К. Поппер о диалектике

Этот вопрос Поппер рассматривает в двух планах – критическом и позитивном. Он называет прежде всего ряд недостатков, которые характерны для диалектики, имея в виду прежде всего гегелевский ее вариант. Среди этих недостатков такие как «неопределенная и туманная манера речи», метафоричность и растяжимость, расплывчатость рассуждений, «игра словами», «глубокоумная двусмысленность», схематизм диалектической триады (тезис – антитезис – синтез).

Далее Поппер указывает на «огромные претензии» диалектики, на преувеличение ее значения, на непонятность и «крайнюю произвольность» в применении ее «туманных идей», «нескромность в притязаниях». Как серьезные пороки гегелевской диалектики философ отмечает ее идеализм и «железобетонный догматизм». Но больше всего его возмущает «покушение» диалектики на закон противоречия (или закон исключения противоречий) традиционной логики.

Существенным недостатком материалистической диалектики Поппер считает то, что она «мало подкреплена наукой» и что «именно соединение диалектики и материализма кажется мне даже худшим, чем диалектический идеализм» [2, с 134]. Кроме того, он полагает, что диалектика «сослужила дурную службу» не только для развития философии, но для развития политической науки, «хулит» Маркса за революционную направленность его диалектики, за его нетерпимость к критике диалектического материализма.

Вместе с тем по поводу диалектики и диалектического метода Поппер высказывает ряд позитивных идей:

1. Раскритиковав гегелевскую триаду за схематизм, философ вместе с тем отмечает, что «диалектическая триада хорошо описывает определенные ступени в истории мышления, особенно в развитии идей, теорий и социальных движений, опирающихся на идеи или теории... Если так, то диалектическая схема часто оказывается уместной» [2, с 120]. Иначе говоря, он признает значение диалектической триады, но совершенно справедливо выступает против ее абсолютизации, против навязывания ее везде и всюду, против ее ликвидации.

2. Рассматривая структуру диалектической триады, Поппер указывает, что ее третий компонент – синтез – есть не что иное как «теория, в которой сохранены наиболее ценные элементы и тезиса, и антитезиса. Необходимо признать, что подобная диалектическая интерпретация истории мышления может быть вполне удовлетворительной и добавляет некоторые ценные моменты к интерпретации мышления в терминах проб и ошибок» [2, с 120].

Показательно, что для обоснования этого положения он обращается к развитию физики, где можно найти очень много примеров, которые «вписываются в диалектическую схему». Приведя один из таких примеров – корпус кулярно-волновую теорию света – Поппер делает вывод о том, что формулы диалектики (в данном случае речь идет о триаде) следует принять – «в некоторых ограниченных областях». Все это говорит в пользу диалектической точки зрения. Вместе с тем мы должны внимательно следить за тем, чтобы не приписать ей лишних достоинств» [2, с 121]. Как видим, речь идет о том – и тут Поппер прав – что диалектика имеет свои границы, определенную сферу применения, и что недопустимо абсолютизировать «диалектическую точку зрения», ибо в этом случае она неминуемо превращается в заблуждение (об этом речь шла выше).

3. Не соглашаясь с тем, что диалектики хотят, якобы, изгнать закон противоречия традиционной логики, философ тут же заявляет, что «они верно указывают, что противоречия имеют огромное значение в истории мышления, – столь же важное, сколь и критика. Ведь критика, в сущности, сводится к выявлению противоречия... Без противоречий, без критики не было бы рационального основания изменять теории, не было бы интеллектуального прогресса... Таким образом, противоречия... – чрезвычайно плодотворны и действительно являются движущей силой любого прогресса в мышлении [2, с 121] – вывод, с которым невозможно не согласиться.

4. Поппер согласен с диалектиками в том, что «противоречия плодотворны и способствуют прогрессу», но он призывает «никогда не мириться с противоречиями». Поэтому критика нужна не только для выявления противоречий в теории, но и для того, чтобы побуждать исследователя к изменению теорий (посредством разрешения противоречий), и тем самым к прогрессу мысли, к тому, чтобы найти новую точку зрения, позволяющую избежать «логических» противоречий.

5. Говоря о сути диалектики как таковой, и объявив, что его целью «было избежать несправедливого отношения к ее достоинствам», Поппер пишет: «Диалектика, точнее теория диалектической триады, устанавливает, что некоторые события или исторические процессы происходят определенным типичным образом... Диалектика была представлена мною как некий способ описания событий – всего лишь один из возможных способов, несущественно важный, но иногда вполне пригодный» [2, с 126–127].

Опять обращается внимание на то, что диалектика – это не «единственно верный» метод, а лишь один из них, который применяется лишь иногда и при характеристике некоторых явлений. Иначе говоря, подчеркивается, что диалектика – «не всесильна и всемогуща» и нет необходимости применять ее везде и всюду в каждый момент. Однако трудно согласиться с Поппером в том, что диалектика – это лишь способ описания событий.

6. При рассмотрении содержания философии Гегеля, Поппер успехом последнего считает диалектический метод: «Описание развития разума в терминах диалектики – весьма правдоподобный элемент гегелевской философии... Действительно, вряд ли диалектическая триада может найти лучшее применение, чем при исследовании развития философских теорий. Поэтому не удивительно, что с наибольшим успехом Гегель применил диалектический метод в своих "Лекциях по истории философии"» [2, с 130–131]. При этом Поппер обращает внимание на две ключевые идеи Гегеля: идею развития и идею противоречия, отмечая при этом их идеалистический характер: поскольку развитие мышления является диалектическим, то и мир должен развиваться также, т. е. диалектически. Что касается понимания Гегелем противоречий, то они, считает философ, «просто-таки неизбежны в развитии мышления».

Рассматривая элементы гегелевской диалектики, Поппер приходит к двум Важным методологическим выводам. Во-первых, «всякая критика в адрес любой теории должна основываться на методе обнаружения противоречия – в рамках самой теории или между теорией и фактами», а во-вторых, «наш мир обнаруживает иногда определенную структуру, которую можно описать, пожалуй, с помощью слова «полярность» [2, с 130-132].

Однако Поппер, на наш взгляд, сужает поле применения диалектического метода лишь историей и развитием научных теорий, а особенно философского мышления. В последнем случае (и тут он прав) он видит «лучший довод в защиту диалектики». Кроме того, «полярность» (единство противоположностей) обнаруживается не иногда и не в определенной структуре, а любая структура всегда содержит в себе противоречия, хотя – и это часто бывает, – выявляются они не сразу. И тут прав уже Гегель, говоря о том, что существует не четыре антиномии, как у Канта, а каждое понятие антиномично, выражая соответствующие противоречия действительности.

7. Рассуждая о диалектике после Гегеля, Поппер считает, что диалектическую философию тождества легко перевернуть, с тем, чтобы она стала разновидностью материализма. Именно это «переворачивание», как известно, и сделали Маркс и Энгельс. Как ни нравится Попперу соединение материализма и диалектики, он заметил, что оба мыслителя осуществили это соединение на основе разработанного ими материалистического понимания истории, т. е. подчеркивания «чрезвычайной важности» экономической стороны жизни общества.

Поппер пишет, что, выступая против идеализма Гегеля, «они (К. Маркс и Ф. Энгельс) подчеркивали материальную сторону человеческой природы, выражающуюся, например, в потребности людей в пище и других материальных благах, и ее важность для социологии». Это совершенно здравый подход, и я думаю, что данное положение Маркса действительно важно и сохраняет свое значение и в наши дни [2, с 134].

8. Большой заслугой Маркса и Энгельса Поппер считает антидогматическую тенденцию их диалектики, ее критичность, особенно по отношению к науке, к научному и философскому познанию. В этой связи он пишет: «Маркс и Энгельс настойчиво утверждали, что науку не следует интерпретировать как массив, состоящий из окончательного и устоявшегося знания или из «вечных истин», но надо рассматривать ее как нечто развивающееся, прогрессирующее. Ученый — это не тот человек, который много знает, а тот, кто полон решимости не оставлять поиска истины. Научные системы развиваются, причем развиваются, согласно Марксу, диалектически. Против этой мысли, собственно, нечего возразить. Нам, конечно же, тоже.

Сущность антидогматического, критического подхода Поппер видит в том, что наука не может развиваться без свободного соревнования мыслей, идей, концепций. Прогрессивная, антидогматическая наука, по его мнению, всегда критична, ибо «в критике – сама ее жизнь».

Поппер сам был не прочь применить диалектику: его знаменитый метод проб и ошибок, важнейшим элементом которого является критический подход; концепция роста, развития знания; подчеркивание роли «полярности» в развитии научных теорий; рассуждения о взаимосвязи науки и практики, эмпирического и теоретического, истины и заблуждения и т. п.

20. Модель науки в книге Т. Куна «Структура научных революций».

Книга посвящена актуальным проблемам науки. В центре внимания автора – закономерности развития науки, природа и характер научных революций (НР), условия возникновения новых теорий, радикально меняющих способ научного мышления.

Суть теории Куна: периоды спокойного развития (периоды "нормальной науки") сменяются кризисом, который может разрешиться революцией, заменяющей господствующую парадигму. Парадигма – признанные всеми научные достижения, которые в течение определенного времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений. Парадигма – применимая модель, образец; критерий, который непосредственно подтверждает, что отрасль знаний стала наукой. Формирование парадигмы – признак зрелости любой научной дисциплины. Существование парадигмы заведомо предполагает, что проблема разрешена. Без предписаний парадигмы не может быть никакой нормальной науки. Парадигма отражает особенности науки, которая создала ее. Две характеристики парадигмы:

1. Беспрецедентность, чтобы привлечь на длительное время группу сторонников из конкурирующих направлений.

2. Достаточная открытость, чтобы новые поколения ученых могли найти для себя нерешенные проблемы.

Используя этот термин, он смог утверждать, что “некоторые общепринятые примеры фактической практики научных исследований – примеры, которые включают и закон, и теорию, и применение, и инструментарий, – дают нам модели, из которых возникают конкретные традиции научного исследования”.

Допарадигмальный период в развитии науки характеризуется наличием большого числа школ и различных направлений. Каждая школа по-своему объясняет различные явления и факты, лежащие в русле конкретной науки, причем в основе этих интерпретаций могут находиться разные методологические и философские предпосылки. Ученые свои труды адресовали не к своим коллегам, а скорее к оппонентам из других школ в данной области исследований и ко всякому, кто заинтересуется предметом их исследования. Этот период характерен для зарождения любой науки, прежде чем эта наука выработает свою первую всеми признанную теорию вместе с методологией исследований -- парадигму. На ранних стадиях развития любой науки различные исследователи, сталкиваясь с одними и теми же категориями явлений, далеко не всегда одинаково описывают и интерпретируют одни и те же явления. Причины расхождений:

1- нет одной парадигмы, все факты кажутся одинаково уместными. Первоначальное накопление фактов – случайная деятельность – данные на поверхности.

2- Путаная картина, неясные описания – упущены детали, в которых позднее будет найден ключ.

Первоначальные расхождения впоследствии исчезают.

В парадигматической стадии (зрелая наука) коммуникации между исследователями становятся гораздо легче осуществляемыми, в первую очередь по той причине, что основы берутся в качестве аксиом, не требующих доказательств. Дисциплина постепенно профессионализируется (существование парадигмы предполагает и более четкое определение области исследования): основываются журналы, возникает профессиональное образование, школа становится вполне профессиональной научной школой, а предмет ее интереса превращается в научную дисциплину. Зрелая наука характеризуется тем, что в данный момент в ней существует не более одной общепринятой парадигмы.

Этапы развития зрелой науки:

1. Нормальная наука.

2. Аномалии и кризис.

3. Научная революция.

Нормальная наука - исследование, прочно опирающееся на одно или несколько прошлых научных достижений, которые в течение некоторого времени признаются определенным научным сообществом в качестве основы для развития, то есть это исследование в рамках парадигмы и направленное на поддержание этой парадигмы. "Создается впечатление, будто бы природу пытаются втиснуть в парадигму, как в заранее сколоченную и довольно тесную коробку", "явления, которые не вмещаются в эту коробку, часто, в сущности, вообще упускаются из виду".

Нормальная наука не ставит своей целью создание новой теории. Исследование направлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых заведомо предполагается. Деятельность ученых можно охарактеризовать как наведение порядка (ни в коем случае не революционным путем).

В период нормальной науки парадигма воспринимается в качестве аксиомы. Существуют соглашения по фундаментальным основам научной дисциплины. С исследования парадигмы начинается членство в научном сообществе для новичков. Поскольку каждому исследователю необходимо изучение основных идей и приемов на одних и тех же конкретных моделях, логически вытекающая практика индивидуальных исследователей редко когда ведет к столкновению с фундаментальными основами. Исследователи следуют единым правилам и стандартам: “Эта общность установок и видимая согласованность, которую они обеспечивают, представляют собой предпосылки для нормальной науки, то есть для генезиса и преемственности в традиции того или иного направления исследования”.

Парадигма получает особый статус, поскольку лучше, чем ее конкуренты, содействует разрешению проблем, считающихся группой исследователей ключевыми, даже если не решает всех проблем. С самого начала это дает почти все, но не “успех... [который] измеряется не полной удачей в решении определенной проблемы и не значительной продуктивностью в решении большого числа проблем”. Нормальная наука является попыткой исполнения этого обещания, расширяющей познание фактов, подчеркнутых парадигмой, посредством укрепления согласия между фактами и предсказаниями и дальнейшей разработки теоретических идей, предполагаемых парадигмой.

Теоретические проблемы нормальной науки = поле нормальной науки: установление значительных фактов, сопоставление фактов и теории, разработка теории. Экстраординарные проблемы возникают лишь в особых случаях, к которым приводит развитие нормального научного исследования. Самая удивительная особенность проблем нормальной науки... состоит в том, что они в очень малой степени ориентированы на крупные открытия. Результат научного исследования значителен уже потому, что он расширяет область применения парадигмы и уточняет некоторые параметры.

Нормальная наука предстает у Куна как " решение головоломок ". Задачи-головоломки – особая категория проблем, решение которых может служить пробным камнем для проверки таланта и мастерства исследователя. Ученый, который преуспеет в этом, становится специалистом своего рода по решению задач-головоломок, и стремление к разрешению все новых и новых задач-головоломок становится стимулом его дальнейшей активности, хотя он и не выходит за рамки нормальной науки. Среди главных мотивов, побуждающих к научному исследованию, можно назвать желание решить головоломку, которую до него не решал никто или в решении которой никто не добился убедительного успеха.

Нормальная наука – это “в высокой степени детерминированная деятельность, но вовсе нет необходимости в том, чтобы она была полностью детерминирована определенными правилами. Вот почему (…) я предпочел ввести в качестве источника согласованности в традициях нормального исследования принцип общепринятой парадигмы, а не общепринятых правил, допущений и точек зрения. Правила (…) вытекают из парадигмы, но парадигмы сами могут управлять исследованием даже в отсутствие правил”.

Аномалии и кризис в науке - феномены, не поддающиеся инкорпорации в рамки установленной парадигмы: «Любое открытие начинается с осознания аномалии, то есть с установления того факта, что природа каким-то образом нарушила навеянные парадигмой ожидания, направляющие развитие нормальной науки». Осознание аномалии открывает период, когдапарадигмальные теории приспосабливаются (подгоняются) к новым обстоятельствам до тех пор, пока аномалия не становится ожидаемой. После того как открытие осознано, научное сообщество получает возможность объяснять более широкую область явлений и процессов или более точно описать те явления, которые были известны ранее, но были плохо объяснены. Но этого можно достичь только путем отбрасывания некоторых убеждений прежней парадигмы или их замены другими.

Осознание аномалий продолжается так долго и проникает так глубоко, что можно сказать: области, затронутые этими аномалиями, находятся в состоянии нарастающего кризиса - постоянная неспособность нормальной науки решать ее головоломки в той мере, в какой она должна это делать, и тем более возникающие в науке аномалии, что порождает резко выраженную профессиональную неуверенность в научной среде. «Банкротство существующих правил означает прелюдию к поиску новых». Таким образом, на фоне нарастающего кризиса происходит возникновение новых теорий, или, по Куну, "новая теория предстает как непосредственная реакция на кризис".

На ранних стадиях развития новой парадигмы возможно создание альтернативных теорий. Не обязательно все противоречащие теории приводят к кризису. Специфическим ответом на кризис являются экстраординарные научные исследования. Новая теория – непосредственная реакция на кризис. Для решения возникшей проблемы проверяются различные версии существующей парадигмы, результатом чего является такое сглаживание позиций, что в конце концов никто больше не знает, на каких условиях основывалась данная парадигма. Правила, определяющие нормальное научное исследование, становятся менее строгими, и исследование вновь напоминает то состояние, в котором оно находилось в до-парадигматический период. Постоянно продолжаются попытки создания новых теорий.

Существует три способа разрешения кризиса:

1.Аномалии могут быть инкорпорированы в старую парадигму.

2.Аномалии могут быть признаны в качестве неразрешимых и игнорироваться.

3.Предложения новой парадигмы могут постепенно получать признание в рассматриваемой научной дисциплине. Но и в этом случае старая парадигма не отбрасывается до тех пор, пока не будет найдена достаточно многообещающая альтернатива.

Научная революция.

Это такой некумулятивный эпизод развития науки, во время которого старая парадигма замещается полностью или частично новой парадигмой, несовместимой со старой. Выбор между конкурирующими парадигмами оказывается выбором между несовместимыми моделями жизни научного сообщества. НР = сдвиг парадигм - не являются кумулятивными, но означают реконструкцию научных дисциплин на основе новых идей.

НР могут быть большими и малыми, в НР есть потери и приобретения. НР – смена понятийной сетки. Каждая НР меняет историческую перспективу для сообщества, которое переживает эту НР. Такое изменение перспективы должно влиять на структуру учебников и исследовательских публикаций. Это следствие – симптом НР. Задача ученого во время НР – научиться заново воспринимать окружающий мир, т.е. видеть новый гештальт. После НР ученые работают в другом мире. Кун сравнивает изменения взглядов ученых в результате НР с переключением зрительного гештальта: "То, что казалось ученому уткой до революции, после революции оказывалось кроликом". В гештальт-экспериментах предпосылкой самого восприятия является некоторый стереотип, напоминающий парадигму.

В результате смены парадигмы не происходит видимого со стороны изменения терминологии: в старые понятия вкладывается новый смысл.

По мере завершения перехода исследователи также меняют взгляд на область исследований, методы и цели своей научной дисциплины. То, что осуществила революция, сравнимо со смещением образцов восприятия. Эти смещения представляют собой «полезный элементарный прототип того, что происходит при крупном изменении парадигмы».

Научное сообщество.

Парадигма – то, что объединяет членов НС, и наоборот, НС состоит из людей, признающих парадигму. Научное сообщество – учителя, современники, непосредственные преемники. Результат успешной творческой работы – прогресс. Характеристики НС:

1. Решают проблемы, касающихся природных процессов.

2. Ученый работает над частными проблемами.

3. Решения должны быть приемлемы в качестве решения для многих.

4. Это сообщество профессиональных ученых-коллег, исследователи с определенной научной специальностью.

5. Запрет на обращение к главам государства или к народу по вопросам науки.

6. Ученые – единственные знатоки правил игры.

Каждое НС имеет свой предмет исследования => школы. Школы различаются не недостатками методов, а несоизмеримостью способов видения мира и практики научного исследования в этом мире.

«Дисциплинарная матрица»

Учитывает принадлежность ученых к определенной дисциплине и составлена из упорядоченных элементов различного рода. Объединяет ученых как особое сообщество специалистов. Компоненты:

1-«символические обобщения» - выражения, которые используются учеными одной группы: формулы.

2-«метафизические парадигмы» - общепризнанные предписания, концепции, убеждения, аналогии.

3-ценности – функционируют постоянно, но особенно важны во время выявления кризиса и выбора путей развития.

4-«образцы» - конкретное решение проблемы. Различие между решениями = тонкая структура научного знания.

21. Концепция методологии научно-исследовательских программ И. Лакатоса.

Как уже отмечалось, философия науки К. Р. Поппера, поставившая в центр внимания проблематику развития научного знания, должна была соотнести свои выводы с реальной практикой научного исследования в ее историческом развитии. Вскоре обнаружилось, что предложенная им методологическая концепция, требующая немедленного отбрасывания теорий, если эти теории сталкиваются с опытными опровержениями, не соответствует тому, что происходит и происходило в науке. Это и привело ученика и критика Поппе-ра Имре Лакатоса (1922–1974) к разработке «утонченного фальсификационизма» или, как чаще называют его концепцию, методологии научно-исследовательских программ.

В основе этой методологии лежит представление о развитии науки как истории возникновения, функционирования и чередования научно-исследовательских программ, представляющих собой связанную последовательность научных теорий. Эта последовательность, как правило, выстраивается вокруг некоторой фундаментальной теории, основные идеи, методы и предпосылки которой «усваиваются» интеллектуальной элитой, работающей в данной области научного знания. Такую теорию Лакатос называет «жестким ядром» научно-исследовательской программы.

Жестким это «ядро» называется потому, что исследователям как бы запрещено что-либо менять в исходной теории, даже если они находят факты, вступающие с ней в противоречие. В этом случае они изобретают «вспомогательные гипотезы», которые примиряют теорию с фактами. Подобные гипотезы образуют «защитный пояс» вокруг фундаментальной теории, они принимают на себя удары опытных проверок и в зависимости от силы и количества этих ударов могут изменяться, уточняться или даже полностью заменяться другими гипотезами. Главная задача при этом обеспечить «прогрессивное движение» научного знания, движение ко все более широким и полным описаниям и объяснениям реальности. До тех пор, пока «жесткое ядро» научно-исследовательской программы выполняет эту задачу (и выполняет лучше, чем другие — альтернативные — системы идей и методов), оно представляет в глазах ученых огромную ценность. Поэтому они пользуются еще и так называемой «положительной эвристикой», то есть совокупностью предположений о том, как следует изменить или уточнить ту или иную гипотезу из «защитного пояса», какие новые «модели» (то есть условия применимости теории) нужны для того, чтобы программа могла работать в более широкой области наблюдаемых фактов. Одним словом, «положительная эвристика» — это совокупность приемов, с помощью которых можно и нужно изменять «опровержимую» часть программы, чтобы сохранить в неприкосновенности «неопровержимую» ее часть.

Если программа обладает хорошо развитой «положительной эвристикой», то ее развитие зависит не столько от обнаружения опровергающих фактов, сколько от внутренней логики самой программы. Например, научно-исследовательская программа И. Ньютона развивалась от простых моделей планетарной системы (система с фиксированным точечным центром — Солнцем — и единственной точечной планетой, система, состоящая из большего числа планет, но без учета межпланетных сил притяжения и др.) к более сложным (система, в которой Солнце и планеты рассматривались не как точечные массы, а как массивные и вращающиеся сферы, с учетом межпланетных сил и пр.). И это развитие происходило не как реакция на «контрпримеры», а как решение внутренних (формулируемых строго математически) проблем, например устранение конфликтов с третьим законом динамики или с запрещением бесконечных значений плотности тяготеющих масс.

Маневрируя эвристиками («отрицательной» и «положительной»), исследователи реализуют творческий потенциал программы: то защищают ее плодотворное «жесткое ядро» от разрушительных эффектов различных эмпирических опровержений с помощью «защитного пояса» вспомогательных теорий и гипотез, то стремительно идут вперед, оставляя неразрешенные эмпирические проблемы, зато объясняя все более широкие области явлений, по пути исправляя ошибки и недочеты экспериментаторов, поспешно объявляющих о найденных «контрпримерах». До тех пор, пока это удается, научно-исследовательская программа находится в прогрессирующей стадии. Однако программа все-таки не «бессмертна». Рано или поздно наступает момент, когда ее творческий потенциал оказывается исчерпанным: развитие программы резко замедляется, количество и ценность новых моделей, создаваемых с помощью «положительной эвристики», падают, «аномалии» громоздятся одна на другую, нарастает число ситуаций, когда ученые тратят больше сил на то, чтобы сохранить в неприкосновенности «жесткое ядро» своей программы, нежели на выполнение той задачи, ради которой эта программа существует. Научно-исследовательская программа вступает в стадию своего «вырождения». Однако и тогда ученые не спешат расстаться с ней. Лишь после того, как возникает и завоевывает умы новая научно-исследовательская программа, которая не только позволяет решить задачи, оказавшиеся не под силу «выродившейся» программе, но и открывает новые горизонты исследования, раскрывает более широкий творческий потенциал, она вытесняет старую программу.

В функционировании, росте и смене научно-исследовательских программ, считал Лакатос, проявляет себя рациональность науки. Его концепция научной рациональности выражается достаточно простым критерием: рационально действует тот исследователь, который выбирает оптимальную стратегию для роста эмпирического знания; всякая иная ориентация нерациональна или иррациональна.

Как уже было сказано, методологическая концепция Лакатоса по своему замыслу должна была максимально приблизить теоретические представления о научной рациональности к реальной истории науки. Сам Лакатос часто повторял, что «философия науки без истории науки пуста, история науки без философии науки слепа». Обращаясь к истории науки, методология науки обязана включить в модель научной рациональности такие факторы, как соперничество научных теорий, проблему выбора теорий и методов, проблему исторического признания или отвержения научных теорий. При этом всякая попытка «рациональной реконструкции» истории науки сталкивается с принципиальными трудностями.

Когда критерии научной рациональности «накладываются» на процессы, происходящие в реальной научной истории, неизбежно происходит обоюдная критика: с одной стороны, схема «рациональной реконструкции» истории неизбежно оказывается слишком тесной, узкой, неполной, оставляющей за своими рамками множество фактов, событий, мотивов и т. д., имевших несомненное и важное значение для развития научной мысли; с другой стороны, история науки, рассмотренная сквозь призму этой схемы, выглядит нерациональной именно в тех своих моментах, которые как раз и обладают этим значением.

Рассмотрим следующую ситуацию. Согласно критерию рациональности, выводимому из методологии Лакатоса, прогрессивное развитие научно-исследовательской программы обеспечивается приращением эмпирического содержания новой теории по сравнению с ее предшественницами. Это означает, что новая теория должна обладать большей способностью предсказывать ранее неизвестные факты в сочетании с эмпирическим подтверждением этих новых фактов. Если же новая теория справляется с этими задачами не лучше, а порой даже хуже старой, то ее введение не является прогрессивным изменением в науке и не отвечает критерию рациональности. Но в науке очень часто происходят именно такие изменения, причем нет сомнения, что только благодаря им и могли произойти серьезнейшие, даже революционные прорывы к новому знанию.

Например, теория Коперника, значение которой для науки никто не может оспорить, решала многие эмпирические проблемы современной ей астрономии не лучше, а хуже теории Птолемея. Астрономическая концепция Кеплера действительно позволяла объяснить некоторые важные факты и решить проблемы, возникшие в Коперниковой картине Солнечной системы, однако и она значительно уступала в точности, а главное, в последовательности объяснений птолемеевской теории. Кроме того, объяснение многих явлений в теории Кеплера было связано не с научно-эмпирическими, а с метафизическими и теологическими предпосылками (иначе говоря, «жесткое ядро» кеплеровской научно-исследовательской программы было чрезвычайно «засорено» ненаучными положениями). Подобными примерами наполнена история не только ранних стадий развития научного исследования, но и вполне современной нам науки.

Однако если признать, что история науки, какими бы причудливыми путями она ни развивалась, всегда должна рассматриваться как история научной рациональности, само понятие научной рациональности как бы теряет свои точные очертания и становится чем-то текучим, а по большему счету и ненужным. Лакатос, будучи убежденным рационалистом, понимал эту опасность и стремился оградить теорию научной рациональности от чрезмерного воздействия на нее исторического подхода. Он предлагал различать «внутреннюю» и «внешнюю» историю науки: первая должна укладываться в схемы «рациональной реконструкции» и выглядеть в конечном итоге вполне рациональной, а вторая должна быть вынесена на поля учебников по истории науки, где и будет сказано, как реальная наука «проказничала» в своей истории, что должно, однако, волновать не методологов, а историков культуры. Методолог же должен относиться к истории науки не как к безграничному резервуару различных форм и типов рациональности, а подобно укротителю, заставляющему прекрасное дикое животное исполнять его команды.

Таким образом, методология научно-исследовательских программ стала попыткой соединить исторический подход к науке с сохранением рационалистической установки. Была ли достигнута эта цель? «Рациональные реконструкции» Лакатоса неплохо описывали некоторые периоды развития теоретического знания. Но, как показали многочисленные исследования историков науки, в их схемы все же не укладывались многие важные исторические события в науке. Означало ли это, что методология научно-исследовательских программ не выдержала испытание историей науки и должна быть отброшена?

Такой вывод был бы совершенно неверен. Методологическая концепция Лакатоса обладает ценностью не только как остроумный и плодотворный инструмент исторического анализа (другое дело, что не всякую задачу можно решить с помощью только этого инструмента!). Пожалуй, еще важнее, что трудности, возникшие при анализе этой концепции, оказали стимулирующее воздействие на современное понимание научной рациональности. Философия науки после работ Лакатоса оказалась перед выбором: либо отказаться от тщетных попыток примирить «нормативную рациональность» с реальной историей науки и признать неустранимую «историческую относительность» любых рациональных оценок научного знания, либо перейти к более гибкому пониманию научной рациональности. Можно сказать, что поиски этого второго пути составляют наиболее актуальную и интересную исследовательскую задачу современной философии науки.

22. Концепция «неявного знания» М. Полани.

Нетрудно показать, что в научном познании мы имеем дело не с одной или несколькими, а со сложным многообразием традиций, которые отличаются друг от друга и по содержанию, и по функциям в составе науки, и по способу своего существования. Начнём с последнего.

Достаточно всмотреться более внимательно в дисциплинарную матрицу Куна, чтобы заметить некоторую неоднородность. С одной стороны, он перечисляет такие её компоненты, как символические обобщения и концептуальные модели, а с другой, - ценности и образцы решений конкретных задач. Но первые существуют в виде текстов и образуют содержание учебников и монографий, в то время как никто ещё не написал учебного курса с изложением системы научных ценностей.

Ценностные ориентации мы получаем не из учебников, мы усваиваем их примерно так же, как родной язык, т. е. по непосредственным образцам. У каждого учёного, например, есть какие-то представления о том, что такое красивая теория или красивое решение задачи, изящно поставленный эксперимент или тонкое рассуждение, но об этом трудно говорить, это столь же трудно выразить на словах, как и наши представления о красоте природы.

Известный химик и философ М. Полани убедительно показал в конце 50-х годов нашего века, что предпосылки, на которые учёный опирается в своей работе, невозможно полностью вербализовать, т. е. выразить в языке. «То большое количество учебного времени, - писал он, - которое студенты-химики, биологи и медики посвящают практическим занятиям, свидетельствует о важной роли, которую в этих дисциплинах играет передача практических знаний и умений от учителя к ученику. Из сказанного можно сделать вывод, что в самом сердце науки существуют области практического знания, которые через формулировки передать невозможно». Знания такого типа Полани назвал неявными знаниями. Ценностные ориентации можно смело причислить к их числу.

Итак, традиции могут быть как вербализованными, существующими в виде текстов, так и невербализованными, существующими в форме неявного знания. Последние передаются от учителя к ученику или от поколения к поколению на уровне непосредственной демонстрации образцов деятельности или, как иногда говорят, на уровне социальных эстафет. Об этих последних мы ещё поговорим более подробно.

А сейчас важно то, что признание неявного знания очень сильно усложняет и обогащает нашу картину традиционности науки. Учитывать надо не только ценности, как это делает Кун, но и многое, многое другое. Что бы ни делал учёный, ставя эксперимент или излагая его результаты, читая лекции или участвуя в научной дискуссии, он, часто сам того не желая, демонстрирует образцы, которые, как невидимый вирус, «заражают» окружающих.

Вводя в рассмотрение неявное знание и соответствующие неявные традиции, мы попадаем в сложный и мало исследованный мир, в мир, где живёт наш язык и научная терминология, где передаются от поколения к поколению логические формы мышления и его базовые категориальные структуры, где удерживаются своими корнями так называемый здравый смысл и научная интуиция. Очевидно, что родной язык мы усваиваем не по словарям и не по грамматикам. В такой же степени можно быть вполне логичным в своих рассуждениях, никогда не открывая учебник логики.

А где мы заимствуем наши категориальные представления? Ведь уже ребёнок постоянно задаёт свой знаменитый вопрос «почему?», хотя никто не читал ему специального курса лекций о причинности. Все это - мир неявного знания. Историки и культурологи часто используют термин «менталитет» для обозначения тех слоев духовной культуры, которые не выражены в виде явных знаний и тем не менее существенно определяют лицо той или иной эпохи или народа. Но и любая наука имеет свой менталитет, отличающий её от других областей научного знания и от других сфер культуры, но тесно связанный с менталитетом эпохи.

Противопоставление явных и неявных знаний даёт возможность более точно провести и осознать давно зафиксированное в речи различие научных школ, с одной стороны, и научных направлений, с другой. Развитие научного направления может быть связано с именем того или другого крупного учёного, но оно вовсе не обязательно предполагает постоянные личные контакты людей, работающих в рамках этого направления. Другое дело - научная школа. Здесь эти контакты абсолютно необходимы, ибо огромную роль играет опыт, непосредственно передаваемый на уровне образцов от учителя к ученику, от одного члена сообщества к другому. Именно поэтому научные школы имеют, как правило, определённое географическое положение: Казанская школа химиков, Московская математическая школа и т. п.

А как быть с образцами решений конкретных задач, которым Т. Кун придаёт очень большое значение? С одной стороны, они существуют и транслируются в виде текста, и поэтому могут быть идентифицированы с эксплицитным, т. е. явным знанием. Но, с другой, - перед нами будут именно образцы, а не словесные предписания или правила, если нам важна та информация, которая непосредственно в тексте не выражена. Допустим, например, что в тексте дано доказательство теоремы Пифагора, но нас интересует не эта именно теорема, а то, как вообще следует строить математическое доказательство. Эта последняя информация представлена здесь только в форме примера, т. е. неявным образом. Конечно, ознакомившись с доказательством нескольких теорем, мы приобретём и некоторый опыт, некоторые навыки математического рассуждения вообще, но это опять-таки будет трудно выразить на словах в форме достаточно чёткого предписания.

В свете сказанного можно выделить два типа неявного знания и неявных традиций. Первые связаны с воспроизведением непосредственных образцов деятельности, вторые предполагают текст в качестве посредника. Первые невозможны без личных контактов, для вторых такие контакты необязательны. Все это достаточно очевидно. Гораздо сложнее противопоставить друг другу неявное знание второго типа и знание эксплицитное. Действительно, прочитав или услышав от преподавателя доказательство теоремы Пифагора, мы можем либо повторить это доказательство, либо попробовать перенести полученный опыт на доказательство другой теоремы.

(англ. tacit knowledge) — скрытое, неартикулированное и нерефлексивное личностное знание. Концепция Н.з. была разработана М. Полани под влиянием идей гештальтпсихологии и впервые детально представлена в его кн. «Личностное знание» (1958). Полани выделял два типа знания — знание артикул ированное, явное, выраженное в языке, в понятиях и суждениях, и знание неартикулированное, имплицитное, содержащееся латентным образом в схемах восприятия, практическом мастерстве, искусствах, телесных навыках и т.д. По его мнению, функция наших концептуальных схем аналогична функции наших перцептивных схем, позволяющих нам видеть новые объекты, а также функции наших потребностей, которые дают нам возможность распознавать новые объекты как средства удовлетворения этих потребностей. Согласно Полани, существуют два критерия правильного восприятия — четкость контура (его контрастность, отсутствие полутонов) и осмысленность воспринимаемого образа совместно определяют, что глаз увидит. В визуальном восприятии среды можно обнаружить истоки соединения активного формирования знания с принятием этого знания в качестве заместителя реальности. Это соединение является отличительной чертой всякого личностного знания.

Корни личностного знания — в периферическом осознании тела, являющимся фоном для фокусного сознания. Внешний объект осмысляется в силу того, что он становится нашим собственным продолжением — он превращается в «инструмент», попадая в операционное поле, созданное нашим целенаправленным действием, и выступает в этом поле как продолжение нашего тела. Знак или символ аналогичен инструменту и является таковым только для человека, который опирается на него, чтобы достичь чего-то или обозначить что-то, не имеющее реального коррелята. Эта опора есть акт самоотдачи, присутствующей в каждом интеллектуальном свершении и стягивающей множество вещей к единому фокусу. Поэтому всякое действие, связанное с ассимиляцией каких-то вещей, которые благодаря их присутствию в периферическом сознании становятся нашим инструментальным продолжением, является способом реализации собственной личности. Адаптация понятий к уже имеющемуся пониманию целого также происходит на периферическом уровне сознания, а условием такого понимания оказывается определенная координация и интеграция смыслов частей целого, преобразование их в непротиворечивое взаимосвязанное единство, где смысл частей определяется смыслом целого, целостным пониманием. Оставаясь вне фокуса сознания, Н.з. содержит в себе общий смысл формализмов, исследовательских приемов и методов познания, предполагающий определенное понимание отношений между частями и целым. По мнению Полани, искусство познания — это аспект акта продолжения нашей личности в периферическом осознании предметов, составляющих целое. Прогресс в научном открытии зависит от самоотдачи личности в научном поиске, при котором устанавливаются контакты с реальностью. Уверенность в себе определяет нашу готовность к отказу от рутинного образа действий. Наша самоотдача в поисках нового неизменно проникнута страстью: ориентиром на пути к реальности оказывается интеллектуальная красота.

В научном познании явное, артикулированное знание выступает как знание интерперсональное, оно представлено в научных гипотезах, теориях, теоретических моделях, экспериментальных законах и т.д. Однако, как считает Полани, артикуляция всегда остается неполной по отношению к знанию. Поэтому прогресс науки невозможен без неявного личностного знания, которое латентно содержится в индивидуальном опыте исследователей — в их искусстве экспериментирования, диагностики, мастерстве владения теоретическими методами и т.д. Это неартикулированное «молчаливое» знание не излагается в учебниках и пособиях, его нельзя обнаружить в научных монографиях и журнальных статьях, оно передается либо в ходе непосредственных личных контактов ученых, либо в процессе совместных экспериментальных исследований. Концепция Полани была выдвинута в качестве альтернативы «фундаменталистским» теориям познания (логический эмпиризм, марксизм и т.д.), полностью исключавшим наличие врожденных, неосознаваемых и нерефлектируемых форм знания. Она получила частичное подтверждение в ходе дальнейших когнитивных исследований.

Полани исходит из отличных от попперовских представлений о развитии науки, рассматривая в качестве ее сущностных характеристик культурно-исторические предпосылки, формирующие не только облик науки как общественного института, но и сами критерии научной рациональности. Вместе с Куном он считает задачей философии науки выявление ее человеческого фактора. Отказываясь от неопозитивистского противопоставления объекта и субъекта познания, Полани настаивает на том, что человеку свойственно не абстрактное проникновение в суть вещей самих по себе, но соотнесение реальности с человеческим миром.

Любая попытка устранить человеческую перспективу из картины мира ведет не к объективности, а к абсурду. По его мнению, основу научного прогресса составляет личностное проникновение ученого в суть исследовательской задачи. Условием же успешного функционирования научного коллектива является приобретение его членами общих интеллектуальных навыков, составляющих основу совместной работы ученых.

Смысл научного исследования, по Полани – проникновение в объективную рациональность и внутреннюю структуру реальности. По его мнению, научные гипотезы не могут быть выведены непосредственно из наблюдения, а научные понятия – из экспериментов; невозможно построить логику научного открытия как формальную систему. Концепция Полани нацелена на отказ и от чисто эмпирического, и от формально-логицистского подходов – ее основу составляет эпистемология неявного знания.

Основой концепции неявного знания является тезис о существовании двух типов знания: центрального (явного) и периферического (скрытого, неявного). При этом последнее рассматривается не просто как неформализируемый избыток информации, а как необходимое основание логических форм знания. Любой термин, по Полани, нагружен неявным знанием, и адекватное понимание его смысла возможно лишь в теоретическом контексте употребления.

Полани принадлежит приоритет в изучении роли таких форм передачи знания, где логико-вербальные формы играют вспомогательную роль (посредством демонстрации, подражания и т. д.). Предпосылки, на которые ученый опирается в своей работе, невозможно полностью вербализовать, т. е. выразить в языке. Именно знания такого типа Полани назвал неявными. «… В самом сердце науки существуют области практического знания, которые через формулировки передать невозможно». К ним можно отнести традиции и ценностные ориентации.

Неявное знание включает в себя не только периферическое знание элементов некоторой целостности, но и те интегративные процессы, посредством которых оно включается в целостность. Процесс познания, по Полани, предстает как постоянное расширение рамок неявного знания с параллельным включением его компонентов в центральное знание. Любые определения отодвигают, но не устраняют область неявного. Получаемая через органы чувств информация значительно богаче той, которая проходит через сознание, человек знает больше, чем может выразить. Такие неосознанные ощущения и образуют эмпирический базис неявного знания.

Можно выделить два типа неявного знания и неявных традиций. Первые связаны с воспроизведением непосредственных образцов деятельности и передаются на уровне непосредственной демонстрации образцов деятельности (социальных эстафет), они невозможны без личных контактов; вторые предполагают текст в качестве посредника, для них такие контакты необязательны. В основе неявных традиций могут лежать как образцы действий, так и образцы продуктов. Так, абстракция, обобщение, формализация, классификация, аксиоматический метод не существуют в виде установленной последовательности операций. Более того, таковые вовсе не обязательно должны существовать.

С концепцией неявного знания связана теория личностного знания Полани. Он указывает, что знания получаются конкретными личностями, процесс познания неформализуем, качество знаний зависит от оригинальности конкретного ученого, хотя и уделяет недостаточно внимания социальным аспектам познания, а тезис о личностном характере последнего приводит его вслед за К. Поппером к выводу об относительности любого знания. Главным моментом, определяющим принятие ученым той или иной научной теории, по Полани, является не степень ее критического обоснования, ее сознательного соотнесения с принятыми в науке нормативами, а исключительно степень личностного «вживания» в эту теорию, доверия к ней. Категория веры является для Полани центральной в понимании познания и знания. Само приобщение человека к науке он рассматривает как акт некоего личного обращения, по аналогии с обращением в религиозную веру.

Недостатком теории Полани можно считать то, что он не обращается к генетической взаимосвязи явного и неявного знаний. Кроме того, подчеркивая роль неформальных, содержательных компонентов в научном исследовании, Полани из тезиса о невозможности полной алгоритмизации и формализации познания делает весьма спорный с точки зрения науки вывод о малой пользе методологических исследований вообще. (На мой взгляд, здесь он в какой-то мере предвосхищает работы П. Фейерабенда).

Работы Полани во многом определили дальнейшую эволюцию постпозитивистской философии. Так, именно он впервые сформулировал ряд стержневых идей этого направления: несоизмеримость различных концептуальных систем, изменчивость норм научной рациональности, представления об аномалиях научного развития и т. п.

23. «Методологический анархизм» П. Фейерабенда.

Идея несоизмеримости парадигм и влияния вненаучных факторов на их принятие сообществом по-новому ставила проблему научного открытия. Возникали вопросы о том, регулируются ли творческие акты, связанные с изменением фундаментальных понятий и представлений наук, какими-либо нормами научной деятельности, если да, то как меняются эти нормы в историческом развитии науки и существуют ли такие нормы вообще.

П. Фейерабенд (1924—1994) подчеркивал, что имеющийся в распоряжении ученого эмпирический и теоретический материал всегда несет на себе печать истории своего возникновения. Факты не отделены от господствующей на том или ином этапе научной идеологии, они всегда теоретически нагружены. Принятие ученым той или иной системы теорий определяет его интерпретацию эмпирического материала, организует видение эмпирически фиксируемых явлений под определенным углом зрения, навязывает определенный язык их описания.

Фейерабенд отрицает кумулятивистскую модель развития науки, основанная на идее накопления истинного знания. Старые теории нельзя логически вывести из новых, а прежние теоретические термины и их смыслы не могут быть логически получены из терминов новой теории. Смысл и значение теоретических терминов определяются всеми их связями в системе теории, а поэтому их нельзя отделить от прежнего теоретического целого и вывести из нового целого.

В данном пункте Фейерабенд справедливо подмечает особенность содержания теоретических понятий и терминов. В них всегда имеется несколько пластов смыслов, которые определены их связями с другими понятиями в системе теории. К этому следует добавить, что они определены не только системой связей отдельной теории, но и системой связей всего массива взаимодействующих между собой теоретических знаний научной дисциплины и их отношениями к эмпирическому базису. Но отсюда следует, что выяснить, как устанавливаются связи между терминами старой и новой теории, можно только тогда, когда проанализированы типы связей, которые характеризуют систему знаний научной дисциплины, и как они меняются в процессе развития науки. И он свидетельствует, что между новыми и старыми теориями и их понятиями (терминами) существует преемственная связь, хотя и не в форме точного логического выведения всех старых смыслов из новых. Так что в своих утверждениях против преемственности знаний Фейерабенд был прав лишь частично. Но из этой частичной правоты не следует вывод о полном отсутствии преемственности. Из квантовой механики логически нельзя вывести все смыслы понятий классической механики. Но связь между их понятиями все же имеется. Она фиксируется принципом соответствия. Нужно принять во внимание и то обстоятельство, что вне применения языка классической механики (с наложенными на него ограничениями), в принципе, невозможна формулировка квантовой механики.

В процессе исторического развития научной дисциплины старые теории не отбрасываются, а переформулируются. Причем их переформулировки могут осуществляться и до появления новой теории, ломающей прежнюю картину мира. Примером могут служить исторические изменения языка классической механики. Первозданный язык ньютоновской механики сегодня не используется. Используются языки, введенные Л. Эллером, Ж. Лагранжем и У. Гамильтоном при переформулировках механики Ньютона. Термины языка квантовой механики могут сопоставляться с терминами гамильтоновской формулировки классической механики, но не с языком, на котором описывал механическое движение создатель механики Ньютон.

Отбросив идеи преемственности, Фейерабенд сосредоточил внимание на идее размножения теорий, вводящих разные понятия и разные способы описания реальности. Он сформулировал эту идею как принцип пролиферации (размножения). Согласно этому принципу, исследователи должны постоянно изобретать теории и концепции, предлагающие новую точку зрения на факты. При этом новые теории, по мнению Фейерабенда, несоизмеримы со старыми. Они конкурируют, и через их взаимную критику осуществляется развитие науки. Принцип несоизмеримости, утверждающий, что невозможно сравнение теорий, рассматривается в самом радикальном варианте как невозможность требовать от теории, чтобы она удовлетворяла ранее принятым методологическим стандартам.

В этом пункте Фейерабенд подметил важную особенность исторического развития науки: то, что в процессе такого развития не только возникают новые понятия, теоретические идеи и факты, но и могут изменяться идеалы и нормы исследования. Он правильно пишет, что великие открытия науки оказались возможными лишь потому, что находились мыслители, которые разрывали путы сложившихся методологических правил и стандартов, непроизвольно нарушали их. Деятел ьность А. Эйнштейна и Н. Бора является яркой тому иллюстрацией. Здесь Фейерабендом была обозначена реальная и очень важная проблема философии науки, которую игнорировал позитивизм, — проблема исторического изменения научной рациональности, идеалов и норм научного исследования.

Однако решение этой проблемы Фейерабендом было не менее одиозным, чем ее отбрасывание позитивистами. Он заключил, что не следует стремиться к установлению каких бы то ни было методологических правил и норм исследования. Но из того факта, что меняются типы рациональности, вовсе не следует, что исчезают всякие нормы и регулятивы научной деятельности. В дальнейшем мы рассмотрим эту проблему более детально, а пока зафиксируем, что отказ великих ученых, например Эйнштейна и Бора, от некоторых методологических регулятивов классической физики сопровождался формированием и последующим укоренением неклассического типа рациональности с новыми идеалами и нормами исследования. Причем, вопреки мнению Фейерабенда, можно выявить преемственность между некоторыми аспектами классических и неклассических регулятивов. Фейерабенд правильно отмечает, что всякая методология имеет свои пределы. Но отсюда он неправомерно заключает, что в научном исследовании допустимо все, что «существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах... Это принцип — все дозволено»25. Тогда исчезает граница между наукой и шарлатанством, между доказанными и обоснованными научными знаниями и любыми абсурдными фантазиями.

Свою позицию Фейерабенд именует эпистемологическим анархизмом. Эта позиция приводит к отождествлению науки и любых форм иррационального верования. Между наукой, религией и мифом, по мнению Фейерабенда, нет никакой разницы. В подтверждение своей позиции он ссылается на жесткую защиту учеными принятой парадигмы, сравнивая их с фанатичными адептами религии и мифа. Но при этом почему-то игнорирует то обстоятельство, что, в отличие от религии и мифа, наука самой системой своих идеалов и норм ориентирует исследователей не на вечную консервацию выработанных ранее идей, а на их развитие, что она допускает возможность пересмотра даже самых фундаментальных понятий и принципов под давлением новых фактов и обнаруживающихся противоречий в теориях.

Фейерабенд ссылается на акции убеждения и пропаганду учеными своих открытии как на способ, обеспечивающий принятие этих открытий обществом. И в этом он тоже видит сходство науки и мифа.

Но здесь речь идет только об одном аспекте функционирования науки, о включении в культуру ее достижений. Отдельные механизмы такого включения могут быть общими и для науки, и для искусства, и для политических взглядов, и для мнозологических, и для религиозных идей. Что же касается других аспектов бытия науки и ее развития, то они имеют свою специфику. Из того факта, что наука, религия, миф, искусство — это феномены культуры, не следует их тождества, как из факта, что Земля и Юпитер — планеты Солнечной системы, не следует; что Земля и Юпитер — одно и то же небесное тело.

Пол (Пауль) Фейерабенд – американский философ австрийского происхождения, создатель направления в современной философии науки, получившего название «методологический анархизм». Ранний период его творчества характеризуется философской позицией, довольно близкой философии Поппера. Как и Поппер, он критикует дедуктивный кумулятивизм, переводимость языка одной теории в язык другой.

Фейерабенд выделяет два основных принципа дедуктивного кумулятивизма:

1) принцип дедуцируемости, утверждающий, что более ранняя теория может быть дедуктивно выведена из более поздней теории;

2) принцип инвариантности значения, согласно которому значения выражений более ранней теории сохраняются в языке более поздней теории.

Фейерабенд, склонен заострять разного рода формулировки, доводить их до крайности и парадоксальности. Постепенно его философия развивается, становится более самостоятельной и приобретает своеобразный характер, во многом знаменующий итог развития постпозитивизма. Наиболее парадоксальным кажется здесь его знаменитый принцип «anything goes» («все пойдет»), «принцип вседозволенности», окончательно отвергающий идею критерия демаркации и утверждающий, что научное знание по большому счету ничем принципиально не отличается от ненаучного.

Наука – та же религия, но по-своему обставленная, со своей догматикой и нетерпимостью к иному, своей претензией на власть со стороны касты ученых. Фейерабенд даже призывает отделить науку от государства, как это когда-то было сделано с религией. В рамках философии «методологического анархизма» Фейерабенд возвращает в философию науки ту замечательную идею, что наука никогда не может быть познана до конца, и никогда ни одна модель науки не в состоянии исчерпать живую, развивающуюся науку. А это значит, что любой научный метод, любая модель научного знания всегда обнаружит какую-то свою ограниченность, за пределами которой эти метод и модель окажутся противоречащими науке. У каждого метода и модели есть как бы свой интервал моделируемости, о чем мы уже писали выше в главе, посвященной методу моделирования. Модель адекватна только в рамках этого интервала и перестает быть таковой вне его пределов.

Следовательно, все модели науки условно научны – они научны только при условии интервала моделируемости. Сами по себе модели науки вообще лежат по ту сторону науки и ненауки. Следовательно, необходимо еще нечто, что позволит их сделать научными. Таким нечто является «движение целого», которое может ощутить только живой ученый и который только в состоянии определить, адекватна та или иная модель этому целому в данный момент и в данных условиях, или нет.

Наука есть форма целокупной Жизни, и только эта целостная жизнь, разделяясь внутри себя на живого ученого и живое знание, способна произвести Науку. Фейерабенд возвращает нам чувство мистической бесконечности научного знания и научной деятельности, что как поднимает науку до высот Жизни, так и сополагает ее с другими формами мистицизма, в том числе снижая ее до недостатков всякой человеческой мифологии.

Пытаясь последовательно провести свою позицию, Фейерабенд один за другим рассматривает все модели науки и пытается показать их интервал немоделируемости, т.е. найти некоторую систему условий, при которой модель перестает быть таковой. Это можно сделать, либо показав противоречия модели, либо применимость альтернативной модели. В этом метод анархизма вполне напоминает тотальный методологический скептицизм. На каждый тезис он ищет свой антитезис. Установке ученого сохранять и развивать одну теорию Фейерабенд противопоставляет принцип пролиферации научных теорий, выражаемый в призыве умножать все более разные теории. В истории науки находил свое оправдание и этот принцип. Например, во времена развития квантовой механики новые теории были настолько отличными от идей классической физики, что Нильс Бор в качестве одного из критериев новых теорий выдвигал их «достаточную безумность». Кроме того, более разнообразный спектр теорий может позволить быстрее выбрать из них наиболее адекватную для описания фактов.

Принципу фальсифицируемости Поппера Фейерабенд противопоставляет «принцип прочности (консервации)», требующий от ученого разрабатывать теорию, не обращая внимание на трудности, которые она встречает. Часто ученые проявляют большое упорство в отстаивании своих теорий, несмотря на давление критики, и порою в итоге такая установка позволяет сохранить еще «ранимые» ростки нового знания, обнаруживающего свою устойчивость к контрпримерам только на достаточно зрелой стадии своего развития. Чтобы вырастить крепкое дерево, нужно вначале сохранить его слабое семечко.

Критикуя позицию Куна, Фейерабенд возражает против его абсолютного разделения нормальной науки и научной революции. С его точки зрения, элементы этих двух состояний научного знания постоянно присутствуют в его эволюции. Возражая стереотипу разделения обыденного языка и языка науки, Фейерабенд предлагает взглянуть на обыденный язык как на некоторую своеобразную теорию, которая также может быть преодолена некоторой последующей теорией. До некоторой степени этот процесс, по-видимому, совершается в эволюции самого обыденного языка, который все более ассимилирует различные теоретические конструкции. Не всегда верно и отношение несовместимости между научными теориями.

АНАРХИЗМ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ — философско-методологическая концепция (главным образом связанная с именем П. Фейерабенда), в основании которой лежит утверждение об абсолютной свободе научного творчества, в первую очередь свободе от “методологического принуждения”, т. е. от претензий научной методологии на универсальность и объективность. Подобные претензии, согласно методологическому анархизму, являются реликтом идеологии (своеобразной “светской” религии). Познание направляется к идеалу истины, следуя непреложным законам и правилам, которые универсальны в силу самой природы человеческого разума, его причастности законам мироздания. Однако это не более чем иллюзия, исчезающая при Непредвзятом рассмотрении истории науки. Наиболее важные и плодотворные идеи и результаты в науке достигались именно тогда, когда мыслители отказывались следовать тому, что в соответствующие эпохи считалось “очевидными” и “бесспорными” методологическими правилами (античный атомизм, коперниканская революция, электромагнитная теория поля, современная физика микромира и т. п.), и шли своим оригинальным путем. Безграничное свободное творчество ума, изобретающего способы решения проблем и оценивающего их по успешности результатов, а не по соответствию законам и правилам, есть высшая ценность человеческого познания и человеческого бытия в целом.