Составление сводов

Сводческая работа характерна для англо-саксонской анналистики и древнерусского летописания не в меньшей степени, чем ведение погодных записей.

В историографии русских летописей выражение «летописные своды» давно стало почти синонимом слова «летописи». Еще в 1820 г. П.М. Строев высказал мысль о том, что дошедшие до нас летописи суть «сборники» более ранних летописных материалов^[54]. В дальнейшем эта мысль все более конкретизировалась. Н.К. Бестужев-Рюмин и другие ученые последней трети XIX в. видели главный метод исследования летописей в том, чтобы выяснять состав дошедших до нас сводов-сборников, вычленяя их первоначальные источники (краткие погодные записи и пространные сказания)[55].

А.А. Шахматов, совершивший прорыв в области методики изучения летописания и впервые создавший цельную генеалогию русских летописей XI–XVII вв., тоже интересовался по преимуществу сводческой стороной летописания. На страницах работ Шахматова летописание предстает, если так можно выразиться, чередой летописных сводов. Большинство выводов Шахматова легко могут быть представлены в виде стеммы, узлами которой будут «Начальный свод», «свод 1167 г.», «свод 1212 г.» и т.п. Хотя Шахматов признавал определенное значение ведения погодных записей[56], он полагал, что «историко-литературным явлением в настоящем полном смысле можно признать только летописный свод, летописный рассказ о прошедших временах, а никак не погодные записи летописцев»[57].

Еще более категоричными были ближайшие последователи Шахматова. Так, М.Д. Присёлков писал: «...А.А. Шахматов верно разгадал дошедшие до нас летописные тексты XIV–XVI вв. как летописные своды, путем тщательного сличения текстов восстановил почти для каждого из дошедших до нас летописных текстов его источники, являющиеся в основном также летописными сводами...»^[58]. По мнению Д.С. Лихачёва, «Шахматов выяснил, что летописец редко вел свои записи из года в год, как это представляли себе предшествующие исследователи. Составление летописного свода совершалось по большей части единовременно. Компилируя работу своих предшественников, летописец дополнял ее собственными записями сразу за несколько лет, доводя изложение до своего времени»^[59]. Взгляд на летописание как на череду летописных сводов, в общем, господствовал на протяжении всего XX в., хотя во второй половине этого столетия стал расти интерес к иным формам летописной работы, и в первую очередь – к ведению погодных записей[60]. Тем не менее сводческая работа остается наиболее изученной стороной деятельности древнерусских летописцев.

Что же могут дать англо-саксонские параллели для лучшего понимания сводческой работы древнерусских летописцев?

Во-первых, англо-саксонский материал со всей очевидностью показывает: сводческая работа не была единственной формой деятельности летописцев. Ведение погодных записей тоже имело большое значение, а иногда вместо составления новых сводов книжники предпочитали много лет подряд вносить дополнения и изменения в одну и ту же рукопись. Это особенно хорошо видно на примере рукописи A.

Во-вторых, можно присмотреться к работе создателей конкретных сводов, к тому, каковы были приемы работы сводчиков, их, так сказать, творческая манера. Не буду сейчас заострять внимание на работе создателей Начальных анналов конца IX в. – в ней слишком много спорного и неясного (см. § 2.3). Обращусь к другим примерам сводческой работы – в первую очередь, к примерам, рассмотренным в § 6.5 и 7.6 настоящей монографии: рукописи D и тексту рукописи A за XI в., а также к рукописям C и E. Все эти примеры довольно своеобразны – по крайней мере, с точки зрения того, как мы привыкли представлять себе работу древнерусского летописца-сводчика.

Рукопись D представляет собой оригинал летописного свода, созданного, скорее всего, около 1079 г. По большей части он был соединением двух источников – летописи, близкой к C и W (на мой взгляд, это были Вустерские анналы), и летописи, близкой к E и F («протографа E»). Соединение этих двух источников прослеживается в D на всем ее протяжении[61]. В настоящей работе было подробно рассмотрено соотношение текстов за 1030–1070-е годы. Выяснилось, что до 1077 г. включительно текст D почти целиком состоит из текста, взятого из этих двух источников, хотя отдельные оригинальные (или взятые из третьих источников) фрагменты выявить можно. Среди них и целые известия, и фактические добавления, и точные даты, и эмоциональные замечания. Писцы D произвели при копировании своих источников и целый ряд сокращений, избавляясь, видимо, от деталей, казавшихся им несущественными. В то же время, в целом для D характерно довольно механическое копирование источников. В частности, это хорошо видно на примере статьи 1049 (в D – 1050) г., где писец внес в текст протографа (Вустерских анналов) чрезвычайно мало изменений (см. § 7.8). Только статьи 1078–1079 гг. полностью оригинальны, сочинены последним из писцов D по припоминанию.

Интересно, что палеографические особенности D коррелируют со сравнительно-текстологическими данными: две наиболее очевидные смены чернил, видоизменения (или смены?) почерка и изменения в оформлении погодных статей обрамляют период пребывания на Йоркской архиепископской кафедре Элдреда (1061–1068). В погодных статьях как раз за этот период D постоянно переходит от одного источника к другому, представляя собой свод в полном смысле этого слова, тогда как в тексте за 1030–1050‑е и 1070‑е годы D в основана по большей части на одном источнике. Такое совпадение по совершенно разным параметрам не может быть случайным и, очевидно, показывает особое отношение создателей D к личности Элдреда (при том, что его преемник на Йоркской кафедре Томас в D не упомянут ни разу!).

Начиная со статьи 1054 г. в D довольно часты палеографические границы, которые по-разному интерпретируются учеными (иногда как смены писцов, а иногда – как видоизменения почерка одного писца). Некоторые из этих границ трудно локализовать, а иные находятся не в самом начале погодных статей, а после первых нескольких ее слов. В двух случаях (в статье 1065 г.) палеографические границы довольно точно совпадают со сравнительно-текстологическими – с переходом от использования одного источника к использованию другого, а потом – обратно. Каков конкретный механизм этой связи (новый источник переписывал новый писец? обращение к новому источнику произведено спустя длительное время? почерк писца подражал почерку протографа и потому видоизменялся вслед за сменой протографа?), сказать трудно. Третье кажется наиболее вероятным, однако нужны дополнительные палеографические разыскания. Возможно, и другие визуально наблюдаемые границы в D связаны с какими-то палеографическими рубежами в протографах, но это пока лишь догадка.

Текст рукописи A за XI в. – это пример летописного свода совсем другого типа. Когда кодекс попал в Кентербери, летописный текст в нем доходил до 1001 г. Уже после Нормандского завоевания, в конце XI или начале XII в. появился текст за XII в. Сформировался этот текст весьма своеобразным образом. Вначале была написана колонка «пустых годов», а потом несколько писцов, видимо, не согласовывая друг с другом свои действия, стали вписывать напротив этих годов сообщения о событиях. В большинстве случаев они основывались на письменных источниках – летописных записях на пасхалии, актовых документах и др. В результате их деятельности получилась своеобразная «краткая ретроспективная летопись» за XI в. При первом взгляде на этот текст, написанный несколькими почерками, причудливо сменяющими друг друга, складывается впечатление, что перед нами краткие анналы, ведшиеся пусть крайне несистематически, однако из года в год. В действительности же, как показывают палеографические исследования, эти анналы полностью ретроспективны и составлены несколькими летописцами уже в конце XI или даже, скорее, в начале XII в.

Еще один пример англо-саксонского летописного свода, дошедшего до нас в оригинале – это рукопись C, составленная около 1044 г. В настоящей книге работа этого сводчика подробно проанализирована не была[62], поэтому расскажу о ней коротко, основываясь, главным образом, на наблюдениях издателя и исследователя этого памятника К. О’Брайен О’Киф.

Бóльшая часть C (текст за 491–1044 гг.[63]) написана одним писцом[64], который и был создателем летописного свода. В части до 977 г. текст C весьма близок к B (которая заканчивается этим годом). Высказывалось мнение, что в какой-то части текста B послужила непосредственным протографом C, хотя в наиболее новых исследованиях (Дж. Бейтли и согласившаяся с ней К. О’Брайен О’Киф) эта точка зрения отвергается. По мнению Бейтли и О’Брайен О’Киф, писец C основывался на двух утраченных рукописях, причем в части до 652 г. он писец C копировал один источник, в части за 653–942 гг. – другой, а в части за 943–977 гг. – снова первый. Как видим, речь идет не об одновременной работе по двум рукописям, но о разовых переходах от одного источника к другому. Любопытны некоторые кодикологические особенности, показывающие связь (пусть и опосредованную) между B и C: смена источника C происходит как раз там, где в B начинаются пропуски номеров годов; это место в обеих рукописях приходится на начало нового листа. Эти и другие наблюдения показывают, что писец C, по всей вероятности, копировал оба своих источника механически и без серьезной правки[65].

Согласно К. О’Брайен О’Киф, начиная со статей за 970‑е годы писец C (все тот же человек) начал чаще переходить от одного источника к другому. Эти переходы отразились на внешних особенностях рукописи. Так, некоторые ученые видели смену (видоизменение) почерка на рубеже статей 977–978 гг. По мнению О’Брайен О’Киф, до и после этой границы работал один и тот же писец, а видимый палеографический рубеж вызван сменой протографа и, возможно, перерывом в работе сводчика[66]. По сравнительно-текстологическим данным, из разных источников заимствованы статьи: 1) до 975 и 977 г.; 2) 976 и 978–982 гг.; 3) 983–1022 гг.[67] При этом визуально видно, что запись за 976 г. вписана более мелким почерком посреди текста, взятого из другого источника[68], а на рубеже статей 982–983 гг. меняется характер письма. Также эти секции C различаются по способу оформления заголовков погодных статей и употреблению вводных формул[69]. Таким образом, рукопись C дает возможность почти воочию наблюдать технику работы летописца-сводчика, использовавшего в своей работе несколько источников, но при этом в каждой погодной статье опиравшегося только на какой-либо один из них.

Рукопись E тоже была в некотором роде летописным сводом. Как уже говорилось в § 8.2, она была написана около 1121 г. одним писцом, а потом к ней стали делаться добавления. Ретроспективная часть E (текст до 1121 г. включительно) представляет собой копию другой летописи (вероятно, кентерберийской), однако в процессе копирования и вскоре после в тексте было сделано 20 добавлений, касавшихся аббатства Питерборо – родного монастыря создателя E. Эти известия не только отсутствуют в других родственных источниках и отличаются от основного текста E по языку^[70], но иногда и по палеографическим признакам определяются как вставки. Среди источников данных вставок есть актовые документы (зачастую поддельные), но есть и обычные для анналов рассказы о событиях^[71]. Две из вставок (под 1041 г., л. 51, и под 1052 г., л. 56) написаны на нижнем поле, более плотно, но тем же почерком и теми же чернилами, что и основной текст. С. Эрвайн пишет, что эти приписки «были добавлены позже (at a later stage)», хотя и тем же писцом^[72]. Судя по тому, что цвет чернил приписок и основного текста совпадает, сделаны они были, скорее всего, еще в процессе написания основной части кодекса. Видимо, писец имел под рукой дополнительный источник, касавшийся Питерборо, но иногда забывал к нему в нужный момент обратиться и был вынужден потом делать дополнения на полях.

Итак, составление сводов вовсе не обязательно было хорошо спланированным мероприятием, и даже не обязательно – единовременным (последнее показывает текст A за XI в., а также, возможно, сделанные уже «задним числом» добавления в E). В составлении и пространных компиляций (как в случае с D), и кратких ретроспективных анналов (текст A за XI в.) могли принимать участие сразу несколько человек, их стиль работы мог различаться, а многие особенности до сих пор остаются необъяснимыми. В работе одного и того же писца механическое следование протографу (вплоть до, возможно, копирования палеографических деталей) иногда сочеталось с введением в текст собственных дополнений или с сокращениями: особенно ярко это видно на примере рукописи D. Иногда соединение разных источников могло происходить в пределах одних и тех же погодных статей (как, например, в тексте D за 1061–1068 гг.), а иногда целые большие блоки статей (за десятки и даже сотни лет) брались целиком из одного источника (как в рукописи C или в других частях рукописи D). В случае с рукописью E копирование одного источника сопровождалось периодическими вставками из других источников, касавшимися родного аббатства сводчика. Наконец, очень важно, что во всех четырех рассмотренных случаях для изучения работы сводчика оказываются полезными не только сравнительно-текстологические, но и палеографические наблюдения.

Обе дошедшие до нас древнерусские летописи старше 1400 г. (Син. и Лавр.) не являются подлинниками сводов. Среди рукописей XV в. тоже преобладают копии сводов, а не сами своды. На этом фоне выделяется М.-А. (рукопись конца XV в.), представляющая собой оригинал свода. Интересно, что свод это довольно механический: текст до 1206 г. взят из Радз. или ее протографа[73], за 1205–1238 гг. – из С1, последующий текст – из ростовского свода. Моменты смены этих источников в рукописи М.-А. маркируются палеографически: текст второго источника начинается с новой страницы (три с половиной строки в конце предыдущего листа оставлены чистыми); в этот же момент почерк писца несколько видоизменяется; заключительная часть текста, взятого из второго источника, переписана другим писцом, а первый почерк возвращается с началом использования третьего источника[74]. Эта картина напоминает то, что мы видели в D, хотя в М.-А. ситуация явно проще.

Очень перспективным с точки зрения анализа работы сводчиков представляется изучение летописей так называемой Новгородско-Софийской группы (НК, С1, Н4 и др.), отражающих работу новгородских и московских летописцев первой половины XV в. Несмотря на дискуссионность этого сюжета, его исследователи располагают необычайно богатым материалом для анализа – огромным корпусом сходств и различий между несколькими близкородственными, но в то же время далеко не идентичными текстами. Перспективными «зацепками» для дальнейших исследований представляются наблюдения Г.М. Прохорова над дублировками сообщений в названных летописях[75], гипотезы А.Г. Боброва относительно обстоятельств происхождения и взаимного отношения разных пластов летописного материала[76], мысль Б.М. Клосса о том, что первоначальный новгородско-софийский свод мог иметь такую же необычную двухчастную структуру, как и восходящая к нему НК[77], и др. Очень важны детальные наблюдения А. Накадзавы над работой составителей первой подборки НК и С1[78], О.В. Севастьяновой – над тем, как трудился создатель Н4[79].

Работа создателей одного из самых масштабных русских летописных сводов – Никоновской летописи 1520‑х годов – может быть реконструирована весьма детально благодаря тому, что до нас дошел и оригинал свода (палеографическое изучение которого позволяет проследить роль в его создании разных книжников, включая заказчика и одновременно редактора – митрополита Даниила), и многие непосредственные источники этого свода[80]. Схожие наблюдения могут быть сделаны и над другими памятниками позднего русского летописания.

Однако наблюдения над работой сводчиков XV и, тем более, XVI в. не могут однозначно экстраполироваться на более ранний период. В XV в. получила распространение бумага, а значит производство новой летописной рукописи стало делом более дешевым, и, соответственно, новые своды стали составляться чаще. Все это видно хотя бы из количества летописей XV в., дошедших до нас[81], да и из самой истории летописания. Взять хотя бы те же летописи Новгородско-Софийской группы: за первую половину XV в. в Новгороде и Москве был создан целый ряд в общем похожих друг на друга обширных сводов, однако дополнявших друг друга новыми материалами и по-разному расставлявших акценты. В «пергаменный» период все могло быть и несколько по-другому.

В исследовательских работах реконструируется немало летописных сводов XI–XIV вв., начиная со сводов-предшественников ПВЛ и заканчивая такими памятниками, как, например, свод 1305 г. – протограф Лавр.

Очевидно, что во многих случаях работа сводчика (сводчиков) носила куда более целенаправленный и систематический характер, чем в приведенных выше английских примерах или М.-А. Таковой, несомненно, была работа создателей Начального свода 1090‑х годов и ПВЛ 1110-х годов, составителя Киевского свода рубежа XII–XIII вв.

Изучение приемов работы создателя ПВЛ – довольно благодарная задача, поскольку в части до начала XI в. в Н1мл. сохранился текст непосредственно источника ПВЛ – Начального свода (если, конечно, мы принимаем эту гипотезу А.А. Шахматова)[82]. Сличение Лавр., Ипат., Хлебн., Радз. и М.-А. позволяет в деталях говорить и о работе создателей редакций ПВЛ[83].

Работа создателя Киевского свода рубежа XII–XIII вв.[84], отразившегося в Ипат., тоже может быть изучена достаточно детально благодаря наличию Лавр., восходящей, минуя Киевский свод, к его важнейшему киевскому источнику. В работе А.Н. Насонова путем сличения Лавр. и Ипат. очень детально и тонко показано, как киевский сводчик соединял воедино киевский и черниговский тексты за XII в.[85] Т.Л. Вилкул на этом же материале детально проследила, как составитель Киевского свода работал с текстом своего источника (общего с Лавр.), не только дополняя его по другим источникам, но и подвергая литературным амплификациям, перекомпоновкам, тенденциозной правке и т.д.[86] Исследовательница выделяет два основных приема работы киевского сводчика: «монтирование известий протографа в свод» и «переработка сведений протографа и синтез» материала источников «в одном повествовании». По мере увеличения объема погодных статей, сводчик все более переходил от первого приема ко второму, а сопоставление текстов позволяет проследить, как конкретно это происходило[87]. В другой работе Т.Л. Вилкул проанализировала приемы работы киевского сводчика конца XII в. с черниговским источником за середину этого столетия. По словам исследовательницы, степень вмешательства сводчика в текст черниговского источника была разной в разных погодных статьях – от масштабной литературной «переплавки» до простого воспроизведения кратких сообщений, которое, впрочем, тоже могло сопровождаться перекомпоновкой текста и приданием ему большей «выразительности»[88].

Свод, легший в основу Ипат. (и написозданный в конце XIII или XIV в.[89]), был в известной степени механическим. Его первую часть (статьи за IX–XII вв.) составил только что упомянутый Киевский свод, а вторую (текст за XIII в.) – текст так называемой Галицко-Волынской летописи, которая, напомню, вообще не была летописью в собственном смысле этого слова и не имела погодной структуры. В своде-архетипе Ипат. погодная разбивка тоже не была введена (она появилась только в Ипат. списке 1410‑х годов, а в Хлебн. отсутствует)[90]. Получается, что свод-архетип Ипат. был механическим соединением двух разножанровых памятников, хотя, вероятно, фрагменты галицко-волынского летописания в нем были введены и в текст за XII в., а фрагменты киевского – в текст за XIII в., т.е. работа сводчика все же была более сложной[91].

Довольно своеобразным явлением представляется новгородский свод 1110‑х (или 1090‑х) годов[92]. По-видимому, текст этого свода до статьи 1016 г. представлял собой более или менее полную копию киевского Начального свода 1090‑х годов, а текст начиная с 1017 г. – очень краткие выписки из киевской летописи[93] в сочетании с краткими же новгородскими записями. Чем обусловлена столь необычная структура свода – какими-то случайными, «техническими» обстоятельствами[94], наличными в Новгороде источниками[95] или, наоборот, разным восприятием в Новгороде периодов до и после прихода к власти Ярослава Мудрого[96], – сказать трудно. Как бы то ни было, этот «ассиметричный» свод лег в основу НВЛ – ведшейся на протяжении нескольких столетий главной летописи Новгорода.

Иногда есть основания полагать, что сводческая работа не охватывала всего текста: за основу бралась уже существовавшая рукопись, в которой заменялась только часть тетрадей (таковы некоторые убедительные реконструкции А.А. Гиппиуса, касающиеся ПВЛ и НВЛ, – см. подробнее в § 9.4).

Один общий вывод можно сделать уже сейчас. Работа по созданию летописных сводов в Средние века могла быть разной – в зависимости от личностей заказчика и исполнителей, имевшихся в наличии источников и литературных сил, общего замысла, степени согласованности действий между разными писцами. Работа сводчиков могла носить характер как масштабного литературного предприятия с единым замыслом, так и более механический и/или более стихийный, о чем говорят и англо-саксонские, и древнерусские примеры.