МАНЧЕСТЕР 2 страница

Здесь, у подножия Альп, на самом севере Италии, среди красот древней архитектуры, в городе церквей, площадей, арок и кафе, в цивилизованном городе, интеллектуальном городе, сердце коммунистической партии, доме Примо Леви и других писателей и художников, в обеденный перерыв, когда я, вероятно, как и все, болельщик «Ювентуса», отправился за билетом на сегодняшний матч, я услышал бы этот многоголосый вой сирен. Скорые? Случилось какое‑то несчастье? Застывшие люди вокруг вытягивают шеи, прикрывают глаза от солнца, и наконец видят вдали сверкающие голубые огни – полиция. И когда они проехали – один, два, три, четыре автобуса – не могла ли моя реакция быть немногим более Сильной, чем просто изумление, когда я увидел бы в окнах автобусов искаженные яростью, беспредельно агрессивные лица? Возможно, в лицо мне брызнули бы капли чьей‑то мочи. Возможно, лишь с трудом мне удалось бы увернуться от летящей бутылки. И вполне возможно, что в конце концов я поступил бы так же, как один итальянский парень, швырнувший в автобус булыжник.

На людей в автобусе это оказало молниеносное действие. В один миг превратиться в мишень – понятно, это может оказаться шоком. «Вот ублюдки», воскликнул один из суппортеров, «они кидают камни!» Причем выражение лица его было при этом настолько убедительным, что всякий, кто его бы увидел, наверняка немедленно бы поверил, что кинувший первый камень итальянец – действительно очень плохой человек. Вывод – после того, как будут разбиты все окна, кто‑то может и сам пострадать от камней – напрашивался, и все пришли в ярость. Посмотрев по сторонам, я понял, что я окружен не просто толпой беснующихся в припадке национализма ненормальных; я понял, что припадок этот достиг своего пика и перешел в какое‑то исступленное безумие. Все, что ни попадалось им под руку, летело в окна – бутылки, пластмассовые коробочки с орешками, фрукты, пакеты с соком, что угодно. «Ублюдки», сказал парень рядом со мной, швыряя запечатанную пивную банку в группу пожилых людей в темных пиджаках. «Ублюдки».

Все теперь были крайне возбуждены. Но больше всех возбужден был наш водитель. Только несколько человек посреди всего этого бедлама заметили, что наш водитель словно взбесился.

Я на поведение водителя обратил внимание уже довольно давно. С того самого момента, как мы въехали в город, он пытался убедить нас соблюдать порядок. Что происходит в салоне, он видел в зеркале заднего вида. Вначале он пытался воздействовать на своих пассажиров дипломатично: в конце концов, изначально у него не было никаких оснований считать, что они чем‑то отличаются от всех тех, кого он возил раньше. Но его усилия пропали втуне. Ему это не понравилось. Его лицо, жесты, все тело словно говорило: «успокойтесь и соблюдайте порядок, ведь есть законы, которые мы должны соблюдать». На этот раз его не проигнорировали, но ответ был далек от желаемого. Весь автобус, только что распевавший про Фолкленды, или Британию, или Королеву, принялся скандировать «водитель – пидарас». Потом они даже сменили язык и с большим или меньшим успехом продекламировали это на итальянском.

Не думаю, что это была хорошая идея. Я вообще испытывал весьма странные чувства. Ведь водитель, в конце концов, всего Лишь делал свою работу. Наша жизнь была в его руках. На самом деле, наша жизнь была в его руках буквально. И именно руками он и решил выразить нам свое недовольство.

Больше всего, наверное, он хотел остановить автобус и сказать, чтоб все проваливали. Но остановиться он не мог – следом ехали еще три автобуса. Поехать быстрее он не мог тоже – впереди ехали два полицейских мотоцикла. Так что, не имея возможности двигаться быстрее или медленнее, он сделал следующее: яростно крутанул рулевое колесо до упора влево, потом вправо, потом по новой. Парни, что стояли на креслах, вдруг обнаружили, что не стоят ни на чем, а сидело к тому моменту всего лишь несколько из нас – так всех взбесил этот водитель. Джеки, наша двадцатидвухлетняя пионервожатая, также поднялась на ноги, приготовившись прочитать нам нотацию, и уже открыла рот, но вместо слов из него вырвался какой‑то булькающий звук, и она, как и прочие, кубарем полетела на пол. Забавно: если о настроении водителя судить по тому, с какой силой он крутил руль, то его ярость только нарастала. Лицо его поменяло цвет – стало ярко‑красным – и он снова крутанул руль влево, и все полетели влево, потом вправо, и все Полетели вправо. Глядя на бешено вращающиеся стрелки на приборной доске, я уже стал бояться, что у нас что‑нибудь оторвется, или самого водителя хватит удар, и автобус потеряет управление.

И тут: радуга. Улицы, которые становились все уже и уже, раскрылись, и перед глазами возникла площадь: Пиацца Сан Карло. Свет, воздух, небо, и автобус медленно, но верно остановился. Мы приехали.

Самое главное: мы были живы или, точнее, я был жив. Мы пережили эту поездку от аэропорта до города. Перед тем, как выйти, суппортер, шедший передо мной, обернулся к водителю и сказал: «ты что, с ума сошел, что ли?» И плюнул ему в лицо, и промахнулся, и слюна потекла по плечу водителя.

Итак, четыре автобуса с суппортерами, приехавшими на матч, ехать на который им было запрещено, прибыли в город и обнаружили, что многие уже опередили их. Откуда они здесь появились? Площадь была заполнена людьми. Пока мы замедляли ход, один человек приветственно махал нам рукой, другой, в то же время придерживая свой пенис, мочился в фонтан. Это не оставляло сомнений в его национальной принадлежности, так же как в национальной принадлежности всех остальных – островная раса нежилась под теплым итальянским солнышком, подставляя его лучам свои обнаженные по пояс тела с явными следами галлонов выпитого пива и килограммов съеденных чипсов с беконом. Они скандировали: «Манчестер, эй‑эй‑эй, Манчестер, эй‑эй‑эй». По их виду могло показаться, что здесь, на площади, они пели, пили и мочились в фонтан уже много‑много дней. Повсюду на мостовой валялись пустые бутылки.

Вышла небольшая заминка с тем, где мы должны были остановиться. Для нас было забронировано четыре отеля и, пока Джеки пыталась разобраться, кого куда отправить, перебирая какие‑то бумажки в своей сумочке, вдруг раздался ужасный крик.

Женщина в черном вдруг появилась на площади и продолжала кричать. Никто ее не понимал, за исключением полицейских – полицейские были везде – и пятеро из них пошли за ней обратно в гостиницу. Даже изнутри до нас продолжали доноситься ее вопли. Джеки перестала перебирать бумажки, а лицо ее приобрело неопределенное выражение. Оно вдруг все перекосилось, словно ее ударили То было лицо человека, который еще не знает, какую именно эмоцию испытывает, но уже понимает, что эмоция эта – явно не положительная. Джеки еще не знала, что будет дальше, но уже понимала, что она в этом виновата.

Не знаю, как это все могло произойти так быстро, но, едва приехав, несколько наших суппортеров вломились в номера на третьем этаже гостиницы. За считанные секунды они прочесали восемь номеров, выломали двери, сорвали и бросили на пол занавески, разгромили тумбочки – они искали там деньги, туристические ваучеры, авиабилеты, драгоценности. Задержали только одного – он не смог удержаться от искушения сделать международный телефонный звонок – и когда полицейские вернулись, таща за собой виновного, Джеки направилась к нему. Перед ней предстал совсем молодой парень; руки его были скручены двумя полицейскими за спиной. Следом шла женщина в черном. Это была менеджер отеля. Она больше не вопила; но ее больше не интересовало, что ее отель – в числе четырех наших. Так все старания Джеки разобраться, кого куда поселить, теперь стали бессмысленны. Но бессмысленным теперь стал и сам ответ на вопрос, согласится ли принять нас женщина в черном – вокруг в буквальном смысле слова никого из наших уже не было. Подавляющее большинство суппортеров, наплевав на номера, потерялись в бушующей на площади толпе. Тут я заметил Мика, который, обнаружив место, где дешевое пиво можно купить за очень дешево, тащил три двухлитровые бутылки, одну из них – для меня. Потом Мик вошел в толпу, крикнув «Красные, вперед!» – красные, потому что «Манчестер Юнайтед» называют «красными дьяволами» – и тоже растворился в толпе, лишь поднятые вверх бутылки виднелись над ней.

Толпа сама по себе была явлением примечательным. Нет, тела, из которых она состояла, были стандартными, выращенными в унылых английских погодных условиях – слегка розовыми, а потому легко «сгорающими» – но было нечто, что эти тела все же отличало: татуировки. Причем не просто татуировки, а много татуировок. Татуировки виднелись как на тех местах, где их обычно можно увидеть – на предплечьях, скажем, или бицепсах – так и на любых Других – на лбу, за ушами, на тыльной стороне ладони. У некоторых даже вся спина была покрыта татуировками. Часто это были не просто татуировки, а настоящие картины. Я видел одного человека, у которого вся спина была посвящена теме «Манчестер Юнайтед».

Глядя на него, становилось понятно, что свою жизненную миссию он считает выполненной. Каждый сантиметр кожи на спине был использован; тема была сатанинская, в ней обыгрывалось название команды. В самом низу были изображены два красных дьявола. Прорисованы они были в деталях, с хвостами, клыками, раздвоенными языками и вилами. Над ними кверху шли сплошные языки пламени. Выше огня, практически уже на плечах, виднелись известные игроки других команд: впечатление должно было создаваться такое, что они спускаются с неба прямо в ад (на шее красовались облака). В общем, то было настоящее произведение искусства, не восхититься которым было нельзя.

Трудно было также не восхититься человеком, решившим учинить такое над своим собственным телом. Татуировка – это ведь больно, горячая игла, царапающая кожу, наполняющая кожные клетки чернилами. Боль, однако – сгустки крови, раздражение – проходит; а результат, если только не уничтожить его с помощью хирургической операции, остается навсегда, разве только побледнеет к старости. Повсюду, повсюду вокруг я видел метры и метры плоти, украшенные этой тотемной тематикой. У другого вокруг шеи большими буквами шла надпись: М‑А‑Н‑Ч‑Е‑С‑Т‑Е‑Р Ю‑Н‑А‑Й‑Т‑Е‑Д. У третьего – татуированные соски (они выполняли роль глаз на голове живописного красного дьявола, разместившегося на груди и животе). У еще одного на лбу красовалась надпись «Брайан Робсон», в честь известнейшего полузащитника «Манчестер Юнайтед» (владелец татуировки, вероятно, надеялся, что Робсон никогда не перейдет в другой клуб, и даже не умрет).

Я отправился бродить по площади. Чувствовал при этом я себя неуютно, в основном потому, что все время убеждал себя, что чувствую себя в полном порядке. Если бы я допустил, что я не в полном порядке, то неизбежно пришлось бы отвечать самому себе на вопросы типа: а что я вообще здесь делаю? Теперь, когда Турин был благополучно достигнут, можно было заняться чем‑нибудь поумнее, чем просто глазеть по сторонам и пьянствовать. Мик пропал, хотя, вероятно, я смог бы разыскать его, если бы захотел. За исключением него никого тут я не знал. Засунув свой черный блокнот в задний карман брюк, я принялся прикидывать, как бы пристать к какой‑нибудь группе, причем, судя по‑всему, никто особо не жаждал общения с чужаком. Я почувствовал себя еще более неуютно, когда представил, как выгляжу со стороны: никому не известный американец, приехавший в Италию для того, чтобы стоять в полном одиночестве посреди площади, заполненной несколькими сотнями суппортеров «Манчестер Юнайтед», которые‑то как раз все друг друга отлично знают, знают, вероятно, уже много лет, много лет странствуют вместе, у которых один и тот же грубый акцент, которые пьют одно и то же грубое пиво и носят одежду одних и тех же модных лэйблов.

Еще хуже было то, что новость, что я приехал для того, чтобы писать о суппортерах, тут же разнеслась вокруг. Два человека подошли ко мне и сказали, что никогда не читают «Экспресс» («Экспресс»?), потому что там пишут полную чушь. Когда я попытался объяснить, что не пишу для «Экспресс», я понял, что они мне не поверили, или хуже того – решили, что я пишу для «Сан». Другой, говоривший пониженным голосом, предложил купить у него интервью («Старс» предлагали за него тысячу фунтов»). Это, можно сказать, было позитивным моментом, но тут появился еще кто‑то. И принялся довольно грубо толкать меня в грудь: «Ты не похож на журналиста!» А где мой блокнот? А где мой фотоаппарат? А что вообще здесь может быть нужно американцу?

Журналисты преследуют их всегда. В Валенсии съемочная группа испанского телевидения предлагала десять фунтов каждому, кто согласился бы перед камерой швырнуть камень в витрину, выкрикивая ругательства при этом. В Портсмуте некто из «Дэйли Мэйл» решил «внедриться», для чего облачился в бомбер и ботинки «Доктор Мартине», но был с позором изгнан суппортерами: дело в том, что они вот уже лет десять как не носят бомбера и «Доктор Мартине», за исключением маленькой группы фанов «Челси». А в прошлом году в Барселоне с ними был один журналист из «Стар». Эта история показалась мне самой показательной. Его практически приняли, но он начал задавать вопросы про насилие, а этого, сказали мне, делать нельзя. А когда начнется «махач»? Сейчас? Или вечером? Вне всяких сомнений, задание от редактора он получил вполне определенное. Потом, когда начались беспорядки, он убежал, тоже понятно: боялся пострадать. В глазах суппортеров, однако, он сделал очень плохую вещь: выражаясь на их сленге, он «обосрался». Когда он вернулся, чтобы собрать материал, с ним уже никто не стал разговаривать. Но они его не «посадили на перо». Даже вообще не тронули.

История журналиста из «Стар» меня не слишком обрадовала – вот счастье, его не зарезали! – но про себя я решил, что я постараюсь «не обосраться». Так что история эта была для меня не бесполезной.

Все встреченные мною здесь до сих пор всячески подчеркивали, что, несмотря на то, что они, возможно, выглядят как хулиганы, на самом деле таковыми не являются. Они – футбольные суппортеры. Да, правда: если начнется драка, они не побегут – они ведь англичане, так ведь? – но сами они не ищут неприятностей. Они приехали сюда веселиться, посмотреть на заграницу, попить пива и сходить на футбол.

Я хотел услышать вовсе не это. А когда услышал, отказывался в это верить. Но пришлось. На самом деле ведь я приехал в Италию, чтобы увидеть беспорядки. Пусть дорого, пусть трата времени, но приехал я именно за этим. Я не собирался в них участвовать – да мне и незачем – и не собирался кому‑либо рассказывать про свою цель. Но именно из‑за нее я оказался здесь, один против пятисот человек, не понимающих, что я здесь делаю. Я ждал, что они начнут «хулиганить». Я хотел увидеть насилие. И то, что журналист «Стар» его увидел, дождался «махача», доказывало, что я, в конце концов, на верном пути.

Как бы там ни было, мое положение сложно было назвать идеальным с точки зрения морали. Правда, его нельзя было назвать и особенно трудным: требовалось лишь одно – не думать. Раз уж я здесь, нужно отбросить всевозможные этические соображения, сбросить как пальто. Есть алкоголь и ласковое итальянское солнце; о чем еще думать? Пока я бродил по площади, пару раз мне приходила в голову мысль, что я должен ужасаться происходящему. Если бы я был британцем, я мог бы ужасаться. Тогда я мог бы почувствовать ответственность за людей одной с моей национальности («мне стыдно, что я британец» – или француз, или немец, или американец, и так далее). Но я же не британец. Мик и его друзья, и я – не одно и то же. И хотя мысль эта пару раз в голову мне все‑таки пришла, я не ужасался. Я изумлялся.

И в этом я был не одинок.

Группа итальянцев собралась неподалеку. Я подошел к ним поближе. Их было около сотни; боясь подойти ближе, они смотрели издали, смотрели и показывали пальцем. На их лицах застыло одно и то же выражение изумления. Они никогда не видели, чтобы люди так себя вели. Было просто немыслимо, чтобы итальянец, оказавшись на площади в центре иностранного города, станет пить, петь, орать, кричать, ходить голый по пояс и мочиться в фонтаны. Можете ли вы представить себе автобус жителей Милана, выгрузившихся на Трафальгарской площади и демонстрирующих прохожим свои татуировки? «Почему вы, англичане, так себя ведете?», спросил меня один из этих итальянцев, решив, что я тоже англичанин. «Потому, что вы – островная раса? Или потому, что вы не чувствуете себя европейцами?» Выглядел при этом он смущенным; он выглядел так, словно хотел мне помочь. «Это потому, что ваша империя распалась?»

Я не знал, что ответить. Почему эти люди так себя ведут? И для кого они так себя ведут? Напрашивался ответ, что для смотрящих на них итальянцев – военные пляски северных варваров и все такое – но мне казалось, что ведут они себя так в основном для самих себя. Где‑то через час я подметил, что все время происходит одно и то же.

Выглядело это так: как только на площадь подходил новый суппортер, он принимался, обычно с приятелем, слоняться туда‑сюда, время от времени что‑нибудь выкрикивая или присоединяясь к чьему‑нибудь пению. Потом они встречали какого‑нибудь знакомого, и начиналось «братание». Братание сопровождалось дикими, чудовищно громкими звуками. Потом они встречали еще одного знакомого (новая порция шума), потом – еще одного (еще одна порция), и так до тех пор, пока их не набиралось достаточно – пять, шесть, иногда десять – чтобы образовать круг. Тогда, как после тоста, они начинали пить дешевое пиво или дешевое красное вино из огромной бутылки. Это происходило на предельной скорости, выпивка проливалась на лица, текла по шее и груди, смешивалась с потом и блестела на солнце. Потом начиналось пение. Время от времени, особенно во время особенно важных слов, члены круга принимались потрясать в воздухе сжатыми в кулаки руками, что, судя по всему, давало им возможность издавать более громкие звуки. После чего в дело вновь шла бутылка.

Круг распадался, и цикл повторялся снова. Повторялся опять. И опять. По всей площади маленькие группки толстых, здоровых мужчин что‑то пели и выкрикивали друг другу.

Рядом со мной стояла вылитая копия Мика, с усиками аля Хичкок. К его огромной грудной клетке был прижат небольшой черный предмет. То был фотоаппарат. Так как человек ощутимо покачивался из стороны в сторону, съемка давалась ему с определенными усилиями. Он был весь поглощен процессом. Я не мог понять, что он снимает; судя по тому, куда был направлен объектив, он снимал свои ноги. Я попытался завязать с ним некое подобие разговора.

Я спросил, зачем он снимает. Я пытался понять, для чего эти люди проделали весь этот путь, да еще заплатили за это такие деньги, чтобы делать то, что делают сейчас. Поглощать огромные количества дешевого пива. Бесконечно распевать английские футбольные песни. Фотографировать свои конечности. Разве тем же самым нельзя заниматься дома? Ведь сам матч, в конце концов, показывают по телевизору?

Он ответил, что снимает для того, чтобы сохранить воспоминания об этом «выезде».

«Это ведь здорово, разве не так?», сказал он.

Я спросил, знает ли он, где мы находимся.

«В Италии», ответил он. «Мы в Италии». И добавил, как бы для большей ясности: «В стране гребаных макаронников».

Я сказал: «конечно, конечно, я знаю, что мы в Италии. Но где именно в Италии?«

«В Ювентусе», ответил он после небольшой паузы, видимо, ожидая подвоха. И снова авторитетно добавил: «Гребаные макаронники».

«Город называется „Ювентус“?, спросил я.

«Ага, блдь», ответил он. Пауза. «Гребаные макаронники».

Я попробовал намекнуть, что город называется не Ювентус – так называется футбольный клуб, «Ювентус» из Турина – но нельзя сказать, чтобы мне это удалось. Да и потом, он не был показательным примером: большинство тех, с кем я говорил, знали, где они находятся. Он был типичен в другом: у всех были фотоаппараты. Далеко не все захватили с собой во что переодеться или, например, зубную щетку; но фотоаппараты взяли с собой все. Поездка в Турин была для них гораздо больше, чем просто поездка на футбол; то было развлечение, приключение, то, что бывает раз в жизни: экскурсия столь особенная, что все хотели иметь снимки на память. И я подумал: это пародия на отдых заграницей. Правда, это не было пародией. Это и был отдых заграницей. У их родителей, твердили они мне, не было такой возможности посмотреть мир, как у них.

Но чем был для них этот мир? До того, еще в самолете, я видел, как группа суппортеров рассматривала фотографии с предыдущего выезда. Это выглядело как ритуал: по дороге к новому месту назначения рассматривать снимки с предыдущего. Фотографии, кажется, были сделаны в Люксембурге. С другой стороны, они могли быть сделаны в Барселоне. Или Будапеште. Или Валенсии. Или в Париже, Мадриде и даже в Рио, везде, где побывали отстраненные от всех этих поездок суппортеры «Манчестер Юнайтед» за последнюю пару лет. Дело было в следующем: место не имело никакого значения. На каждом снимке, если только он не был сделан в дьюти‑фри, было одно и то же: три‑четыре парня (причем чаще всего одни и те же три‑четыре парня) стоят; сидят; лежат.

Вернулся Мик и указал мне на другой конец площади, где сквозь толпу медленно пробирался серебристый «мерседес». За рулем в ярко‑фиолетовом костюме восседал черный с мясистой физиономией и двойным подбородком. На заднем сиденьи сидели еще двое, оба тоже черные. Один, как я узнал позже, был Тони Роберте. Второй – Рой Даунс.

Наконец‑то Рой приехал.

Тони до того мне никто не описывал, но человека с такой внешностью забыть просто невозможно. Тощий и очень длинный – он явно был выше всех здесь присутствующих – и у него была высокая, стильная прическа. Короче, Тони был один в один Майкл Джексон. Даже цвет кожи у него был такой же. На одно‑единственное короткое мгновение – серебристый мерседес, водитель, эффектное появление – я подумал, что это действительно Майкл Джексон. Ну да, здорово: Майкл Джексон – фан «Манчестер Юнайтед». Но нет, какая жалость: Тони оказался не Майклом Джексоном. Тони оказался всего лишь человеком, потратившим уйму денег и времени на то, чтобы быть похожим на Майкла Джексона.

Теперь я опишу гардероб Тони. Вот что я увидел на нем за время его пребывания в Турине (тридцать часов приблизительно):

1. Светло‑желтый и весьма модный спортивный костюм, призванный обеспечивать больший комфорт во время долгого путешествия на мерседесе.

2. Пастельно‑голубая майка (в синьку, что ли, ее окунали?), кепка и льняные брюки – в этом он вскоре вновь появился на площади, часа в четыре.

3. Кожаный костюм, для посещения непосредственно игры.

4. Легкая шерстяная куртка в паре с оливково‑зелеными брюками – для вечера, когда после футбола все собирались в баре.

5. Дорожный костюм для обратной дороги (розовый спортивный, с розовыми же кроссовками).

Позже, в «кожаную фазу», я спросил Тони, чем он зарабатывает на жизнь; он ответил, что «иногда играет в спекулянта»: целыми секторами выкупает билеты на концерты поп‑звезд и важнейшие спортивные события на Уэмбли и в Уимблдоне и продает их по спекулятивной цене. Также я слышал, что время от времени он работает водителем у Урагана Хиггинса, чемпиона по снукеру; что он танцует джаз; и даже снимается в порно‑фильмах. В общем, его профессия, сделал я вывод, ничем не отличается от профессии многих приехавших в Турин – профессия заниматься «тем‑сем», и большого значения, чем именно «тем» и чем именно «сем», это не имеет.

Рой Даунс был другим. С того самого момента, как Мик рассказал мне про Роя, я старался узнать о нем как можно больше. Так, я узнал, что совсем недавно он отсидел два года в болгарской тюрьме, куда попал после того, как перед матчем между «Манчестером» и тамошним «Левски‑Спартаком» вскрыл сейф в гостинице; что он очень редко смеется, и вообще очень редко говорит. Мне говорили, что у него всегда «немеряно» денег – целые пачки двадцати– и пятидесятифунтовых купюр. Что в Лондоне у него квартира с видом на реку. Что на матчах он всегда сидит на центральной трибуне, а не стоит вместе с остальными суппортерами за воротами, а билеты ему бесплатно дают сами футболисты. Что он – завсегдатай элитных клубов: если вам нужно оставить для Роя сообщение, лучше всего сделать это в «Стрингфеллоу», в ночном клубе на Верхней Сэйнт‑Мэри Лэйн, в Лондоне, где на входе стоят вышибалы в строгих костюмах, а внутри все в хромированных зеркалах (однажды зимой, вечером во вторник, точнее, уже ночью, я зашел туда; внутри была компания мужчин, явно выпивших слишком много, и молоденькие секретарши в черных мини‑юбках, а меня пустили туда только после того, как я упомянул, что ищу Роя).

Я так и не добился связного ответа на мой вопрос о том, чем занимается Рой. Может, они не знали, а может, не хотели знать. А может, наоборот, все знали, но не хотели говорить об этом. В конце концов, много ли у вас друзей, вскрывающих сейфы?

На самом деле кое‑что о Рое я знал, просто не сразу это понял. Один приятель, которому я рассказал про футбольный поезд в Уэльсе, поведал мне про инцидент, свидетелем которого он стал в том же месяце. Он возвращался на поезде из Манчестера, в поезде было очень много суппортеров. Когда поезд остановился в Стоке‑на‑Тренте, в вагон зашли еще суппортеры. Это были фаны «Вест Хэма»; с криками «Смерть черномазым!» они набросились на двух черных, сидевших неподалеку. Моему другу были видны только спины фанов «Вест Хэма» и их кулаки, мелькавшие в воздухе, а черные исчезли где‑то среди них, когда вдруг раздался крик: «У него палка, убивайте ублюдков!» – на поверку эта палка оказалась ножкой от стола, которую один из черных отломал, пытаясь защищаться. К тому моменту, когда мой друг побежал искать полицейских, на полу, сиденьях и даже на окне все было забрызгано кровью. Одному черному порезали лицо. Но нужен им был другой. Его ранили ножом дважды – причем один удар пришелся совсем рядом с сердцем. Ему пробили голову, сломали палец и несколько ребер. Это все было засвидетельствовано в протоколе, где мой друг фигурировал в качестве свидетеля, но имена потерпевших стали для меня значимы только после возвращения из Италии. Энтони Роберте и Рой Даунс. И искали они именно Роя, и как раз его дважды пырнули ножом.

Машина объехала вокруг площади, причем Рой махал рукой из окна, словно политик, и исчезла. Вновь я увидел его час спустя – Рой стоял на балконе и, перегнувшись через перила, обозревал суппортеров внизу. Он был невысок, но мускулист – кажется, это называется «жилистый» – и вообще производил впечатление. Казался он серьезным, даже мрачным. А то, что он видел на площади, вроде бы делало его еще более мрачным и серьезным. Если честно, я даже подумал, что он специально – мрачность его казалась несколько искусственной. Он словно «выбрал» мрачность и серьезность – так, как люди утром выбирают, что им надеть.

Такую возможность упускать было нельзя; я поднялся по лестнице и представился. Я пишу книгу; я хотел бы пообщаться. Я стоял рядом, говорил, излучая вежливость и приветливость, пока наконец Рой, так и не отведший взгляда от площади внизу, не сказал: «заткнитесь, пожалуйста». Не нужно тратить столько слов: он обо мне уже знал.

Никто раньше не говорил мне «заткнись». И откуда он обо мне узнал? Меня, можно сказать, это впечатлило. Имидж для этого человека явно не был пустым звуком.

Как бы то ни было, Рой не собирался тратить на меня время, несмотря на все мои старания. Эти старания, дававшиеся мне с большим трудом, были напрасны.

Выразив удивление тем, что я, оказывается, являюсь персоной, достойной внимания, я высказался в том смысле, что мы могли бы вместе выпить.

Рой, все еще разглядывая площадь, ответил, что он не пьет.

Прекрасно, сказал я, продолжая сиять, как калифорнийское солнце; вероятно, долгое путешествие было утомительным, может быть, мы могли бы перекусить вместе?

Нет.

Хорошо, сказал я, с трудом при этом подавляя нервный тик, так как ситуация явно ухудшалась. Я вытащил из кармана пачку сигарет – жутко хотелось закурить – и в это время заметил внизу Мика; держа в каждой руке по здоровой бутылке чего‑то, он шел по площади и кричал «красные, вперед!«

Я предложил Рою сигарету.

Рой не курил.

Ладно, сказал я, окидывая взглядом уже изрядно задолбавшую меня площадь; внизу все так веселятся, сказал я, на что Рой, конечно же, ничего не ответил. Происходящее на площади начало напоминать мне какой‑нибудь сатанинский шабаш. На площади столпилось не меньше восьмисот человек, и шум, который они производили – англичане пением, итальянцы гудками автомобилей, – был оглушительным. В обычной ситуации такой шум был бы слишком громким, чтобы пытаться разговаривать. В той ситуации, в которой я находился сейчас, ничто не могло помешать разговору сильнее.

Я продолжал. Я говорил обо всем, что только приходило в голову, то и дело восклицая «ладно». Я говорил о футболе, о Брайане Робсоне, континентальном стиле игры – на самом деле я слишком мало обо всем этом знал – пока, наконец, промямлив что‑то совсем уже несусветное, я попытался начать говорить с Роем о самом Рое. Что я ему сказал, я не помню, и это хорошо, потому что, кажется, я сказал что‑то вроде того, что он черный и невысокого роста и как таким, наверное, отлично быть. И замолчал. Этот момент я хорошо запомнил, потому что именно в этот момент Рой впервые посмотрел на меня. Я подумал, что сейчас он в меня плюнет. Но он не плюнул. Он сделал вот что: он ушел.

Плавной походкой, не вынимая рук из карманов, этакий Клинт Иствуд, он ушел, ушел с балкона и из моего рассказа.