Патриотизм исключает всякое чувство оскорбления

Для членов Чрезвычайного комитета, знавших суть описанного выше, мир с турками был победой Кутузова. Кроме того, летом 1812 года имя Кутузова, деятельно занимавшегося формированием ополчения в Петербурге, было у всех на устах. Его воспринимали как заслуженного воина, патриота. Все это позволило Чрезвычайному комитету назвать его единственным кандидатом на пост главнокомандующего.

Известно, что Александр был плохого мнения о Кутузове, имя которого ассоциировалось у него с печальным для русской армии Аустерлицем. Были и другие причины нелюбви императора к Кутузову. Но в тот момент Александр преодолел свою антипатию и, идя навстречу общественному мнению, согласился с решением Чрезвычайного комитета, в котором были указаны важнейшие причины выбора Кутузова: «Рассуждая, что назначение общего главнокомандующего армиями должно быть основано, во-первых, на известных опытах в военном искусстве, отличных талантах, на доверии общем, а равно и на самом старшинстве, посему единогласно убеждаются предложить к сему избранию генерала от инфантерии князя Кутузова»10. 8 августа царь утвердил Кутузова на посту главнокомандующего всеми армиями. В рескрипте на имя Кутузова Александр писал, что «настоящее положение военных обстоятельств наших действующих армий хотя и предшествуемо было начальными успехами, но последствия оных не открывают мне той быстрой деятельности, с каковою бы надлежало действовать на поражение неприятеля». Исходя из этого, государь решил назначить единого главнокомандующего, «которого избрание, сверх воинских дарований, основывалось бы и на самом старшинстве». Обращаясь к Кутузову, Александр писал: «Известные военные достоинства ваши, любовь к отечеству и неоднократные опыты отличных подвигов приобретают вам истинное право на сию мою доверенность»11.

На самом деле решение императора было вынужденным, не отвечало его истинным желаниям. Александр писал сестре Екатерине Павловне 18 сентября, что ни Барклай, ни Багратион, ни Кутузов не годятся в главнокомандующие обеими армиями. По словам Александра, ему предлагали в командующие генерала Петра Палена, но он был замешан в заговор против Павла и к тому же не имел боевой практики. Вернувшись в Петербург, пишет Александр, «я увидел, что решительно все были за назначение главнокомандующим старика Кутузова, это было общее желание. Зная этого человека, я вначале противился его назначению, но когда Ростопчин письмом от 5-го августа сообщил мне, что вся Москва желает, чтобы Кутузов командовал армией, находя, что Барклай и Багратион оба неспособны на это, а тем временем и когда, как нарочно, Барклай наделал под Смоленском ряд глупостей, мне оставалось только уступить единодушному желанию, и я назначил Кутузова. Я и теперь думаю, что при тех обстоятельствах, в каких мы находились, из трех генералов, одинаково неспособных для роли главнокомандующего, я должен был остановить свой выбор на том, на кого указывал общий глас»12.

Сам Барклай получил подписанный в день назначения Кутузова, то есть 8 августа, рескрипт следующего содержания: «Михаил Богданович! Разные важные неудобства, происшедшие после соединения двух армий (эвфемизм свары двух военачальников. — Е. А.), возлагают на меня необходимую обязанность назначить одного над всеми оными главного начальника. Я избрал для сего генерала от инфантерии князя Кутузова, которому и подчиняю все четыре армии. Вследствие чего предписываю вам со вверенною вам 1-ю армиею состоять в точной его команде». И под конец в утешение оскорбленному самолюбию Михаила Богдановича: «Я уверен, что любовь к Отечеству и усердие к службе откроют вам и при сем случае путь к новым заслугам, которые мне весьма приятно будет отличать подлежащими наградами. Пребываю вам благосклонный Александр». Точно такой же (лишь с заменой обращения) рескрипт получили Багратион, а также Тормасов и Чичагов".

Назначение Кутузова сразу отодвигало на второй план и Барклая, и Багратиона. Реакция обоих известна. Барклай был обижен. 16 августа он писал жене, что подчиняется судьбе и что время покажет, правильный ли выбор сделал император, хотя назначение Кутузова необходимо, «так как сам император лично не командует всеми армиями… Что касается меня, то патриотизм исключает всякое чувство оскорбления». Получив рескрипт царя, Барклай писал в рапорте-ответе от 16 августа: «Я знаю свои обязанности и буду исполнять их добросовестно». Его волновало другое — как быть с обязанностями военного министра, которые он продолжал исполнять. Барклай благородно развязывал руки императору. Полагая, что только благосклонность и доверие к нему мешают государю передать эту должность кому-нибудь другому, он писал: «Умоляю вас, государь, не обращать на меня внимание, дабы ни один миг не потерпела от того польза службы». Император, вероятно, с облегчением вздохнул и, получив рапорт Барклая, освободил его от обязанностей военного министра14. Но сам Барклай, прочтя этот рескрипт от 24 августа, был страшно оскорблен — он, вероятно, не думал, что царь, раньше ему полностью доверявший, столь легко с ним расстанется. Он написал императору в тот же день отчаянное письмо: «Государь! После того, как вы соблаговолили назначить меня на должность, которую я занимаю до настоящего времени, я вам предсказывал, что клевета и интриги успеют лишить меня доверия моего монарха». Оказалось, что не столько в целом объективная оценка относительных неуспехов армии, данная императором в рескриптах Кутузову и главнокомандующим всеми тремя армиями, сколько «сладенькая» концовка с обещанием наград на будущее больше всего оскорбила Барклая: «Я ожидал этого (то есть клеветы и интриги, лишавшей его доверия императора. — Е. А.), потому что такой результат совершенно естественно вытекает из порядка вещей. Но мне было трудно представить себе, что я кончу тем, что навлеку на себя даже немилость и пренебрежение, с которым со мной обращаются! Совесть моя говорит мне, что я не заслуживаю этого. Рескрипт, который Вашему величеству угодно было дать мне от 8 августа, рескрипт князю Кутузову и обращение здесь со мною служат очевидными тому доказательствами. В первом из этих рескриптов я настолько несчастлив, что причислен к продажным и презренным людям, которых можно побудить к исполнению их обязанностей лишь призрачной надеждой наград, во втором же рескрипте операции армии подвергнуты порицанию. Последствия событий покажут, заслуживают ли они осуждения, поэтому я не хочу оправдывать перед вами, государь, эти операции. К тому же здесь обращаются со мной так, как будто бы мой приговор подписан. Не ожидая моего согласия, отбирают чиновников, мне подчиненных…»15 В конце письма Барклай попросил об отставке. Ничего подобного ни раньше, ни позже этот хладнокровный и воспитанный человек себе не позволял. Впрочем, другим показалось, что Барклай воспринял удар стоически. «Барклай — образец субординации, — писал Ростопчин, — молча перенес уничижение, скрыл свою скорбь и продолжал служить с прежним усердием».

С Кутузовым у Барклая сразу же не сложились отношения. Близкий Барклаю А. Л. Майер говорил, что «Кутузов также не благоволил Барклаю, нерасположение его доходило до того, что он не считал нужным сообщать главнокомандующему 1-й армией о своих распоряжениях. Подобные случаи повторялись неоднократно, но Барклай старался не замечать их и всегда, с врожденным ему хладнокровием, умел скрывать свою скорбь». О том же писал и А. Н. Сеславин: «Барклай был в уничижении»16.

«Хорош и сей гусь»

Как видим, Ростопчин не знал истинных чувств Барклая. Но зато он мог с уверенностью судить о том, как встретил эту новость Багратион. Мало сказать, что тот был раздосадован. Багратион, как и многие другие профессионалы, был и раньше невысокого мнения о Кутузове-полководце. Еще в 1811 году он писал о Кутузове Барклаю как о генерале, который «имеет особенный талант драться неудачно», а теперь, в письме 16 августа Ростопчину, выражался еще жестче: «Хорош и сей гусь, который назван князем и вождем! Если особенного он повеления не имеет, чтобы наступать, я вас уверяю, что тоже приведет (Наполеона. — Е. А.) к вам, как и Барклай… Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги»17. Позже, когда события лета 1812 года ушли в историю, Ростопчин хладнокровно писал о ситуации, возникшей тогда в армии: «После взятия Смоленска разлад между обоими главнокомандующими еще усилился. Багратион писал мне письмо с жалобой на Барклая, уверяя меня, что в том-то и в том-то случае Барклай помешал ему побить Наполеона (вспомним письмо Багратиона от 6 августа. — Е. А.) и что, постоянно отступая перед Наполеоном, он приведет его в Москву, чего, по словам Багратиона, никогда бы не случилось, если бы он начальствовал армиею. Барклай с каждого места, где он останавливался хотя на сутки, писал мне, что решился дать сражение, а на другой день я узнавал, что он сделал еще переход к стороне Москвы. Не знаю, чем кончилась бы эта вражда Багратиона с Барклаем, если бы они не получили известие о назначении генерала Кутузова главнокомандующим всех армий… Барклай… молча перенес уничижение… Багратион, напротив того, вышел из всяких мер приличия и, сообщая мне письмом о прибытии Кутузова, называл его мошенником, способным изменить за деньги»18. Последнее суждение, вероятно высказанное сгоряча, не подтверждается письмами самого Багратиона, хотя все остальное, упомянутое Ростопчиным, имеет под собой документальную основу. 19 августа московский обер-полицмейстер П. А. Ивашкин переслал министру полиции А. Д. Балашову «осведомительское донесение» агента, которое свидетельствовало о том, что в народной массе знали о недовольстве Багратиона назначением Кутузова. «Князь Петр Иванович Багратион, — говорил один из информаторов, — очень недоволен, что ему дали начальника, он считал, что ему отдадут в команду все армии, я слышал, что он об оном писал к своим знакомым»19.

Утверждение Багратиона о том, что Кутузов — сплетник и интриган, имело хождение в обществе и среди военных. Вспомним характеристику, которую давал Кутузову фельдмаршал Прозоровский: «Я в нем один недостаток нахожу, что он в характере своем не всегда тверд бывает, а паче в сопряжении с дворскими делами»20. Отрицательно к Кутузову относились Н. Н. Раевский, Д. С. Дохтуров (которому интриги Кутузова «внушали отвращение»), а также М. А. Милорадович, считавший нового главнокомандующего «низким царедворцем».

Царедворец — это состояние души. В те времена в понятие «царедворец» вкладывался резко негативный смысл. «Царедворцами» называли людей, склонных к низкому угождению власть предержащим, к наушничеству; интриганству, словом, это тот тип, который Лев Толстой вывел под именем князя Василия Курагина в романе «Война и мир». Особенно суров был к Кутузову Ростопчин: «Этот человек был большой краснобай, постоянный дамский угодник, дерзкий лгун и низкопоклонник. Из-за фавора высших он все переносил, всем жертвовал, никогда не жаловался и благодаря интригам и ухаживанию всегда добивался того, что его снова употребляли в дело в ту самую минуту, когда он считался навсегда забытым». Конечно, злость прожженного царедворца Ростопчина на Кутузова можно понять: Кутузов во всех своих письмах писал ему, что никогда не сдаст Москвы, клялся сединами, обещал лечь костьми, писал, что «с потерею Москвы соединена потеря России», что никогда не уступит древней столицы, а сам делал ровным счетом все наоборот: отступал и сдал Москву.

В той системе власти, которая была в России, где воля или каприз государя — закон, не быть царедворцем, не иметь связей при дворе, не интриговать — значило быть никем… Кутузов до самого конца оставался царедворцем. Служивший в его штабе Маевский писал, что после объединения армии с Молдавской армией Чичагова они обсуждали вопрос о том, кого поставить во главе артиллерии объединенного войска. Кутузов сказал, что лучше генерала Резвого никого нет: он «человек умный, опытный и знает это дело лучше всех». «Едва лишь он, — вспоминал Маевский, — успел произнести эти слова, как приехал к нему граф Аракчеев. “Государю императору угодно соединить командование всею артиллериею в лице одного артиллерайского генерала, — сказал он, — выбор его предоставлен вашей светлости. Его величество полагает, что всего ближе вверить этот пост А. П. Ермолову”. — “Спросите у него, — отвечал Кутузов, показывая на Маевского, — мы только что об этом говорили, и я сам хотел просить государя императора, чтобы назначен был Ермолов. Да и можно ли сделать лучший выбор ”»21.

Первые дни командования Кутузова убедили Багратиона, что он опять оказался в подчиненном, обидном для него положении. В письме Ростопчину 22 августа, уже с Бородинского поля, он с грустью писал: «Руки связаны, как прежде, так и теперь»22. К тому же, кроме Кутузова, над ним оказался назначенный начальником Главного штаба объединенных армий генерал JI. J1. Беннигсен. Багратион, как и Барклай, был отстранен от выбора позиции. Кажется, что тогда Багратион прекратил свой неистовый бунт, замкнулся. В цитированном выше письме Ростопчину о «гусе» Багратион выражает обиду, разочарование и вместе с тем некую обреченность: «Я, с одной стороны, обижен и огорчен для того, что никому ничего не дано подчиненным моим и спасибо ни им, ни мне не сказали. С другой стороны, я рад: с плеч долой ответственность… Я думаю, что к миру он (Кутузов. — Е. А.) весьма близкий человек, для того его и послали сюда»23.

Отчасти смирение Багратиона связано с тем, что он понял: с приездом Кутузова вопрос о его, Багратиона, главном командовании закрыт окончательно и волноваться уже не стоит. Во-первых, за назначением Кутузова стояла несокрушимая воля государя; во-вторых, Кутузов по всем статьям был старшим среди всех армейских генералов, включая Багратиона (Кутузов стал полным генералом 4 января 1798 года), и оспорить его приказ было трудно. Как уже говорилось, за соблюдением субординации следили строго, и Багратион, ценивший субординацию, возражать Кутузову не мог. В-третьих, войска, как известно, приветствовали приезд нового главнокомандующего: «Едет Кутузов бить французов». Кутузов прибыл как раз вовремя — всем казалось, будто новый командующий привез с собой согласие и надежду победить. Тогда, в беспросветности двухмесячного отступления, сопряженного со сварой главнокомандующих, для людей это было особенно важно. Как вспоминал Н. Е. Митаревский, «с самого приезда Кутузова как будто все переродилось: водворилась какая-то надежда и уверенность. Притом мы сроднились с мыслью о смерти, мало кто думал из этой войны выйти целым: не сегодня, так завтра убьют или ранят». Кутузов своими первыми речами показал себя человеком воли и действия. Он обладал огромным воинским опытом, в боях был страшно ранен — в 1774 году турецкая пуля, ударив его в левый висок, вылетела у правого глаза, а в 1788 году другая пуля попала Кутузову в щеку и вышла из затылка. Нельзя сказать, что его особенно любили в войсках (все-таки это был не Суворов и не Багратион), но его седины, раны, награды были лучшей характеристикой, равно как и его грехи. Как писал Н. Е. Митаревский, в войсках вспоминали его подвиги «и ставили ему в похвалу, что он был мастер ухаживать за дамами». Если он в свои преклонные года такое может, то и с Бонапартием справится!