Глава двадцать третья. «Я Умру не от раны моей, а от Москвы»

«Я Умру не от раны моей, а от Москвы»

«Я слышал только его стоны»

Раненого Багратиона с поля битвы принесли в полевой госпиталь, а затем перевезли в Можайск. А. И. Михайловский-Данилевский волею судьбы был, может быть, последним, кто видел отъезд Багратиона из армии. Он был послан 26 августа с полковником Кайсаровым для наведения порядка при отступлении войск с Бородинского поля. «Между прочим, — писал Михайловский в своих записках, — мне случилось стоять при выезде в деревню, в которую велено было впускать одну артиллерию, а обозам назначено было объезжать селения. Казаки, находившиеся при мне, с точностью выполнявшие мои приказания… между прочим не позволяли ехать в деревню коляске, в которой находился раненый князь Багратион. Едва я увидел сию безрассудность казаков, как сейчас бросился и сам провел его коляску; мне приятно вспомянуть, что раненый герой сделал мне знак головою в изъявление своей благодарности»1.

А. П. Бутенев, находившийся в Можайске, со слов приехавшего с Бородинского поля офицера, сообщает, что на перевязочном пункте «доктора тотчас окружили его (Багратиона. — Е. А.), он очнулся, был осторожно положен на носилки, под неприятельским огнем вынесен вне выстрелов и перевязан… Уже было темно, когда подъехала к нам (в Можайске. — Е. А.) дорожная коляска, в которой везли князя один из его адъютантов и слуга, родом пьемонтец, находившийся при нем с Итальянского похода 1799 года. Для него отыскали более просторное помещение, и я не имел отрады увидать славного воина, который постоянно был ко мне благосклонен. Я слышал только его стоны, причиняемые раной и толчками закрытой со всех сторон кареты, в которую его уложили почти в бессознательном состоянии. С ним были его доктор и фельдшер»… Как вспоминал Бутенев, после приезда в Москву «очень усталый дошел я, наконец, до того дома, где находился раненый князь Багратион с некоторыми лицами своей свиты.

Мне сказали, что переезд от Можайска еще больше растревожил его рану, что ему сделалось хуже, и в комнаты к нему никого не пускают»2.

Багратиона повезли из Можайска в Москву 27 августа утром. Но езда в тряской карете была невероятно мучительна для раненого, и эскорт (а с Багратионом ехали его свита, врачи) остановился в Вязёмах, в 37 верстах от Москвы. В столицу Багратиона привезли 30 августа (Ростопчин писал: «на третий день» после сражения). По версии И. С. Тихонова, остановились в доме его дяди Кирилла Александровича на Большой Мещанской улице. «Я поспешил к нему, — продолжал Ростопчин, — он был в полном сознании, страдал ужасно, но судьба Москвы не давала ему ни минуты покоя. Кость его ноги была разбита повыше щиколотки, но сделать ему немедленную ампутацию не рискнули, так как ему было уже около 50 лет и кровь у него была испорчена. Когда утром того дня, в который Москва впала во власть неприятеля (то есть 1 сентября. — Е. А.), я приказал объявить ему, что надо уезжать, он написал мне следующую записку: “Прощай, мой почтенный друг. Я больше не увижу тебя. Я умру не от раны моей, а от Москвы”»3.

А что происходило с Москвой в тот день, знают все — наша армия, сопровождаемая возмущенной толпой москвичей, уходила через Москву к Владимирской заставе, а авангард Мюрата вступал в покинутый город. Долгое время этому никто не верил, полагаясь на афишки Ростопчина и обещания Кутузова. Как пишет Ростопчин, накануне, 29 августа, «Москва была поражена ужасом, когда ночью увидали отблеск наших бивачных огней на расстоянии 40 верст от города. Этот свет открыл и остальным жителям глаза на ту участь, которая их ожидает. Простонародье собралось в путь»4.

Его ждет второй Египет. Что думал Багратион об оставлении Москвы и обо всем, с этим связанным? Еще в письме Аракчееву 26 июля он писал: «Ежели Бог допустит нас до осени, что мы по привычке бежать не будем, тогда могу вас поздравить, что Наполеон найдет в России второй Египет и гибель себе. Вот как я думаю»5. В заметках Медокса на воспоминания А. Я. Булгакова есть такая заметка: «Во время пожара в Москве и после, в Тарутинском лагере, среди частых разговоров об этом пожаре Платов всегда удивлялся, что князь Багратион знал, что Москва сгорит, и рассказывал, как дней за десять до Бородинского сражения у князя Петра Ивановича был большой съезд и как он при всех громко и утвердительно сказал: "Наверное знаю, что Наполеон в Москве ничего не найдет, кроме развалин и пепла "». Нам, в отличие от Платова, известно, что Багратион вел переписку с Ростопчиным, знал о замысле московского главнокомандующего сжечь столицу до прихода неприятеля и одобрял эту идею.

Отчасти во фразе Багратиона, записанной Ростопчиным, была большая доля правды — сообщение о сдаче столицы ухудшило состояние больного. Лечивший Багратиона доктор Говоров писал, что полученное 1 сентября известие «столько его расстроило, что он от душевных огорчений впал в род некоторого оцепенения чувств и, мало занимаясь физическими своими страданиями, думал, кажется, об одном только благоденствии дражайшего отечества». Тогда же Багратион отказался принимать прописанные докторами лекарства6. 2 сентября в 9 часов утра он был вывезен из Москвы, которую занимали французы, по дороге на Троице-Сергиеву лавру, что находилась в 70 верстах от столицы. Оттуда его перевезли в село Симу.

О медицинской стороне дела будет сказано ниже, но кажется, что командование действовало без особых затей, как всегда прямолинейно, — у нас незаменимых нет! Уже 29 августа Кутузов подписал приказ о назначении главнокомандующим 2-й армией генерала Милорадовича «впредь до высочайшего повеления… по случаю раны» Багратиона7. 1 сентября Александр I сообщал Тормасову: «В знаменитой победе, одержанной над императором Наполеоном генерал-фельдмаршалом князем Кутузовым под Бородиным, к всеобщему сожалению, генерал от инфантерии князь Багратион ранен в ногу пулею. По сему обстоятельству нахожу я перемещение ваше ко 2-й армии необходимым»8. Ранение Багратиона было использовано государем для решения вполне прагматических задач: он хотел избавиться от Тормасова, действиями которого — и вполне справедливо — был недоволен. Тогда предстояло слить 3-ю Западную (резервную) армию, которой Тормасов командовал, с подошедшей к ней с юга Молдавской армией адмирала Чичагова. Уже 1 сентября 1812 года Александр написал Кутузову: «Приближение храброй Молдавской армией к соединению с 3-ю Западною и важность настоящих обстоятельств заставляют меня обратить внимание на необходимость, чтобы один начальник ими руководствовал. Из двух я, по искренности с вами, признаю способнее адмирала Чичагова по решимости его характера. Но я не хочу огорчить генерала Тормасова и потому нахожу приличнее вызвать его к армиям, вами предводительствуемым, как бы по случаю раны князя Багратиона. По приезде же генерала Тормасова от вас будет зависеть употребить его по вашему смотрению, и убыль, происшедшая в достопамятном сражении под Бородиным во 2-й армии, может вам служить предлогом уже не разделять сих двух армий надвое, а почитать за одну… Сохраните сей рескрипт в тайне, дабы не оскорбить в прочем весьма уважаемого мною генерала Тормасова»9. В этом — весь Александр, никогда не поступавший прямодушно.