользуется ими, сама их не понимая, для той или другой практической цели. Наука, например, только теперь узнает природу искусственной каталепсии или гипнотизма, а между тем она была уже знакома древним египетским жрецам, не говоря о целом ряде последующих шарлатанов и фокусников. Знакома она им была, конечно, только эмпирически, как факт, причем о причинах факта они не задумывались или же искали их в какой-нибудь мистической области. Таких примеров история мысли знает множество. И как практическое применение рычага на неизмеримое, можно сказать, время предшествовало научному его исследованию, так и механику массовых движений эмпирически знали и практически пользовались ею уже наши очень отдаленные предки.

“Военные люди, может быть, первые обратили внимание на неудержимую склонность толпы следовать резкому примеру, в чем бы он ни состоял. Есть много военно-исторических анекдотов о паническом страхе или безумной коллективной храбрости под влиянием энергического примера. ” Под влиянием теорий толпы Н. Михайловского, Г. Тарда и Г. Ле Бона проводились исследования социальной психологии солдат, черт его коллективного поведения (бой, отступление, паника), группообразующей роли "строя" и команд и т. п. [9 Журнал социологии и социальной антропологии, 1998 И. А. Голосенко “Военная социология в России”. Журнал социологии и социальной антропологии, №2, 1998. ]

Следующим примером подражания у Михайловского это подражания смертным казням. Факты такого подрожания он берет из работ англичанина Миттермайера, тот писал: “Опыты показывают, что нередко казни имеют пагубное влияние на зрителей и побуждают их самих к совершению убийств”, и приводит Британские данные статистики и конкретные примеры.

Еще одно, явление подражания, “лишь отчасти подведомственное науке уголовного права, отчасти же далеко выступающее за его рамки, которое, может быть, именно благодаря своей пограничности между двумя или более областями знания, а может быть, благодаря своему резкому и мрачному характеру несколько более изучено с интересующей нас стороны. Разумею самоубийство. Здесь значение примера и подражания не подлежит никакому сомнению”. Один из примеров Михайловского сохранившийся рассказ Плутарха о странной эпидемии самоубийства милетских девушек: несчастные налагали на себя руки одна за другой, без всякой видимой причины. Подражание в деле самоубийства доходит иногда до того, что акт повторяется именно при той самой обстановке, в том же месте, тем же орудием, как первое самоубийство. “Без сомнения, какие-либо общие причины должны были существовать: если люди вешаются, так значит не красна их жизнь. Но недовольство было все-таки не настолько сильно, чтобы перевесить соблазн отсутствующего или присутствующего крючка. Он, именно он, этот крючок таинственно манил к себе обремененных и скорбных, и когда крючок был убран, бремя и скорбь перестали быть непереносными. ” Михайловский приводит слова французского психиатра: “Давно признано, что самоубийство легко обращается в эпидемию, и что склонность к этому акту может передаваться от одного индивида к другому путем нравственной заразы, существование которой так же несомненно, как несомненна заразительность некоторых болезней.... Является какое-то таинственное влечение, подобное всемогущему инстинкту, побуждающему нас, почти помимо нашего сознания повторять акты, которых мы были свидетелями и которые сильно подействовали на наши чувства или воображение. Относительно смертной казни и самоубийства значение подражания установлено давно, еще за долго до Михайловского, и является по его мнению несомненным. Но до сих пор мы имеем не объяснение, а только описание явления.

Все приведенные выше факты подрожаний являются скорей только случаями нравственно заразительного или бессознательного подражания. “Эпидемический и именно подражательный характер некоторых нервных болезней близко знаком каждому, видавшему весьма обыкновенное явление, что за одной кликушей следует их несколько… Всякого рода судороги и конвульсии вообще сильно действуют на зрителей и очень часто вызывают целую вереницу подражателей. Таково, например, происхождение “конвульсионеров”. Началось с того, что на могиле одного праведника-янсениста с одним из его почитателей случился припадок конвульсий. Этот пример заразил и других, а года через два конвульсионеров считалось уже до восьмисот. При этом бились в страшных судорогах не только янсенисты, а и совершенно посторонние люди, случайно бывшие свидетелями судорог. Замечательно также, что у некоторых конвульсионеров, принимавших позу распятого Христа и впадавших затем в каталептическое состояние, на известных местах конечностей, именно там, где у Христа были “язвы гвоздяные”, появлялась краснота и припухлость. Начиная, следовательно, с полусознательного подражания распятому Христу, эти люди подвергались вслед затем такому усиленному давлению подражания, которое до известной степени воспроизводило даже крестные раны. ”

Вот Михайловский убедил нас в чрезвычайной силе и распространенности этого “психического двигателя”, бессознательного или мимовольного подражания, остается только разрешить вопрос об условиях, при которых склонность к подражанию присутствует и отсутствует, появляется и исчезает, выражается с большей и меньшей силой: при каких, следовательно, условиях складывается то, что он называет “толпой”, — податливую массу, готовую идти “за героем” куда бы то ни было и томительно и напряженно переминающаяся с ноги на ногу в ожидании его появления.

“Из каких людей составляется “толпа”? В чем заключается секрет их непреодолимого стремления к подражанию? Нравственные ли их качества определяют это стремление, или умственные, или какие Другие особенности? ” В четвертой части своей статьи “Герои и толпа”, перед Михайловским встает дилемма: “или подражательность не имеет ничего общего с симпатией, или симпатия не может служить основанием для теории нравственных чувств”, впрочем, ему здесь нет дела до систем морали, а потому он считает, что можно ограничиться простым замечанием, что различие между симпатией и подражательностью не так уже резко.

Рассуждая на тему подражательности, она “даже в наивысших своих болезненных формах, есть лишь специальный случай омрачения сознания и слабости воли, обусловленной какими-то специальными обстоятельствами. Очевидно, что в этих специальных обстоятельствах должен находиться ключ к уразумению всех разнообразных явлений. Найдя этот ключ, мы откроем себе далекие перспективы в глубь истории и в область практической жизни, ибо узнаем, как, когда и почему толпа шла и идет за героями. ” Михайловский пытается дойти до причин явления, у него возникает вопрос: “что же общего между условиями жизни современной якутки или забайкальского казака и, например, итальянца XIV века, неистово и вместе послушно отплясывающего тарантеллу, или крестоносца, почти автоматически примыкающего к походу? Почему во всех этих случаях рефлекс получает именно подражательный характер, а не какой-нибудь другой? В ответ мы получим или простой итог: “имитативность, стремление приходить в унисон с окружающими людьми есть существенное свойство человека, существенная черта его психофизической природы, данная в самом устройстве нервно-мозгового механизма” (Кандинский. Общепонятные психологические этюды). Или же нам предложат отдельные отрывочные объяснения того, как крупное общественное несчастье вроде труса, глада или нашествия иноплеменников парализировало сознание и волю современников”

Петр Лавровый Лавров (1823-1900) — представитель субъективного направления в социологии — рассматривал историю как процесс, происходящий на основании реализации человеческих потребностей: основных (биосоциальных — питания, безопасности, нервного возбуждения), временных (государственно-правовых и религиозных форм объединения), потребности развития («историческая жизнь»). Согласно Лаврову, исторический процесс имеет направленность и измеряется степенью развития социальной солидарности. Содержательную сущность исторического процесса составляет борьба просвещенного и мыслящего меньшинства за социальный прогресс. В своем основном социологическом произведении «Исторические письма» он разработал основы субъективного метода в социологии.

Социологическому исследованию, по мнению Лаврова, подлежат:

проточеловеческие сообщества, в которых выработалось индивидуальное сознание;

существующие формы человеческого общежития;

общественные идеалы как основа солидарности и справедливого общества;

практические задачи, вытекающие из стремления личности осуществить свои идеалы.

По Лаврову, ведущей силой, органом прогресса является личность, характеризующаяся критическим сознанием, стремлением к изменению застывших общественных форм. В качестве побудительных причин деятельности человека Лавров называет обычай, аффекты, интересы и убеждения. По его мнению, историческая жизнь человечества начинается с появлением критически мыслящих личностей, прогресс начинается с личности, умеющей критически мыслить и сострадающей угнетенным. Таким образом, общество проходит следующие фазы прогрессивного развития: появление критически мыслящих и способных к состраданию одиночек; единичные организованные групповые выступления в защиту обездоленных; образование политических партий, ставящих перед собой задачу изменить существующий строй.

Движущей силой социального развития и политической борьбы Лавров называл интеллигенцию, поскольку считал, что именно ее представители способны к критическому мышлению.

С 1880-х гг., отойдя от крайностей субъективной социологии, Лавров начинает рассматривать личность и как члена «коллективного организма». В связи с этим меняется его трактовка социального прогресса, понимаемого не только как результат деятельности критически мыслящей личности, но и как «усиление и расширение общественной солидарности», достижение которой во всех сферах общественной жизни — экономике, политике, нравственности, интеллектуальной деятельности — «единственная возможная цель прогресса».