Пречистая дева озера

Люди ведут себя не так, как им положено; они ведут себя так, как они себя ведут.

Джим Бобьен и Карен Сизар

Она сидела на камне, лицом к озеру, спиной к городу, который вставал позади нее во всем оглушительном великолепии своих огней и башен. Всего полмили водного пространства отделяло ее остров от Ньюфорда, но в такую ночь, как сегодня, когда высоко в небе плыла луна, а озеро было неподвижно, словно зеркало, город был все равно что на другой планете.

Сегодня в тенистых аллеях и на залитых лунным светом лужайках острова царил дух волшебной сказки.

Задолго до Дидерика ван Йорса, который поселился в этих местах в начале девятнадцатого века, индейцы кикаха называли этот островок Майенган. На рубеже веков он стал излюбленным местом отдыха ньюфордских богачей, в годы Великой Депрессии, когда состоятельные землевладельцы не могли уже содержать свои виллы, его блестящий фасад потускнел, а к концу Второй мировой и вовсе превратился в бельмо на глазу муниципалитета. И только в конце пятидесятых на острове разбили парк. Сегодняшние обитатели Ньюфорда называют его так же, как до них индейцы, только по‑английски: Волчий остров.

Мэтт Кейси всегда называл его про себя ее островом.

Отлитая из бронзы статуя, на которую он смотрел сейчас, стояла раньше в саду летней резиденции одного бизнесмена‑датчанина и в точности повторяла известную фигуру, оживляющую морской фасад Копенгагена, родного города иммигранта. Когда его земля перешла в собственность муниципалитета и на ней решено было разбить парк, бывший владелец оказался настолько великодушен, что подарил городу статую, которая сидела на своем островке, как сидела все последние пятьдесят лет, устремив взгляд на озеро, неподвижная, с широко раскрытыми глазами, а лунные лучи скользили по ее бронзовым чертам и стройной фигуре.

Пронзительный вой сирены, предупреждавшей об отплытии последнего парома, ворвался в задумчивое настроение ночи. Мэтт повернулся и стал смотреть в дальний конец острова, где был причал. Пока он смотрел, фонари на петляющих дорожках парка мигнули и погасли, за ними потемнели окна ресторана и других строений у дока. Сирена взвыла в последний раз. Пять минут спустя паром отвалил от причала и пустился в последнее на сегодняшний день плавание в Ньюфорд.

Теперь на острове не осталось никого, только он да пара охранников, которые, как Мэтт хорошо знал, будут сначала смотреть телевизор, а потом улягутся спать в служебном помещении над сувенирным магазином. Он снова повернулся к статуе. Она была все так же молчалива, все так же неподвижна, все так же созерцала непроницаемые воды озера.

Как‑то раз он пришел сюда днем и увидел одну кошелочницу, та скармливала чайкам хлеб, который ей лучше было бы приберечь для себя. Чайки здесь и так перекормленные. Когда хлеба не стало, женщина подошла к статуе.

– Пречистая Дева озера, – сказала она. – Благослови меня.

Потом она перекрестилась, точно католичка, входящая в неф своей церкви. Вытащила из одного из своих раздутых пакетов маленький пластмассовый цветок, положила его на камень у ног статуи, повернулась и пошла прочь.

Цветка давно уже не было, наверняка его подобрал кто‑нибудь из уборщиков, но память осталась.

Мэтт подошел к статуе поближе, так близко, что мог бы прижать к ее холодной металлической плоти ладонь.

– Дева, – начал он, но продолжить не смог.

Мэтт Кейси был человек тяжелый и нравился не многим. Он жил ради одной‑единственной цели, и целью этой была музыка. Общался он почти исключительно с участниками разных групп, в которых сам переиграл за несколько лет, но даже и эти встречи были крайне редки. Никто из тех, с кем он когда‑либо играл, пожалуй, не готов был отдать музыке всего себя, без остатка; им просто нравилось проводить вместе время, как будто они все были друзьями или членами одного клуба.

Музыка заняла в его жизни место людей. Она была его подругой и любовницей, его доверенным лицом и его голосом, его крестной матерью и его утешительницей.

Так было почти всегда.

С раннего детства он страдал от острейшей боязни окружающего мира: для него все люди были чужими. Для наблюдателя, запертого в тюрьме его плоти, посторонними были все. Сам он этого не понимал, в том смысле, что он просто не осознавал это как неудобство; просто он был так устроен. Он никому не доверял – может быть, потому, что так и не научился доверять себе.

Его коллеги‑музыканты считали его холодным, равнодушным, циничным – определения, которые никак не сочетались с чувствительностью его пения и теплотой его музыки. Мужчины, с которыми он играл, иногда думали, будто ему не хватает друга, но резкий отказ, на который наталкивались даже самые безобидные предложения дружбы, быстро излечивал их от подобных фантазий. Женщины, с которыми он играл, иногда думали, будто ему не хватает возлюбленной, но хотя он спал со многими, дистанцию между ними и собой сохранял неизменно, что рано или поздно охлаждало пыл даже самых настойчивых.

И всегда в конце концов оставалась одна лишь музыка. Все остальное было ему чуждо.

Вырос он в пригороде, к северу от городского центра, в большой и дружной семье. У него был старший брат и две младшие сестренки, все трое любили компанию сверстников и имели немало друзей. Он же резко отличался от них, даже когда был совсем маленьким, и озабоченные родители без конца водили его к детским врачам и психологам, но никому не удалось пробиться сквозь барьер его отчуждения, никому, кроме учителей музыки, – сначала в школьном оркестре, потом на частных занятиях, за которые его родители с радостью выкладывали деньги.

Ему пророчили большое будущее в музыке, но не такое, которое он выбрал сам. Полагали, что он будет прилежно изучать музыку в университете, потом, избрав инструмент, продолжит свои занятия под крылом какого‑нибудь маститого исполнителя и, наконец, сам начнет выступать в больших концертных залах, ездить по всему миру со знаменитыми оркестрами. Вместо этого в шестнадцать лет он ушел из дому. Он пренебрег формальными занятиями, но не обучением, и играл на улицах. Он объехал всю Северную Америку, потом перебрался в Европу, оттуда – на Ближний Восток, затем вернулся домой, в Ньюфорд, где слонялся со своей скрипкой по улицам и играл в клубах.

И по‑прежнему оставался чужим для всех; может быть, даже больше, чем прежде.

Нельзя сказать чтобы он вел себя недружелюбно; просто его ничего не интересовало, оживлялся он только в присутствии других музыкантов, да и то лишь для того, чтобы поговорить о загадках какой‑нибудь малоизвестной песни, мелодиях и инструментах или поиграть. Он никогда не считал себя одиноким, скорее одиночкой; никогда не рассматривал себя как человека, непригодного для жизни в обществе или отверженного другими людьми, просто он отводил себе роль наблюдателя, который предпочитает следить за мужчинами и женщинами, проходящими через па сложного социального танца, со стороны, а не присоединяться к танцующим.

Изгой.

Одаренный музыкант, вне всякого сомнения, всякий, кто хотя бы раз слышал его игру, готов был подтвердить это, и все‑таки изгой.

Так было почти всегда.

В конце семидесятых его постоянной командой были «Кулаки», которые по выходным давали концерты в Нижнем Кроуси в одном фолк‑клубе, известном как «Закусочная Финни», – там постоянно тусовались те студенты университета Батлера, кто не признавал ни диско, ни панка, ни новой волны. Состав был такой: Мэтт на бузуки, гитаре, он же – вокалист, Ники Дойл на скрипке, Джонни Райан на теноровом банджо, он же иногда аккомпанировал вокалисту на классическом гибсоновском гибриде мандолины с виолончелью, и Эми Скаллан, с которой Мэтт переиграл уже во многих составах, на уиллеанской волынке и свистках.

Они играли вместе уже полтора года и выработали такой мощный, плотный звук, что за последнее время получили несколько приглашений выступить с концертами в колледжах и на фестивальных площадках в разных концах страны.

«Но этому не бывать», – думала Эми, беря в руки волынку и готовясь к серии рилов, которые завершали первую часть вечера.

Произойдет то же, что и всегда. Уже начало происходить. Не далее чем сегодня днем, она слышала, как Ники и Джонни жаловались на Мэтта, когда они собрались поджемовать с друзьями в «Арфе». Не могут смириться с существованием двух Мэттов: одного на сцене, другого вне ее. Играя с группой, Мэтт производит впечатление приветливого, компанейского парня, с которым хочется познакомиться поближе; сойдя со сцены, он становится замкнутым и молчаливым, теряет интерес ко всему, что не имеет отношения к музыке.

Но это же Мэтт, пыталась объяснить им она. Где вы найдете такого певца и музыканта, да еще с таким даром превращать даже самые заурядные песенки в сногсшибательные композиции. А любить его вам вовсе не обязательно.

Но Ники только упорно тряс головой, так что подпрыгивали русые кудряшки:

– Из‑за этого парня весь кайф от игры в группе пропадает.

Джонни согласно кивнул:

– Да, никакого удовольствия. Днем он нас едва замечает, зато на сцене сплошь шуточки да улыбочки. Как ты его терпишь, ума не приложу.

Тогда Эми не нашлась что ответить, да и теперь, взглянув через сцену на Мэтта, который поднял брови, спрашивая, готова ли она, и подмигнул, когда она кивком показала, что да, никакого объяснения у нее не было. Просто за годы работы с ним она поняла, что их объединяет только музыка, которая была несказанно хороша; все остальное, если ей нужно что‑то большее, она вольна искать на стороне.

Она научилась принимать как должное то, с чем многие люди не могли или не хотели смириться, но ведь ее вообще трудно было разозлить.

Бузуки в руках Мэтта протяжно загудел на ноте «соль». Он наклонился поближе к микрофону, уголок его рта дрогнул в едва заметной улыбке, когда он увидел, как несколько танцоров, предвкушая то, что последует дальше, выскочили на крохотный пятачок дощатого пола перед сценой. Эми подбросила ему несколько тактов для ритма, а потом пронзительные звуки «Дороги на Запад», рила, с которого они всегда начинали этот сет, галопом рванулись из ее волынки.

Они с Мэттом дважды прошли всю мелодию вдвоем, от начала до конца, и вскоре на площадке перед сценой яблоку было негде упасть, так что танцоры только и могли, что подскакивать на одном месте. Люди едва не толкали друг друга локтями и коленками.

На море подскакивающих, как поплавки на волнах, голов это, пожалуй, не тянет, подумала Эми, глядя на них со сцены. Больше похоже на озерцо или даже пруд.

От этого сравнения она сама заулыбалась. И поддала жару на волынке, когда скрипка и банджо вступили с первыми аккордами «Глен Аллена». Только к середине этой второй мелодии она обратила внимание на молодую женщину, которая танцевала прямо напротив микрофона Мэтта.

Она была небольшого роста, тоненькая, ее волосы напоминали золотую пряжу, а густо‑синие глаза сапфирами вспыхивали в свете, который лился со сцены. Ее лицо показалось Эми немного лисьим – черты вытянутые, заостренные, как у фей на рисунках Рэкхэма, но от этого ничуть не менее привлекательные.

Другие танцоры расступались перед ней, точно камыши перед порывом ветра, и скоро вокруг нее образовалось свободное пространство, где колыхалась цветастая юбка ее широкого, без пояса, платья, пока ее крохотные, обутые в черные китайские шлепанцы ножки выписывали на полу замысловатые узоры. Ее движения были одновременно чувственны и невинны. Эми сначала приняла девушку за профессиональную танцовщицу, но, приглядевшись к ней как следует, поняла, что текучая плавность и грация ее движений – качества скорее врожденные, чем приобретенные.

Взгляд танцующей был прикован к Мэтту, и, как ни поворачивала ее мелодия, она не сводила с него глаз, но еще больше Эми удивил Мэтт, который, казалось, был зачарован девушкой не меньше, чем она им. А когда зазвучал «Шееган Рил», третья и последняя мелодия этого сета, она испугалась, что Мэтт просто спрыгнет со сцены и пустится в пляс вместе с девушкой.

– Снова! – выкрикнул Мэтт, когда мелодия уже близилась к концу.

Эми не возражала. Она качала мехи своей волынки, ее длинные пальцы плясали по клапанам дудки, и она готова была наяривать хоть всю ночь, если танцовщица устоит на ногах. Но пружина мелодии развернулась до конца и во второй раз, и вдруг все кончилось. Танцпол опустел, девушку засосала толпа.

Когда замерли аплодисменты, клуб накрыла непривычная тишина. Эми сняла свою волынку, оглянулась и увидела, что Мэтта на сцене уже нет. Она даже не заметила, когда он ушел. Тогда она подняла микрофон своей волынки.

– Мы, э‑э, отдохнем немного, ребята, – сказала она в него. В тишине собственный голос показался ей ревом. – Но мы еще вернемся, – добавила она, – и поиграем для вас, так что не уходите.

Болтовня между песнями была работой Мэтта. А поскольку Эми совсем не была уверена в своем сценическом очаровании, то этим простым объявлением она и ограничилась.

Рябь аплодисментов снова пробежала по залу, она ответила на них благодарной улыбкой. Включилась клубная стереосистема, зазвучала мелодия Джексона Брауна, и Эми повернулась к Ники, который укладывал скрипку в футляр.

– Куда это Мэтт девался? – спросила она.

Тот только плечами пожал, вроде как «кто его знает?»:

– Может, пошел ловить ту пташку, которая всю последнюю песню трясла перед ним хвостиком.

– Не завидую я ей, – вставил Джонни.

Эми хорошо знала, что он имел в виду. В последние несколько месяцев они наблюдали, как случайные подружки мотыльками слетались к Мэтту, привлеченные ярким пламенем его сценического образа, но только зря опаляли себе крылышки ледяным холодом его равнодушия. Он очаровывал их в клубе, иногда пускал к себе в постель, но в конце концов единственной его возлюбленной всегда оставалась музыка.

Эми слишком хорошо это знала. Было время...

Тряхнув головой, она оттолкнула воспоминания о прошлом. Сложенной козырьком ладонью она прикрыла от света глаза и стала вглядываться в зал, пока другие двое пошли выпить пива, но ни Мэтта, ни девушки так и не увидела. Зато она углядела черноволосую китаянку, которая сидела одна за маленьким столиком у входа, как раз в тот момент, когда та помахала ей. Она и позабыла, что Люсия появилась как раз в середине первого отделения, слегка опаздывая, как и полагается светской даме, но, вспомнив, тут же подумала, уж не видела ли она танцовщицу, которая появилась примерно в это же время? Может, они даже пришли вместе.

Люсия Хан была художницей, занималась перформансом, жила в Верхнем Фоксвилле и давно дружила с Эми. Когда они только познакомились, многие советовали Эми быть с ней поосторожнее, потому что она лесбиянка и наверняка будет к ней приставать. Но Эми пропустила все это мимо ушей. Прежде всего она ничего не имела против голубых, ну а потом узнала, что единственным основанием, на котором сплетники выстроили свои далеко идущие предположения, служил тот факт, что Люсия предпочитала работать с женщинами. Как объяснила ей позже сама Люсия: «В искусстве слишком мало женщин, вот я и хочу поддержать тех, кто все‑таки рискует им заниматься, если, конечно, у них есть хоть какие‑то способности».

Эми хорошо ее понимала. Она и сама часто жалела, что так мало женщин играют народную музыку. Ей до смерти надоели сборища, где ее никто не знал. Часто она оказывалась единственной женщиной‑музыкантом в большой компании мужчин, и ей приходилось прямо из кожи вон лезть, играя на своей волынке, чтобы только доказать, что она ничем не хуже их. Самыми твердолобыми в этом смысле неизменно оказывались ирландцы.

Но это совсем не означало, что им с Люсией не нравились мужчины, если они были в их вкусе.

– Au contraire [35], – как говаривала Люсия, подражая якобы парижскому акценту, – я их слишком даже люблю.

Эми пробралась к бару, заказала пива и понесла налитую до краев кружку к столику Люсии, лавируя в толпе и стараясь, чтобы на ее новые джинсы попало как можно меньше пены.

– Спорим, ты думала, что я уже не приду, – сказала Люсия, когда Эми со своей относительно полной кружкой садилась за ее столик. Все, что она пролила, попало только на пол, который и без того был уже весь липкий.

Люсия была лет на шесть или семь старше Эми, следовательно, ей было около тридцати пяти. Волосы у нее в тот вечер стояли торчком – без всякого сомнения, под стать разорванной белой футболке и кожаным джинсам. Панковское движение едва начинало проникать с другого берега Атлантики, но Люсия, очевидно, уже записалась в ряды его активистов. Цепочка из булавок болталась у нее в одном ухе; еще несколько сдерживали прорехи на футболке в стратегически важных местах.

– Не помню, чтобы я вообще говорила тебе про этот концерт, – ответила Эми.

Люсия небрежно махнула рукой в направлении небольшой афиши, которая висела у нее за спиной и извещала о том, что группа играет в эти выходные в «Закусочной Финни».

– Вы же теперь знаменитости, ma cherie [36], – сказала она. – Как же могла не узнать? – Потом, уже без всякого акцента, сказала: – Звук у вас, ребята, просто отличный.

– Спасибо.

Эми опустила взгляд на крышку стола. Поставила свою кружку рядом с бокалом белого вина, сигаретами и зажигалкой Люсии и пепельницей, до половины заполненной окурками. Там же стояла пустая чайная чашка, использованный чайный пакетик примостился на краешке блюдца рядом с ней, а рядом сверкал полированными боками стальной чайничек.

– Ты пришла одна? – спросила Эми.

Люсия покачала головой:

– Я привела найденыша – свеженькая, только не знаю откуда. Ты наверняка заметила, как они с Мэттом строили друг другу глазки всю последнюю песню. – И тут же прижала к губам ладонь. – Прости. Я совсем забыла о том, что у вас с ним было.

– Старая история, – сказала Эми. – Я давно с этим справилась. Не знаю, заметил Мэтт или нет, что у нас с ним что‑то было, а я уже остыла.

– Тем лучше для тебя.

– Определенно, – согласилась Эми.

– Зря я, наверное, не предупредила мою маленькую подружку насчет его, – сказала Люсия, – но ты ведь сама знаешь, какие они бывают в этом возрасте, предупреждать их – все равно что подзуживать.

– Кто она такая, эта твоя маленькая подружка? Движения у нее как у прирожденной танцовщицы.

– В ней что‑то есть, правда? Я повстречала ее на Волчьем острове с неделю тому назад, как раз перед последним паромом, – она была вся мокрая, волосы спутанные, как будто упала за борт и ее прибило к берегу волной. К тому же она была совсем голая, без единой нитки на теле, ну я и подумала сразу самое худшее, понимаешь? Что какой‑нибудь козел притащил ее на остров, чтобы быстренько трахнуть, и смылся.

Люсия сделала паузу, чтобы закурить сигарету.

– И? – спросила Эми.

Люсия пожала плечами, выпустила клуб синевато‑серого дыма.

– Она действительно упала за борт из лодки, а разделась уже в воде, чтобы одежда не тянула ее ко дну, и так доплыла до берега. Конечно, все это я узнала от нее уже позже.

Тут дверь за ее спиной распахнулась, порыв холодного воздуха ворвался в клуб, подхватил струйку дыма от сигареты Люсии и закружил ее в медленном танце. Сквозь дым Эми разглядела, как Мэтт и девушка вошли в клуб. Похоже, разговор у них был оживленный – по крайней мере, Мэтт был оживлен, значит, речь шла о музыке.

Эми почувствовала слабый укол ревности, увидев Мэтта с танцовщицей, как, впрочем, всегда на первых порах всякой его интрижки с любой из многочисленных девушек, которые прямо‑таки вешались на него, не дождавшись конца выступления. Хотя, пожалуй, интрижка – это слишком сильное для него слово, поскольку оно предполагает заинтересованность обоих партнеров.

Девушка смеялась над тем, что он ей говорил, но это был беззвучный смех.

Рот ее был приоткрыт, глаза искрились одобрительным весельем, и все это в молчании. Потом ее пальцы начали плести какой‑то сложный узор, и Эми поняла, что это язык жестов глухонемых.

– А тогда у нас с ней была одна забота, – говорила Люсия, – во что ее одеть, чтобы добраться до города. К счастью, на мне был пыльник – ну, знаешь, тот, который остался со времен Сержио Леоне, – так что ей было чем укрыться.

– Так она что, прямо в воде все сняла? – спросила Эми, переводя взгляд на подругу. – Даже белье?

– Наверное. Если оно на ней вообще было.

– Чудно.

– Ты же лифчик не носишь.

– Ты прекрасно знаешь, что я имела в виду, – ответила Эми со смехом.

Люсия кивнула.

– Ну вот, сели мы с ней на паром – я за нее заплатила – и поехали ко мне, потому что, как выяснилось, идти ей некуда. Она никого здесь не знает. Честно говоря, сначала я даже не была уверена, что она понимает по‑английски.

Эми взглянула через плечо Люсии на Мэтта, который как раз отвечал на какой‑то вопрос, который задали ему руки девушки. «Где же он научился языку жестов?» – подумала она. Он никогда не говорил ей этого, но она вдруг поняла, что все годы их знакомства не знала о нем ровным счетом ничего, только что он отличный музыкант и хорош в постели – вещи, наверное, взаимосвязанные, поскольку она не сомневалась, что и то и другое для него в равной степени шоу.

«Мяу», – подумала она.

– Она ведь глухонемая? – добавила она вслух.

Люсия удивилась:

– Немая, но не глухая. А ты откуда знаешь?

– Я вижу, как она разговаривает с Мэттом.

– Когда я ее нашла, она и этого не умела, – сказала Люсия.

Эми снова уставилась на нее:

– Как это?

– Ну, я знаю язык жестов – научилась, когда сразу после колледжа работала в Институте для глухих на Грейси‑стрит, – поэтому, как только я поняла, что она немая, сразу же принялась ее учить. Но она не глухая, просто говорить не может. Сначала она вообще ни на что не реагировала. Я подумала, что это, наверное, шок. Просто сидела рядом со мной и смотрела на воду, а ее глаза раскрывались все шире и шире, пока мы подплывали к причалам. А когда мы сели в автобус и поехали ко мне домой, мне показалось, что она вообще не знает, что такое город. Всю дорогу она сидела рядом со мной, широко раскрыв глаза, а потом взяла меня за руку – не от страха, а так, словно хотела поделиться со мной своим изумлением. И только когда мы добрались до дома, она попросила у меня ручку и бумагу. – Жестом Люсия показала, как она это сделала.

– Странно как‑то все это, правда? – сказала Эми.

– Еще бы. Ну как бы там ни было, зовут ее Катрина Людвигсен, она живет в одном из тех городков на Островах, на другом конце озера – там, где в него впадает река Далфер, знаешь?

Эми кивнула.

– Вообще‑то ее семья из Норвегии, – продолжала Люсия. – Они лопари, ну это значит лапландцы, – только она не хочет, чтобы ее так называли. Ее народ зовет себя саамами.

– Я об этом слышала, – сказала Эми. – Слово «лопари» для них как оскорбление.

– Вот именно. – Люсия сделала последнюю затяжку и затушила окурок в пепельнице. – Как только она объяснила, кто она и откуда, сразу же попросила меня научить ее языку жестов. И хочешь – верь, хочешь – нет, но она все запомнила за два дня!

– Ну не знаю, – сказала Эми. – Это что, быстро?

– Скажи fantastique, ma cherie [37].

Люсия пожала плечами:

– Она сказала мне, что ищет мужчину, – как будто мы все не тем же самым заняты, ха‑ха, – но не знает его имени, знает только, что он живет в Ньюфорде. С ней чуть приступ не случился, когда она увидела фотографию Мэтта на афише этого концерта.

– Значит, она знала его раньше.

– Еще бы, – сказала Люсия.

Эми тряхнула головой:

– Один Мэтт знает, что Мэтт знает.

– Катрина говорит, что ей двадцать два, – продолжала Люсия, – но, по‑моему, она намного моложе. Могу поспорить, что она сбежала из дому, пробралась, наверное, на какой‑нибудь круизный теплоход, а при входе в гавань сиганула за борт, чтобы ее не поймали и не отправили назад, к родителям.

– Ну и что ты теперь будешь с ней делать?

– Ни черта. Она милая девочка и к тому же, – добавила она, когда Катрина и Мэтт прошли мимо их столика, направляясь к бару, – что‑то подсказывает мне, что недолго ей уже оставаться на моем попечении.

– Я бы не стала на это рассчитывать, – сказала Эми. – Ей повезет, если она продержится хотя бы один вечер.

А может быть, и не один. В конце концов, Катрина и правда хорошенькая, и танцевать умеет, так что связь через музыку у них есть, так же, как это было с ней.

Эми вздохнула. Она и сама не знала, что на нее накатывало в такие минуты, как эта. Ей ведь даже не хотелось повторить еще раз то, что у них было с Мэттом.

Люсия протянула через стол руку, накрыла ладонь Эми своей, сжала ее.

– Как ты справляешься, Эми? Я ведь помню, одно время ты от него сама не своя была.

– Ничего, справляюсь.

Ну тогда – как ты говоришь? Больше стерпишь – крепче будешь, хотя я все равно не понимаю, как тебе удалось справиться с собой настолько, что ты даже продолжаешь играть с ним в одной группе.

Эми повернула голову к бару, где Мэтт угощал девушку чаем. Не ревность, но боль кольнула ее, и ей захотелось, чтобы это поскорее прошло.

«Терпение», – сказала она себе. Скольких женщин видела она рядом с Мэттом за эти годы, один бог ведает, и все они были от него без ума. Боль длилась всего одно мгновение – напоминание о прежней муке, но не сама мука. Она уже не вернется.

Будем надеяться.

– Просто надо научиться думать о человеке совсем по‑другому, – сказала она через пару минут, пытаясь убедить не только Люсию, но и себя. – Перестать ждать от него того, чего он не может тебе дать, изменить свое представление о нем. Вот и все.

– Тебя послушать, так это совсем легко.

Эми посмотрела на подругу.

– Не легко, – сказала она тихо.

Люсия стиснула ее ладонь.

Девушка была просто очарована Мэттом, догадалась Эми. Другого объяснения ее поведению не существовало.

Весь остаток вечера Эми видела Катрину, которая сидела у дверей рядом с Люсией и, положив подбородок на ладони, слушала, как поет Мэтт. Но не просто слушала. Она упивалась песнями, впитывала их в себя целиком, без остатка. А стоило им заиграть какую‑нибудь танцевальную мелодию, как она вскакивала, выбегала на площадку перед сценой, где чувственно и грациозно изгибалась, кружилась, подскакивала, выбивала крошечными ножками огненную дробь, чутко отзываясь на каждую ноту.

Было видно, что Мэтт польщен ее вниманием, по крайней мере, нечто подобное он явно испытывал, – а почему бы, собственно, и нет? Она была самой красивой – после Люсии – девушкой в клубе, но Люсия не подавала сигнал «свободна», наряд не позволял.

Между сетами Мэтт и девушка непрерывно разговаривали, заполняя двадцать минут фонограммы и общения хозяина заведения с гостями лесом слов, он говорил, она отвечала знаками, оба были глухи и слепы ко всему, что их окружало, за исключением друг друга.

«Может быть, Катрина станет для него той единственной», – подумала Эми.

Каждый раз, справившись со своими собственными чувствами, она надеялась именно на это. И хотя Мэтт, сходя со сцены, оставался таким же бесчувственным, как и раньше, она продолжала верить, что ему на самом деле нужен кто‑то любящий и заботливый, чтобы вернуть его к жизни. Не может человек, вкладывающий столько души в свою музыку, быть совершенно пустым внутри. Просто ему нужен кто‑то – кто‑то особенный. Пусть не она, ладно. Но где‑то на свете должна быть женщина, которая ему подойдет, – и тогда рухнут стены, сквозь которые до сих пор только его музыка проникала в мир.

Он был так внимателен к Катрине весь вечер, что Эми была уверена в том, что они уйдут из клуба вместе, но он всего лишь пригласил ее погулять с ним на следующий день.

«О'кей», – подумала она, стоя рядом с Люсией, пока Мэтт и Катрина «разговаривали». Начало положено, и, может быть, неплохое.

Руки Катрины двигались, отвечая на вопрос Мэтта.

– Что она говорит? – шепнула Эми, склонившись к Люсии.

– Соглашается, – перевела та. – А теперь она спрашивает его, смогут ли они покататься на пароме.

– Который ходит на Волчий остров? – переспросила Эми. – Но это же там, где ты ее нашла.

– Тс‑с‑с, – прошипела Люсия.

– Мы будем делать все, что ты захочешь, – говорил в это время Мэтт.

И Катрина сразу же исчезла, ушла вслед за Люсией, обернувшись и взмахнув рукой на прощание перед тем, как мир за стенами клуба проглотил ее и входная дверь захлопнулась за ними.

Мэтт и Эми вернулись на сцену собрать свои инструменты.

– Я подумал, не сходить ли в «Арфу» посмотреть, может, там кто‑нибудь есть, – сказал Мэтт. Повернулся к троим остальным: – Пойдете со мной?

Когда вечерами в «Арфе» собирались музыканты, Джо Брин, хозяин, закрывал в положенное время дверь и позволял музыке свободно течь до тех пор, пока хоть один исполнитель оставался на сцене, точно так же как это бывало по ту сторону Атлантики, в его родной Ирландии.

Джонни покачал головой:

– Я пас. Сегодня после концерта прямо в постель, и никаких.

– Да, длинный был вечер, – согласился Ники.

Вид у Ники при этом был мрачный, но Эми сомневалась, чтобы Мэтт это заметил. Он только пожал плечами, потом перевел взгляд на нее. «Что ж, почему бы и нет?» – подумала она.

– А я, пожалуй, пойду, – сказала она вслух.

Попрощавшись с остальными у дверей клуба, она и Мэтт зашагали на север, в Россиз, где в тени крытого моста на Келли‑стрит располагалась «Арфа».

– Катрина вроде ничего, – сказала Эми, когда они прошли несколько кварталов.

– По‑моему, тоже, – сказал он. – Немного напористая только.

– Мне кажется, ты ей нравишься.

Мэтт полуосознанно кивнул:

– Наверное, даже слишком. Но танцует она здорово, правда?

– Как ангел, – согласилась Эми.

На этом разговор выдохся, впрочем, как всегда.

– Джорди научил меня сегодня новой мелодии, – не выдержала наконец Эми. – Он не помнит, откуда она взялась, но к концу «Килавельской джиги» она подходит просто идеально, как там и была.

В глазах Мэтта сверкнул интерес:

– А как называется?

– Он тоже не знает. У нее какое‑то гэльское название, которое он позабыл, но песня все равно прелестная. В ля‑мажоре, но в самом начале есть что‑то такое, что начинает казаться, будто это «ре». На бузуки будет звучать просто отлично.

Всю дорогу до «Арфы» они говорили только о музыке – безопасная тема. В какой‑то миг Эми вдруг поймала себя на том, что вспоминает концерт, который они играли несколько месяцев тому назад, и историю, рассказанную Мэттом со сцены в качестве прелюдии к песне «Она ушла, всего делов».

– А что он мог поделать, – рассказывал Мэтт о скрипаче, который отдал все, что у него было, в обмен на мелодию. – Музыка суровая возлюбленная, ревнивая и требовательная, можете мне поверить. Делай, что она прикажет, и получишь королевскую награду, не сомневайся, но стоит позабыть о ней хотя бы один раз, и она тут же заберет назад все свои дары, как будто и не было никогда. У парня, о котором мы споем, остались лишь обрывки мелодии да огарки слов, и это истинная правда. Я сам видел такое.

И расхохотался, как будто хотел всего лишь повеселить аудиторию, и они заиграли, но Эми заметила, что глаза Мэтта не смеялись. Теперь, как и тогда, она снова спросила себя, уж не верит ли он всерьез в этот предрассудок, подобранный бог знает где.

Может быть, это и есть разгадка тайны Мэтта Кейси: боязнь потерять музыкальный дар, если отдаст сердце другой. Может, он и песню ту сам написал, по крайней мере, она никогда раньше такой не слышала. Он, правда, говорил, что услышал ее в Марокко от одного из диких гусей, как называют ирландских экспатриантов, но ей что‑то не очень в это верилось.

«Ты сам ее написал?» – вопрос так и вертелся у нее на языке, но тут «Арфа» показалась из‑за поворота, старина Джо Брин гостеприимно распахнул перед ними дверь, и возможность была упущена.

Люсия поставила чай, когда они с Катриной вернулись в квартиру. Дожидаясь, пока он заварится, они уселись на безногую софу, которая тянулась вдоль стены длинной открытой студии, занимавшей большую часть квартиры.

Рядом с большой комнатой помещались маленькая спальня и крохотная ванная. Кухня была в углу: старый облупленный холодильник, раковина и разделочный стол с плиткой, под ними полки для хранения всякой всячины и маленький деревянный стол с пятью разномастными стульями вокруг.

Низкий кофейный столик – деревянная доска поверх двух упаковочных ящиков – примостился перед софой, на нем громоздились кипы журналов и пепельницы. На стене напротив висели три высоких старинных зеркала, прижатые двадцатифутовой металлической перекладиной, какие бывают в танцклассах. Еще две стены пестрели афишами разных представлений, в которых участвовала Люсия, – от традиционного балета до эксцентричного мультимедийного шоу, сценаристом и хореографом которого был один ее друг.

Когда чай был готов, Люсия принесла чайник и пару чашек к софе и пристроила их поверх груды журналов. Налила чашку сначала для Катрины, потом для себя.

– Значит, ты его нашла, – сказала Люсия, возвращаясь на свое место на софе.

Катрина счастливо кивнула.

– Он точно такой, каким я его помню, – показала она.

– Где ты его видела? – спросила Люсия.

Катрина застенчиво улыбнулась в ответ, потом добавила: '

– Возле моего дома. Он играл там.

Ярко‑синее пламя ее глаз стало чуть менее жгучим, когда она устремила взгляд на противоположную стену, явно видя не афиши танцевальных шоу, но дикий скалистый берег озера к востоку от города, почти в самом устье реки Далфер. Она перенеслась в прошлое, а прошлое было похоже на сон.

Она плыла в глубине озера, когда его голос поманил ее наверх из холода и темноты, которые она если и ощущала, то лишь как своеобразную болезнь духа; она поднялась к лунному свету и закачалась среди пенных гребешков волн; она слушала, впивала в себя золотистый перебор струн и вторящий им голос, любовалась певцом, пока он сидел на берегу, такой красивый и одинокий. И печальный. Она слышала эту печаль в мелодии его песни, чувствовала трепет одиночества в его голосе.

Странные существа, которые передвигались по берегу на своих занятных ногах‑обрубках, всегда вызывали у нее любопытство, но на этот раз она просто без памяти влюбилась. Она подплыла поближе к берегу, положила на торчавший из воды камень руки, на них – голову, и так смотрела и слушала.

Именно музыка завоевала ее сердце, ибо музыка была ее первой любовью. У нее были четыре сестры, одна краше другой, их голоса могли вызывать лунный свет из камня, молоко из груди девственницы, духов из холодных мрачных глубин, и все же ее голос, золотистый, как ее волосы, сильный и чистый, как первая песнь жаворонка на заре, был еще прекраснее.

Но если его музыка очаровала ее, то его вид скрепил эти чары навсегда. Она жаждала слияния их голосов, сплетения тел, но не двинулась из своего укрытия. Она знала: один взгляд на нее оттолкнет его навсегда, ибо он увидит только чешуйчатый хвост той, у кого нет души, по крайней мере такой, какие бывают у живущих на берегу.

Нет души, нет души. Ее сердце рвалось на части от любви к нему, но бессмертной души у нее не было. Таково было проклятие всех озернорожденных.

Когда он наконец отложил инструмент и пошел по дорожке под соснами вглубь острова, куда она никак не могла за ним последовать, волны сомкнулись у нее над головой, и она вернулась в свой дом на дне озера.

Три ночи подряд приплывала она, и две ночи из трех он тоже был там, его голос, сладкий как мед, покрывал шум волн, которые ветер гнал на берег, и с каждым разом она влюблялась в него все сильнее и сильнее. Но на четвертую ночь он не пришел, не пришел ни на пятую, ни на шестую, и тогда она отчаялась, поняв, что он ушел, растворился в широком наземном мире и никогда уже к ней не вернется.

Родные не могли ей помочь; никто не мог ей помочь. Чешуя стала ей ненавистна, она жаждала ходить по берегу, любой ценой, лишь бы быть с ним рядом, но с тем же успехом можно было просить солнце не вставать или ждать, что ветер прекратит свое вечное движение.

– Любой ценой, – шептала она. Слезы текли по ее щекам никогда не ослабевающим соленым приливом скорби.

– Марагри‑ин, – отозвалось озеро, когда ветер поднял волну и бросил ее на берег.

Она подняла голову и устремила взгляд над пенными гребешками волн туда, где темные воды становились еще темнее, облизывая вход в низкую пещеру, в которой жила озерная ведьма.

Ей было страшно, но она пошла. К Марагрин. Та напоила ее колдовским зельем с привкусом ведьминой крови, и оно превратило ее чешуйчатый хвост в пару стройных ножек; невыполнимое желание Катрины было выполнено, но она заплатила за него своим голосом.

– Неделя и один день, – каркнула ведьма, прежде чем взять голос Катрины. – Столько тебе отведено, чтобы завоевать его любовь и обрести бессмертную душу, иначе снова станешь озерной пеной.

– Но как же без моего голоса... – Ведь именно песней надеялась она покорить его, гармонией голосов столь совершенной, чтобы он не смог устоять. – Без голоса...

– Он первым должен заговорить с тобой о любви, иначе ты потеряешь свою бессмертную душу.

– Но без голоса...

– У тебя будет тело; ничего другого тебе не понадобится.

И тогда она выпила кровь, которая обожгла ей язык; у нее появились ноги, но каждому ее шагу суждено было отзываться болью такой острой, словно она ступала по раскаленным углям, до тех пор, пока она не обретет душу; и она отправилась на поиски того, кого любила и за чью любовь заплатила столь дорогой ценой. Так неужели же он не ответит на ее любовь до истечения недели?

– О чем ты думаешь? – спросила Люсия.

Катрина улыбнулась и покачала головой. Этого она не могла рассказать никому. Он сам должен произнести слова любви, иначе ее жизни придет конец.

В воскресенье Мэтт пришел за Катриной с опозданием. Отчасти в этом был виноват он сам – так увлекся разучиванием новой песни, пленку с которой прислал ему друг из графства Корк, что совсем потерял счет времени, – отчасти путанные объяснения Люсии, из‑за которых он чуть не заблудился, ища ее дом в Верхнем Фоксвилле.

Катрину это, кажется, нисколько не тревожило; она была просто счастлива его видеть, как сообщили ее пальцы, двигаясь не менее грациозно, чем все ее тело во время танца.

– Ты не принес гитару, – сказала она.

– Я и так весь день играл. Подумал, лучше оставить дома.

– Твой голос... твоя музыка. Это дар.

– Ну да...

Он обвел глазами студию, увидел пару знакомых постеров, которые попадались ему раньше в городе в переходах метро или на досках объявлений перед ресторанами и музыкальными магазинами. Ни на одном из этих шоу он никогда не был. Танец его не увлекал, в особенности современный, да и перформанс, которым занималась Люсия, тоже. Ее шоу он однажды видел. Пятнадцать минут она каталась взад и вперед по сцене, с ног до головы завернутая в коричневые бумажные пакеты, и все это в сопровождении музыкальной дорожки, где на ритм мерно падающих капель накладывалось гипнотическое жужжание, время от времени прерываемое хрустом шагов по разбитому стеклу.

Это определенно не в его духе.

Люсия не соответствовала его представлениям о творческой личности. Такие, как она, обычно проходили у него в категории чокнутых. К счастью, она ушла на весь день.

– Ну так что, – сказал он, – пойдем на остров?

Катрина кивнула.

– Только не сразу, – добавили ее руки.

Она улыбнулась ему, длинные волосы струились по плечам. Одежда на ней была позаимствована у Люсии – джинсы на размер больше, чем нужно, с пропущенным сквозь петли для ремня шарфом, футболка с названием труппы, которого он никогда в жизни не слышал, и те же самые черные китайские шлепанцы, что и накануне.

– Чем ты тогда хочешь... – начал он.

Не успел он договорить, как Катрина взяла его ладони и прижала к своим грудям. Они были маленькие и твердые, сквозь тонкую ткань он чувствовал, как бьется ее сердце, трепеща почти в самых его пальцах. Ее руки уже скользнули к его паху, одна нежно поглаживала его прямо через джинсы, другая расстегивала молнию.

Она была нежная и любящая, ее лишенные какой‑либо неискренности движения будили желание, но Мэтта она застала врасплох.

– Слушай, – сказал он, – а ты уверена, что?..

Она подняла руку, прижала палец к его губам. Не надо слов. Только прикосновения. Его член затвердел в узкой тюрьме джинсов, ему стало неудобно, но она расстегнула верхнюю пуговицу и вытащила его наружу. Взяла его в свою ладошку, крепко сжала пальцы, рука медленно заходила вверх и вниз. Она говорила без слов, открыв ему все свои чувства.

Мэтт отнял ладони от ее грудей и через голову стянул с нее футболку. Уронил ее на пол за спиной у девушки, привлек ее в свои объятия. Ему показалось, будто он обнял волну, сплошное серебристое движение и ласкающие прикосновения.

Не надо слов, подумал он.

Она была права. В словах нужды не было.

И он позволил ей увлечь себя в спальню Люсии.

Потом у него было так тихо внутри, как будто весь мир замер, время остановилось, и не осталось никого, только они двое в объятиях друг друга, а вокруг сумеречные тени лижут постель. Он приподнялся на локте и стал смотреть на нее.

Она, казалось, была соткана из света. Неземное сияние растекалось по ее бледной коже, точно ангельский нимб, только сомнительно, чтобы в небе отыскался хоть один ангел, способный познать сам и дать другому такое наслаждение, какое дала ему она. Или там все совсем не так, как рассказывали в воскресной школе. Ее взгляд обещал ему все – не только телесные удовольствия, но душу и сердце, – и на какое‑то мгновение ему захотелось открыться, отдать ей все, что он обычно вкладывал в свою музыку, но что‑то внутри него тут же захлопнулось и окаменело. Он вдруг вспомнил прощальный разговор, который состоялся у него когда‑то совсем с другой женщиной. Безголосая Дарлин, урожденная Дарлин Джонсон. Несмотря на псевдоним, чрезвычайно одаренная вокалистка, выступала с одной местной кантри‑группой. Питала пристрастие к медленным танцам на посыпанном опилками полу, галстукам‑шнуркам, курткам с бахромой и долгое время к нему.

– Ты просто пустышка, – сказала она ему под конец. – Пародия на человека. Только на сцене ты по‑настоящему живешь, но вот что я тебе скажу, Мэтт, – весь мир тоже сцена, открой глаза и увидишь.

Во времена Шекспира, может быть, подумал он, но не здесь, не сейчас, не в этом мире. Здесь все только ранит.

– Отдавай ты хотя бы сотую долю своей преданности музыке другому человеку, ты бы...

Но он так и не узнал, каким, по мнению Дарлин, он мог бы стать в таком случае, потому что просто перестал ее слушать. Отгородился от нее и начал думать об изысканных поворотах мелодии, над которой работал в то время, пока Дарлин просто не встала и не ушла из его квартиры.

Встала и ушла.

Он спустил ноги с кровати на пол и оглянулся в поисках своей одежды. Катрина ухватилась за его руку.

– Что‑то не так? – спросили ее пальцы. – Что я сделала неправильно?

– Ничего, – ответил он. – Ты ни в чем не виновата. Ничего не случилось. Просто я... Я пойду, ладно?

– Пожалуйста, – умоляла она. – Скажи мне...

Но он повернулся так, чтобы не видеть ее слов. Оделся. Задержался у двери спальни, едва не поперхнувшись словами, которые просились наружу. Окончательно повернулся к ней спиной и ушел. Из комнаты. Из квартиры. От нее, плачущей на кровати.

Когда немного погодя Люсия вернулась домой, она застала заплаканную Катрину в спальне, где та в одной футболке сидела на кровати и глядела в окно, не желая или не в силах разговаривать. Так что она немедленно предположила самое худшее.

– Ах он сукин сын, – начала она. – Так и не появился, да? Зря я тебя не предупредила, какой он козел.

Но руки Карины ответили:

– Нет. Это не его вина. Просто я слишком много хочу.

– Так он здесь был? – спросила Люсия.

Она кивнула.

– И вы поругались?

Плечи поднялись и опустились в ответ, точно говоря «что‑то вроде», и Катрина снова заплакала. Люсия обняла ее. Плохая замена, конечно, уж она‑то знала, самой доводилось испытать то одиночество, от которого страдала сейчас Катрина, но ничего другого предложить не могла.

Мэтт пошел и сел на паром, который ходил из города на Волчий остров, словно, отправившись туда, надеялся завершить какой‑то ритуал, суть которого ни Катрина, ни он не успели определить. Он стоял у края борта на верхней палубе, где ветер дул ему в лицо, и вспоминал слова давно забытой баллады, просто чтобы прогнать все мысли о людях, об отношениях с ними, о сложностях, которые при этом возникают, о Катрине.

Но в сумеречном небе и в пенной полосе за кормой, и позднее, на острове, в тенях, крадущихся по газону, и в росчерках древесных ветвей на небе он видел только ее лицо. И все слова всех песен в мире не смогли бы избавить его от чувства вины, которое льнуло к нему, как репей к свитеру после прогулки по осеннему полю.

Он остановился у статуи русалочки, и, разумеется, даже у нее было лицо Катрины.

– Я не просил ее начинать, – сказал он статуе слова, которые должен был сказать еще в спальне Люсии. – Так почему же, черт возьми, я чувствую себя таким виноватым?

Старая история, подумал он. Всё и все вечно хотят завладеть хотя бы частью твоей души. А если это не удается, они заставляют тебя расплачиваться чувством вины.

– Я не пустышка, – сказал он статуе слова, которые должен был сказать Дарлин. – Просто я не могу дать то, чего от меня хотят.

Статуя по‑прежнему сидела, устремив взгляд на озеро. Сумерки тянулись невыносимо долго, потом солнце полностью опустилось за горизонт, и вдоль дорожек острова зажглись фонари. Мэтт повернулся и зашагал туда, где ждал паром, чтобы увезти его назад в Ньюфорд.

С Катриной он не встречался два дня.

– Прости меня, – были ее первые слова, пальцы задвигались прежде, чем он успел заговорить.

В среду, далеко за полдень, он стоял в подъезде перед дверью в квартиру Люсии, сам не зная, зачем он туда пришел. Чтобы попросить прощения. Объяснить. А может быть, попытаться понять.

– Ты ни в чем не виновата, – сказал он. – Просто... все произошло слишком быстро.

Она кивнула.

– Хочешь войти?

Мэтт посмотрел на нее внимательно. Босая, она стояла в раме двери. Лившийся сзади свет превращал ее цветастое платье в паутину, подчеркивая форму тела под ним. Волосы у нее были теплого золотого цвета. Ему вспомнилось, как она лежала тогда на кровати, разомлевшая, сияющая от любви.

– Может, лучше сходим куда‑нибудь? – предложил он. – Погуляем или где‑нибудь посидим?

– Я только туфли надену.

Он повел ее к озеру, где они гуляли сначала по набережной, потом по пирсу до тех пор, пока толпа не сделалась слишком густой, а тогда спустились на пляж и сели прямо у воды. Его голос и ее пальцы почти все время молчали. Говорили они только о самых колоритных персонажах, которые делили с ними пляж: придумывали истории их жизни, говоря руками, чтобы их не подслушали, и веселились, стараясь перещеголять друг друга в самых немыслимых подробностях.

– Где ты научился языку жестов? – спросила она его в какой‑то миг.

– Мой кузен глухой, – ответил он, и чем дольше они говорили, тем ловчее двигались его пальцы, вспоминая привычные когда‑то движения. – Наши родители дружили, так что мы часто встречались, и поэтому все в нашей семье умеют говорить руками.

Обедали они в кафе «У Кэтрин». Потом пошли в «Совиную ночь», еще один фолк‑клуб Ньюфорда, только располагался он прямо на территории университета Батлера, в студенческом центре. На сцене был Гарв Маккаули, он играл на гитаре и печальным голосом пел, в основном собственные песни.

– Ты гораздо лучше, ‑ сказала Катрина Мэтту после первых двух‑трех песен.

– Просто другой, – ответил он.

Катрина только улыбнулась и покачала головой.

Когда концерт закончился, он отвез ее назад, в Верхний Фоксвилль, и оставил у дверей Люсии, целомудренно поцеловав на прощание.

В четверг вечером они пошли смотреть пьесу в Стэндише, небольшом концертном зале, который пробавлялся тем, что предоставлял свою сцену то музыкантам, то труппе репертуарного театра. Катрина была зачарована. Она никогда раньше не видела живых актеров, да и вообще многое в этом мире, где она вдруг оказалась, было ей в новинку, а уж тем более в компании Мэтта.

Было чуть больше одиннадцати, когда они вернулись домой. Люсия куда‑то ушла, так что вся квартира была в их полном распоряжении, но когда Катрина пригласила Мэтта зайти, тот стал отнекиваться. Катрина ничего не поняла из его сбивчивых и невнятных объяснений. Ей было ясно одно: дни уходят. Субботний вечер, последний назначенный ведьмой срок, был уже недалек и приближался со страшной скоростью.

Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, как в прошлый вечер, она подняла голову, и их губы встретились. Поцелуй длился долго, их языки ласкали друг друга. Она прижалась к нему, ласково провела руками по его спине, но он отшатнулся, и в глазах его мелькнул страх.

«Почему ты меня боишься?» – хотелось спросить ей, но она уже поняла, что дело не в ней одной. Его пугали любые близкие отношения. Его пугала ответственность, и не исключено, что он просто ее не любил. Может быть, со временем он смог бы ее полюбить, но времени у нее как раз не было. Дни проходили быстро; часы мчались как угорелые, в спешке налетая друг на друга.

Она грустно улыбнулась и выпустила его из своих объятий, постояла, прислушиваясь к его затихающим шагам на лестнице, потом медленно вошла в квартиру и закрыла за собой дверь. Каждый ее шаг отзывался такой острой болью, точно ее маленькие ножки пронзали кинжалами насквозь, и так было все время с тех самых пор, как она впервые ступила на землю. Ей вспомнились волны, свободные, где движение не причиняло боли, но она отказалась от воды и чешуи. На радость или на горе, теперь ее дом здесь, на суше.

Но в ту ночь ей снилась пена. Она собиралась у крутого берега рядом с ее былым домом, когда ветер гнал озерные волны на скалы. Ее сестры плавали рядом, плача.

Во второй половине дня в пятницу Эми и Люсия сидели на скамейке в парке Фитцгенри и наблюдали, как движутся автомобили по Палм‑стрит. Девушки только что вернулись из «Игрека», где полоскались в бассейне, и теперь потягивали кофе, купленный у уличного торговца из тех, что с самого утра выстраивались со своими тележками на тротуаре вдоль парка. Небо затянули тучи, в воздухе пахло дождем, но, несмотря на все мрачные прогнозы синоптиков, за день не выпало ни капли.

– Ну, как дела у Катрины? – спросила Эми.

Люсия не то чтобы помрачнела, скорее ее лицо приобрело озадаченное выражение. Она отхлебнула кофе, поставила чашку между ними на скамейку и вынула сигареты.

– Ну, начало в прошлое воскресенье было бурным, – сказала она. – Он оставил ее в слезах.

– Господи, так скоро?

– Не все так плохо, как кажется, – сказала Люсия.

Она закурила сигарету и выпустила колечко дыма. Эми закашлялась.

– Извини, – сказала Люсия. Переложила сигарету в другую руку, подальше от Эми.

– Да я не от дыма, – объяснила Эми, подняв руку к горлу. – Целый день сегодня горло щекочет. Надеюсь, я ничем не заболеваю. – Она отхлебнула кофе и пожалела, что у нее нет с собой леденца для горла. – Так что случилось? – спросила она.

– Два дня он не показывался, не звонил – наверняка на меня боялся нарваться, как думаешь? – но со среды, когда он все‑таки объявился, ведет себя как душка. Сводил ее в «Совиную ночь» послушать твоего дружка Маккаули, на следующий вечер они ходили смотреть пьесу Лиззи, которая идет в Стэндише, а сегодня отправились по городу слоняться вроде бы.

– И все‑таки ему кто‑то нужен, – сказала Эми.

– Наверное. Но, зная, что было с ним у тебя, мне как‑то не хочется, чтобы то же самое произошло с Катриной.

– Но они хотя бы делают что‑то вместе. Он с ней разговаривает.

– Да, но сегодня он сказал ей, что на ближайших выходных его не будет в городе.

– Верно. Он и репетицию группы в субботу утром отменил из‑за концерта в баре на мысе Харнетт. Что тут особенного? Это его работа. Она должна это знать.

Люсия пожала плечами.

– Просто я подумала, что он мог бы и с собой ее взять.

Эми сочувственно вздохнула:

– Мэтт не очень‑то расположен брать своих подружек с собой на концерты. Помню, как меня это бесило, когда мы с ним дружили.

– Короче, она очень расстроилась из‑за того, что он ее не пригласил. Я ей сказала, чтобы она ехала сама, и все тут, – пусть едет и встречает его там; даже предложила ей денег на автобус, но она боится, что он не на шутку рассердится.

– Не знаю. Похоже, ему нравилось смотреть, как она танцует, когда мы играли в «Закусочной Финни» в те выходные. – Эми помолчала. – Хотя тут он, конечно, будет играть свою музыку. Под его песни не очень‑то потанцуешь.

– Его песни ей тоже нравятся, – сказала Люсия.

Эми вспомнилось то напряженное внимание, с каким Катрина слушала его песни в тот вечер в «Закусочной Финни», и ей стало понятно, почему Мэтт не взял ее с собой на этот концерт.

– Быть может, все дело как раз в том, что они ей слишком нравятся, – сказала она. – Мэтт вкладывает в свою музыку очень много, а исполнитель он блестящий, ты и сама это знаешь, но в то же время он очень скромный. Наверное, он просто решил, что его будет смущать, если она будет сидеть там и... – Ее плечи поднялись и снова опустились, – Ну, не знаю, упиваться его песнями, что ли.

– Ну и что, все равно мог бы хотя бы попробовать, как это будет. Мне надо сегодня помочь Шарон с декорациями, так что Катрина будет всю ночь бродить по квартире одна как неприкаянная. Я звала ее с собой, но она отказалась.

– Я могу к ней зайти, – сказала Эми.

Люсия ухмыльнулась:

– А я думала, ты никогда не предложишь.

Эми шлепнула ее по руке:

– Так ты меня подставила!

– Что, есть еще порох в пороховницах или как? – спросила Люсия, дуя на свои ногти.

Эми расхохоталась, и они начали шлепать друг друга по ладоням до тех пор, пока у обеих не зазвенело в ушах. Тогда они откинулись на спинку парковой скамьи.

– Держу пари, что я проведу время куда лучше, чем ты, – сказала Эми немного погодя. – Мне случалось помогать Шарон. Если ей и удается что‑нибудь организовать, то лишь потому, что всегда находится кто‑то, кто делает это за нее.

Люсия мрачно кивнула:

– Ты мне будешь рассказывать.

Эми зашла домой поесть и переодеться, и только потом села в метро и поехала на север, в Верхний Фоксвилль. Красясь перед зеркалом, она разглядывала себя, пока не пришла к выводу, что выглядит чересчур бледной. От одной мысли о том, что она, возможно, заболевает, у нее снова защекотало в горле, и она закашлялась. По дороге к метро она зашла в аптеку и купила пастилок от кашля. Горлу стало легче, зато закружилась голова.

По‑хорошему, ей бы надо было пойти домой и лечь, но она пообещала Люсии, да и Катрина вызывала у нее искреннюю симпатию. Ну ничего, посидит у нее недолго и пойдет.

Дело уже было к ночи, когда она добралась наконец до улицы, на которой стоял дом Люсии. Едва завернув за угол, она остановилась, потому что увидела знакомую миниатюрную фигурку, которая спустилась с крыльца того подъезда, где жила Люсия, и направилась в сторону, противоположную той, откуда шла Эми. Она хотела было окликнуть Катрину, но что‑то ее остановило. Любопытство овладело ею, и она молча пошла за ней по пятам.

Не терять Катрину из виду было проще простого – облако ее золотых волос вспыхивало в свете каждого фонаря, под которым она проходила, и, казалось, посылало отражение глянцевого блеска в окружающую тьму. Следуя за ней, Эми дошла до МакНил‑стрит, где девушка сразу повернула на запад. Шагала она целеустремленно, но в то же время как‑то устало, хотя и неизменно грациозно.

«Бедная девочка», – подумала Эми.

Не раз и не два ей хотелось нагнать Катрину, но любопытство неизменно оказывалось сильнее, и она уговаривала себя не спешить, подождать еще немного. Поскольку Катрина никого в Ньюфорде не знала, – если верить Люсии, она и самого Ньюфорда не знала, – Эми представить себе не могла, куда та направляется.

Когда МакНил‑стрит уперлась в Ли‑стрит, Катрина перешла на другую сторону улицы и спустилась по берегу Кикахи к самой воде. Повернула и зашагала вдоль реки на юг, не останавливаясь ни на минуту, пока не оказалась под мостом на Грейси‑стрит. Там начинался забор, за которым громоздилась мрачная, без единого фонаря руина лесопилки, погружая все вокруг в густую тьму. Металлическая изгородь протянулась достаточно далеко, чтобы идущий вдоль нее человек совершенно выпал из поля зрения наблюдателей, если те находятся в более обжитых кварталах вокруг. По другую сторону реки тоже не было ничего, кроме пустых складов.

Эми снова заспешила, страх, что Катрина сделает с собой что‑нибудь нехорошее, гнал ее вперед. Река в этом месте образовывала небольшую стремнину, ее волны текли под уклон, перескакивая через изломанные каменные плиты, которые остались от железнодорожного моста, рухнувшего несколько лет тому назад. Городские власти нашли деньги, чтобы убрать самые большие обломки, но с тех пор река быстрее бежала по сузившемуся руслу. Многие распрощались с жизнью в этом месте – и не всегда несчастный случай.

«Мэтт этого не стоит», – хотела сказать она Катрине. Никто этого не стоит.

Но она снова резко затормозила, так и не успев нагнать Катрину. Подавила кашель, который раздирал ей горло, потом привалилась к изгороди, так внезапно закружилась у нее голова. Но не внезапная дурнота заставила ее замереть на месте. Просто она заметила, как кое‑что подскакивает среди торопливых волн.

Света почти не было, так, рассеянное мерцание фонарей в паре кварталов вверх по течению, но ей хватило и этого, чтобы разглядеть в воде четыре силуэта. Они были такие же хрупкие и грациозные, как Катрина, их волосы тоже напоминали золотую пряжу, с той только разницей, что у них они были коротко подстрижены, оттеняя резкие, заостренные черты. «И глаза у них, наверное, такие же синие, как у нее», – подумала Эми.

Что они тут делают?

Новая волна головокружения нахлынула на нее. Спина заскользила по изгороди, и она остановилась только сидя на корточках на земле. Ей пришло в голову, что так будет ниже падать, если она все‑таки упадет в обморок, вспоминала она потом. Ухватившись для надежности за столб изгороди, она снова повернулась к реке.

Катрина подошла ближе к берегу и теперь стояла, протягивая руки к женщинам в воде. Когда расстояние между ними и берегом сократилось, сердце Эми забилось в бешеном ритме – она поняла, что у них нет ног. Они передвигались в воде, отталкиваясь чешуйчатыми рыбьими хвостами. Ошибиться она не могла: ей было хорошо видно, как длинные хвостовые плавники вспенивают поверхность.

«Русалки, – подумала Эми, задыхаясь. – Это же русалки».

Но это же невозможно. Как это могло быть возможно?

И кто же тогда Катрина?

Их фигуры начали расплываться у нее перед глазами. Сначала ей казалось, что она смотрит сквозь тюль, потом – как будто сквозь окно с двойным остеклением, да еще под углом, отчего все образы искажались и накладывались друг на друга.

Она усиленно заморгала. Попыталась поднять руки к лицу и потереть костяшками пальцев глаза, но ее вдруг охватила такая слабость, что она только и смогла, что скорчиться у основания изгороди, едва‑едва не падая лицом в траву.

Тем временем женщины в реке все приближались, а Катрина стояла уже у самого края воды. Катрина подняла свои волосы и снова отпустила их, так что они тяжелым облаком упали ей на спину. Потом показала на женщин.

– Отрезаны и проданы, – сказала одна.

– Все.

– Мы отдали их Марагрин.

– Ради тебя, сестра.

– Мы поменяли золото на серебро.

Пока русалки говорили, Эми прижалась лицом к столбу. Наверное, из‑за того, что у нее кружилась голова, их голоса, казалось, окружают ее со всех сторон. Их хор не затихал ни на мгновение, стоило умолкнуть одной, как тут же подхватывала другая, слова сливались воедино, голоса были звонче колокольчиков, слаще меда и чисты, о, как чисты.

– Она дала нам вот это.

Русалка, что была ближе всех к берегу, высунулась из воды. В ее руке что‑то сверкнуло ярким серебром. Нож.

– Пронзи его сердце.

– Выкупайся в его крови.

– Тогда твои ноги срастутся вновь.

– И ты вернешься к нам.

– О, сестрица.

Катрина опустилась на колени у самой кромки воды. Взяла нож из рук русалки и осторожно положила его себе на колени.

– Он тебя не любит.

– Он никогда тебя не полюбит.

Женщины придвинулись ближе к ней. Они протягивали из воды руки, их пальцы нежно касались лица и плеч Катрины.

– Ты должна сделать это – не позднее чем послезавтра с первым лучом зари.

– Иначе ты станешь пеной.

– Сестрица, пожалуйста.

– Вернись к тем, кто любит тебя.

Катрина склонила голову, не отвечая. Одна за другой русалки нырнули в речную стремнину и скрылись. Эми в своем укрытии попыталась встать – она знала, что Катрина вот‑вот той же самой дорогой пойдет назад, и не хотела, чтобы она застала ее здесь, – но подняться, даже держась за столб изгороди, оказалось невозможно. Тем временем Катрина отошла от реки и направилась в ее сторону, осторожно держа нож в одной руке.

Когда их взгляды встретились, новая волна головокружения нахлынула на Эми, словно цунами, и девушке показалось, будто земля закачалась у нее под ногами, но это она сама соскользнула в истоптанную траву. Она закрыла глаза и позволила тьме унести ее прочь.

Было уже далеко за полдень, когда Эми очнулась на софе в студии Люсии. Неожиданное окружение и солнечный свет, падающий под непривычным углом, на мгновение сбили ее с толку, так что она не сразу поняла, где находится, но зато противная тошнота прошла. «Наверное, подцепила какой‑нибудь вирус, который действует не больше двадцати четырех часов», – подумала она, опуская ноги на пол и откидываясь на подушки дивана.

Люсия оторвалась от журнала, который читала, сидя за кухонным столом. Отложила его, встала и подошла к дивану.

– Ну, ты меня вчера и удивила: прихожу вечером домой, а ты тут спишь, – сказала она. – Катрина сказала, что тебе стало плохо, потому она и устроила тебя на диване, а сама спала на полу. А как ты сейчас себя чувствуешь, ma cherie?

Слова Люсии заставили Эми задуматься. Что‑то в них противоречило ее собственным путаным воспоминаниям о случившемся накануне.

– Ну да... Наверное, так и было, – сказала она наконец. Обвела студию глазами. – А где Катрина?

–: Взяла у меня денег на автобус и поехала все‑таки на мыс Гартнетт. Истинная любовь побеждает все, n'est‑ce pas [38]?

Эми подумала о русалках в Кикахе, о Катрине, стоящей на коленях у края воды, о серебряном ноже.

– О, черт, – сказала она.

– Что такое?

– Я...

Эми не знала что сказать. Увиденное накануне казалось бессмыслицей. Она заболевала, у нее кружилась голова, может быть, начинался бред. Но в то же время все было так по‑настоящему.