Судьба, стихи

Н. Целищева

Два часа о Марине Цветаевой.

Жизнь, характер,

судьба, стихи.

Боже мой, как же меня будут любить!

Читать что, любить! – через 100 лет.

М. Цветаева.

«Трудно говорить о такой безмерности, как поэт. Откуда начать? Где кончить? И можно ли вообще начинать и кончать, если то, о чем я говорю: Душа – есть все, - всюду – вечно».

Марина Цветаева.

Только она о поэте Бальмонте. Я о ней.

Марина Цветаева – величайший русский поэт XX века.

Я была участником международной конференции по творчеству Марины Цветаевой в связи со 110 летней годовщиной со дня ее рождения, где она была названа самым значительным поэтом 20-го столетия.

Современница Маяковского и Пастернака, Ахматовой, Мандельштама и Есенина, прямая наследница Александра Блока.

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я - поэт,

Сорвавшимся, как брызги из фонтана,

Как искры из ракет,

Ворвавшимся, как маленькие черти,

В святилище, где сон и фимиам,

Моим стихам о юности и смерти,

Нечитанным стихам!

Разбросанным в пыли по магазинам,

Где их никто не брал и не берет,

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

Май 1913 г.

И потом, через много лет из Парижа: «Я хотела бы лежать на Тарусском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника, но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но кладбища того уже нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов поставили бы с Тарусской каменоломни камень: «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева».

Париж. Май 1934 г.

Такой камень уже лежит.

Между этими строками целая жизнь, характер, судьба. Характер сложный, судьба трагическая. Кто же она была? – эта, сначала московская девочка, гимназистка, издавшая в 17 лет в 1909 году свой первый сборник стихов «Вечерний альбом», о котором М. Волошин писал, что в нем отразилось единственное в своем роде девичье семнадцатилетье, а затем огромной силы и духа поэт, поэзия, которой, по словам П. Антокольского, «даже не стенограмма, а кардиограмма века».

Дочь профессора словесности Московского Университета И. В. Цветаева, который основал для России Музей Изобразительных Искусств им. Пушкина, где мы бываем на выставках. У Марины есть очерк «Отец и его музей», где она рассказывает, как «босоногий сын владимирского священника (не г. Владимира а деревни Талицы) голыми руками поставил посредине Москвы мраморный музей – стоять имеющий пока Москва стоит». Четырнадцать «бессеребряных» лет И. В. Цветаева, и таких же три «бессеребряных» миллиона Нечаева-Мальцева – владельца завода хрусталя в г. Гусь-Хрустальном.

Мать – Мария Александровна Мейн – талантливая музыкантша, ученица Н. Рубенштейна, образованная, одаренная женщина, владеющая многими иностранными языками, учившаяся живописи, помощница отца в делах строительства музея. «Ближайшим соратником моего отца была моя мать. Она вела всю его обширную переписку и часто заочным красноречием своим, какой-то особой грацией шутки или лести (с французом), строкой из поэта (с англичанином), каким-нибудь вопросом о детях и саде (с немцем) – той человеческой нотой в деловом письме, личной – в официальном, иногда же просто удачным словесным оборотом сразу добивалась того, чего бы только с трудом и совсем иначе добился мой отец. Главной же тайной ее успеха были конечно, не словесные обороты, которые есть только слуги, а тот сердечный жар, без которого словесный дар – ничто».

М. Цветаева «Отец и его музей».

О музыкальности матери из очерка «Мать и музыка»:

- Нет, ты не любишь музыку! - сердилась мать (именно сердцем - сердилась!) в ответ на мой бесстыдно-откровенный блаженный, после двухчасового сидения, прыжок с табурета. - Нет, ты музыку - не любишь!

Нет — любила. Музыку — любила. Я только не любила — свою. Для ребенка будущего нет, есть только сейчас (которое для него — всегда). А сейчас были гаммы, и ганоны, и ничтожные, оскорблявшие меня своей малюточностью "пьески".

«Хорошо ей было, ей, которая на рояле могла все, ей, на клавиатуру сходившей, как лебедь на воду, ей, на моей памяти в три урока научившейся на гитаре и игравшей на ней концертные вещи, ей, с нотного листа читавшей, как я с книжного, хорошо ей было "любить музыку". В ней две музыкальных крови, отцовская и материнская, слились в одну, эти две-то ее всю и дали! И она не учитывала, что собственной, певучей, лирической, одностихийной, она сама же противопоставила во мне браком — другую, филологическую и явно-континентальную, с ее кровью, — неслиянную — и неслившуюся».

«Мать залила нас музыкой. (Из этой музыки, обернувшейся лирикой, мы уже не выплыли – на свет дня!) Мать затопила нас как наводнение. Ее дети, как те бараки нищих не берегу всех великих рек, отродясь были обречены. Мать залила нас всей горечью несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни, музыкой залила нас, как кровью, кровью второго рождения. Могу сказать, что я родилась не ins leben, a in die musik hinein*. Все лучшее, что можно было слышать, я отродясь слышала (будущее включая)».

И еще: «Мать поила нас из вскрытой жилы лирики, а лирика – то, чего всегда мало, дважды мало – то, чего не может быть слишком, потому что оно само слишком, весь избыток тоски и силы, излишек силы, идущий в тоску, горами двигающую».

Очерк «Мать и музыка».

Своеобразием своего редкостного поэтического дара Цветаева обязана прежде всего матери.

И от отца. Имея в виду своего отца, писала она о селе Талицы, никогда не виденном ею: «Оттуда мои поэмы по две тысячи строк и черновики к ним в двадцать тысяч. Оттуда лучшее, больше чем стихи (стихи от матери, как и остальные беды) – воля к ним и ко всему другому - от четверостишия до четырехпудового мешка, который нужно, поднять что! – донесть – семижильность!»

«Главенствующее влияние – матери (музыка, природа, стихи, Германия, Heroica). Более скрытое, но не менее сильное влияние отца (страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность). Слитое влияние отца и матери – спартанство. Два лейтмотива в одном доме: Музыка и Музей. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский – рыцарский. Жизнь на высокий лад».

И позднее Марина напишет о поколении отцов – интеллигентов – подвижников:

Поколенье, где краше был,

Кто больше страдал.

Поколенье, я ваша –

Продолженье зеркал.

Ваша плотью и сутью,

И стремленьем к добру,

И презрением к платью,

Плоти временному.

Вы, ребенку, поэтом,

Обреченному быть,

Кроме звонкой монеты

Все - внушившие - чтить.

Вам, в одном небывалом

Умудрившимся быть,

Вам, средь шумного бала

Так умевшим любить.

До последнего часа,

Обращенным к звезде,

Уходящая раса,

Спасибо тебе!

1935 г.

Вот такая семья. И все-таки на семье лежала печать трагедии. Мать Марины выросла сиротой, так как ее мать, бабка Марины, из обедневшего знатного и старинного польского рода Бернадских, умерла в двадцать четыре года и отец один растил мать Марины.

Стихи к бабушке, очевидно написаны глядя на ее портрет.

Продолговатый и твердый овал,

Черного платья раструбы,

Юная бабушка! Кто целовал

Ваши надменные губы?

Руки, которые в залах дворца

Вальсы Шопена играли,

По сторонам ледяного лица -

Локоны в виде спирали.

Томный, прямой и взыскательный взгляд,

Взгляд к обороне готовый.

Юные женщины так не глядят.

Юная бабушка, кто Вы?

Сколько возможностей Вы унесли

И невозможностей сколько –

В ненасытимую прорву земли,

Двадцатилетняя полька.

День был невинен, и ветер был свеж

Темные звезды погасли.

Бабушка! Этот жестокий мятеж

В сердце моем не от Вас ли?

4 сентября 1914 г.

Бабка со стороны отца была сельская попадья.

Стихотворение обеим бабкам:

У первой бабки – четыре сына,

Четыре сына – одна лучина.

Кожух овчинный, мешок пеньки, -

Четыре сына, да две руки!

Как не навалишь им чашку – чисто!

Чай не барчата – семинаристы!

А у другой по-другому трахту! –

У той тоскует в ногах вся шляхта.

И вот смеется у комелька:

Сто богомольцев – одна рука!

И зацелованными руками

Чудит над клавишами шелками.

Обеим бабкам я вышла внучка:

Чернорабочий – и белоручка.

Январь 1920 г. Москва.

И о себе:

Красною кистьюРябина зажглась.Падали листья.Я родилась.Спорили сотниКолоколов.День был субботний:Иоанн Богослов. Мне и донынеХочется грызтьЖаркой рябиныГорькую кисть.

16 августа 1916 г.

«Вот одно из самых любимых, самых моих стихов. Кстати, ведь могла славили, могла вторили – нет – спорили! Оспаривали мою душу, которую получили все и никто. Все боги и не одна церковь».

Печать трагедии лежала и на доме И. В. Цветаева.

Первая и нежно-любимая им жена Варвара Дмитриевна Иловайская умирает тридцати лет, оставив двух детей: 7-летнюю Леру и годовалого Андрюшу.

Он женится, чтобы у детей была мать. От этого брака рождаются две девочки: Марина и Ася.

Мария Александровна Мейн с 16-ти лет, полюбив разведенного, отказывается от этой любви, не посмев ослушаться отца, («твоего ребенка я может быть полюблю, а его - никогда» - сказал ей отец Александр Данилович Мейн), и через 7 лет тоски в 23 года выходит замуж за 42-х летнего профессора, «чтобы помочь». Мать становится другом и помощницей отцу. Она ведет переписку со всем миром для музея и едет с отцом выбирать уральский мрамор. Но в 30 лет Мария Александровна заболевает чахоткой, от которой уже не вылечится. Ее с 8-летней Мариной и 6-летней Асей увозят в Италию в городок Нерви в русский пансион для чахоточных.

Драму замужества матери Марина сравнивает с участью замужества Татьяны Лариной.

Мать «вышла замуж лучше, чем по-татьянински. Для бедной Тани все были жребии равны – а моя мать выбрала самый тяжелый жребий – вдвое старшего вдовца с двумя детьми, влюбленного в покойницу – на детей и на чужую беду вышла замуж, любя и продолжая любить того, с которым потом никогда не искала встречи»….

«У кого из народов - такая любовная героиня: смелая и достойная, влюбленная - и непреклонная, ясновидящая - и любящая!

Ведь в отповеди Татьяны - ни тени мстительности. Потому и получается полнота возмездия, поэтому-то Онегин и стоит "как громом пораженный". Все козыри были у нее в руках, чтобы отмстить и свести его с ума, все козыри - чтобы унизить, втоптать в землю той скамьи, сравнять с паркетом той залы, она все это уничтожила одной только обмолвкой: Я вас люблю (к чему лукавить?) К чему лукавить? Да к тому, чтобы торжествовать! А торжествовать - к чему? А вот на это, действительно, нет ответа для Татьяны - внятного, и опять она стоит, в зачарованном кругу залы, как тогда - в зачарованном кругу сада, - в зачарованном кругу своего любовного одиночества, тогда - непонадобившаяся, сейчас - вожделенная, и тогда и ныне - любящая и любимой быть не могущая. Все козыри были у нее в руках, но она - не играла».

М. Цветаева, очерк «Мой Пушкин».

Еще раз о музыке матери:

«Чтобы дать, хоть немножко, ее игру — три случая. Когда мы с ней, в самый разгар ее первого туберкулезного приступа, приехали в Нерви, была уже ночь и играть нельзя было. Так мы и заснули, мы с Асей не увидев моря, она - не испробовав рояля. Зато с утра она, совсем больная, всю дорогу лежавшая, сразу встала — и села. Через несколько минут — стук в дверь. На пороге черный сладкий брюнет в котелке. "Позвольте представиться: д-р Манжини. А Вы, если не ошибаюсь, — синьора такая-то, моя будущая пациентка? (речь шла на затрудненном французском). Я проходил мимо и слышал Вашу игру. И должен предупредить Вас, что если Вы будете так продолжать, Вы не только сама сгорите, но весь наш Pension Russe — сожжете". И, с неизъяснимой усладой, уже по-итальянски: "Geniale... Geniale..." Играть он ей, конечно, надолго запретил».

«Будучи может быть гениальным музыкантом и не имея возможности по тем временам выразиться на публике, она свой гений расходовала лишь в гостиной собственного дома, где слушателями были дети, боявшиеся музыки из-за необходимости ею заниматься. Ася слабее, мать учила Марину. После такой матери мне оставалось только одно – стать поэтом».

Очерк «Мать и музыка»

«Стихи пишу с 6 лет, печатаю с 16-ти. Писала и французские, и немецкие. Литературных влияний не знаю, знаю человеческие».

Перевоплотить свой дар – успеть перевоплотить его в победоносную музыкальную судьбу своих детей и прежде всего Марины стало делом жизни матери. «Мать точно заживо похоронила себя в нас – на вечную жизнь».

Первый год в Нерви девочки не учились, так как мать в этот год сильно болела. Марина уже пишет стихи. На следующий год девочек помещают в Австрии во французский пансион учиться. Так, что начало учебы их было на французском языке. Через год матери стало лучше, и она с девочками переезжает посевернее в Германию. Девочки живут и учатся в немецком пансионе на немецком языке и могут быть в гостях у матери в воскресенье по одной, по очереди. О скуке, голодности и холодности этого пребывания Марина пишет в очерке «Башня в плюще».

Я подробно об этом рассказываю, чтобы показать какие это были интернациональные девчонки, вобравшие в себя и культуру, и литературу, и мифологию, и сказки мировые, и знание европейских языков с детства.

Позднее Марина напишет:

Не обольщусь и языком родным,

Его призывом млечным,

Мне безразлично на каком,

Непонимаемой быть встречным.

И далее:

Все признаки с меня, все меты,

Все даты - как рукой сняло.

Душа, – родившаяся где-то.

В Германии мать пела в опере, и однажды, едучи из оперы домой, простудилась. Ей стало хуже и она слегла. Приехал отец. И вот в это время такой случай: ночью, когда отец был у постели больной, приносят телеграмму в которой два слова: «Горит в музее». Кто в суматохе и панике сподобился дать такую телеграмму, когда шли-то они неделями? Впервые я видела, как отец плакал. Недели через две выяснилось, что горел один зал и погибли немецкие деревянные скульптуры, которые собрала мать. Здоровье матери меж тем ухудшилось. Ее и девочек перевезли в Крым. Девочки учатся частно. Революцию 1905 года Марина встретила в Крыму и приняла ярко, бурно. Подружилась в 13 лет с революционной молодежью, возглавляемой женой М. Горького Пешковой. Матери становится еще хуже и ее везут в Тарусу умирать.

«Последнее — смертное. Июнь 1906 года. До Москвы не доехали, остановились на станции "Тарусская". Всю дорогу из Ялты в Тарусу мать переносили. ("Села пассажирским, а доеду товарным", — шутила она.) На руках же посадили в тарантас. Но в дом она себя внести не дала. Встала и, отклонив поддержку, сама прошла мимо замерших нас эти несколько шагов с крыльца до рояля, неузнаваемая и огромная после нескольких месяцев горизонтали, в бежевой дорожной пелерине, которую пелериной заказала, чтобы не мерить рукавов.

- Ну посмотрим, куда я еще гожусь? — усмехаясь и явно — себе сказала она. Она села. Все стояли. И вот из-под отвычных уже рук — но мне еще не хочется называть вещи, это еще моя тайна с нею...

Это была ее последняя игра. Последние ее слова, в той, свежего соснового тесу, затемненной тем самым жасмином пристройке, были:

- Мне жалко только музыки и солнца.

После смерти матери я перестала играть. Не перестала, а постепенно свела на нет….

Есть силы, которых не может даже в таком ребенке осилить даже такая мать.

Очерк «Мать и музыка»

Перед смертью мать позвала девочек и сказала: «по правде живите, девочки, по правде».

Так подступило сиротство: Марине было 14 лет, Асе – 12 лет.

С ранних лет нам близок, кто печален,Скучен смех и чужд домашний кров...Наш корабль не в добрый миг отчаленИ плывет по воле всех ветров! Все бледней лазурный остров — детство,Мы одни на палубе стоим.Видно грусть оставила в наследствоТы, о мама, девочкам своим!

Стихи четырнадцатилетней Марины.

Отец занят музеем, девочки предоставлены сами себе в доме в Трехпрудном переулке. Учатся, мечтают, у Марины идет напряженная литературная работа.

В 16 лет Марина ездила летом в каникулы в Париж в Сорбонну изучать французскую литературу. Очень рано она ощутила в себе некий, говоря словами Блока, «тайный жар», сокрытый двигатель жизни и назвала его любовь. Этим словом «заразил» ее Пушкин, когда она тайком от родителей читала его «Цыган». «Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает), и никому не говоришь – любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это любовь». Сколько лет ей было тогда? Шесть, в крайнем случае - семь. Но жар в груди уже пылал. «Тайный жар и есть – жить» - скажет она позднее. И даже в предсмертной записке не обойдется без слова «любить». В семнадцать лет она нашла слова, чтобы передать этот обжигающий ее огонь:

Я жажду сразу — всех дорог!

Всего хочу: с душой цыгана

Идти под песни на разбой,

За всех страдать под звук органа

И амазонкой мчаться в бой;

Гадать по звездам в черной башне,

Вести детей вперед, сквозь тень…

Чтоб был легендой — день вчерашний,

Чтоб был безумьем — каждый день!

26 сентября 1909 г.

«Сколько грозной и темной тоски в голове моей светловолосой»

М. Волошин – критик, путешественник, поэт, художник (в Феодосии есть его картинная галерея) – большой, полный (7 пудов мужской красоты) и очень добрый человек пошел сразу к Марине знакомиться и принес ей стихи к ней об этом первом сборнике «Вечерний альбом».

К Вам душа так радостно влекома!

О, какая веет благодать

От страниц «Вечернего альбома»!

(Почему альбом, а не тетрадь?)

Кто Вам дал такую ясность красок?
Кто Вам дал такую точность слов?
Смелость все сказать: от детских ласок
До весенних новолунных снов?

Ваша книга — это весть "оттуда",
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: "Чудо — есть!»

2 декабря 1910 г.

И Волошин действительно увидел это чудо. Он говорил, что дара Марины хватило бы на несколько разных поэтов, так разнообразен был ее дар.

Волошин пригласил ее к себе в Крым, в Коктебель, в свой гостеприимный дом, который был полон дачников. Это было общество поэтов, художников, литераторов, которое Алексей Толстой впоследствии шутливо назовет «обормотником». Атмосфера была контрастом цветаевскому дому в Трехпрудном. Там спартанский аскетизм во всем укладе, подчиненность ежедневного ритма только одному – суровому, хоть и любимому труженичеству с одиночеством всех порознь за своими письменными столами. Здесь тоже много сидели и за письменными столами и мольбертами, но здесь была радость, дружелюбная совместность, праздник и радость, которых так недоставало Марине в последние годы в ее собственном доме.

В прежней Марине «Я» и «Мир» всегда противостояли друг другу – так будет и много лет спустя.

Но в Коктебеле 1911 года была другая, была счастливая Марина Цветаева. В какой-то неуследимый момент эти - «Я» и «Мир» слились.

Волошин стал дорогим другом, которому можно было доверять все с полуслова. С ним были исхожены все тропы и скалы Коктебеля.

«Чем я тебе отплачу – спрашивала Марина в одном из писем – это лето было лучшее из моих взрослых лет. И им я обязана тебе». Но лучшим это лето оказалось – из всех лет, прожитых Цветаевой и она не раз об этом говорила своим друзьям. Отплатила же по-цветаевски щедро, через двадцать с лишним лет, написав блестящую литературную эпитафию «Живое о живом» и целый цикл стихов. Вот одно из них, которое мне очень нравится:

Над вороным утесом —Белой зари рукав.Ногу — уже с заносомБега — с трудом вкопав В землю, смеясь, что первойВстала, в зари венце —Макс! мне было — так верно Ждать на твоем крыльце! Позже, отвесным полднем,Под колокольцы коз,С всхолмья да на всхолмье,С глыбы да на утес — По трехсаженным креслам:Тронам иных эпох —Макс, мне было — так лестно Лезть за тобою — Бог Знает куда! Да, видыВидящим — путь скалист.С глыбы на пирамиду,С рыбы — на обелиск... Ну, а потом, на плоскойВышке — орлы вокруг —Макс, мне было — так просто Есть у тебя из рук, Божьих или медвежьих,Опережавших «дай»,Рук неизменно-бережных,За воспаленный край Раны умевших братьсяВ веры сплошном луче.Макс, мне было так братски Спать на твоем плече! Горы... Себе на гореВидится мне одноМесто: с него два моряБыли видны по дно Бездны... два моря сразу!Дщери иной поры,Кто вам свои два глазаПреподнесет с горы?...Только теперь, в подполье,Вижу, когда потухСвет — до чего мне вольноБыло в обхвате двух Рук твоих... В первых встречныхЦарстве — и сам суди,Макс, до чего мне вечно Было в твоей груди! Пусть ни единой травки,Площе, чем на столе —Макс, мне будет — так мягко Спать на твоей скале!

Кламар. 28 октября 1932 г.

И стихотворение на смерть Волошина:

Ветхозаветная тишина,Сирой полыни крестик.Похоронили поэта на Самом высоком месте. Так и во гробе еще - подъемДаровал он несущимСтало быть, именно на своемМесте, ему присущем. Выше него только вздох,Мой из моей неволи.Выше него — только Бог!

Бог — и ни вещи боле.

23 сентября 1932

Из летнего Коктебеля Марина в 1911 году уехала вместе с Сергеем Эфроном – сыном дальней приятельницы Волошина, который скоро - меньше чем через год, станет мужем Марины.

А познакомились они у моря. Марина шла по самому берегу и вдруг видит: навстречу к ней идет юноша с огромными в пол-лица глазами. Марина загадала: «Если найдет мне сердолик – я выйду за него замуж». Сердолик Сергей, конечно, нашел и вручил Марине.

Ждут нас пыльные дороги,
Шалаши на час
И звериные берлоги
И старинные чертоги...
Милый, милый, мы, как боги:
Целый мир для нас!

Поженились они, когда Сергей окончил гимназию. Затем I курс Московского Университета филологического факультета.

«В эту счастливую пору и внешне Марина Цветаева очень изменилась. Юная округлость, так мучившая ее, сменилась породистой сухопаростью, утонченностью черт. Легче стал румянец щек. Волосы, после десятилетнего их бритья в 1910 году завились крупными золотыми кудрями. Зелень глаз, затуманенных близоруким взглядом, таила в себе что-то колдовское. Это было время расцвета Марининой красоты» - писала Анастасия Ивановна Цветаева.

Даны мне были и голос любый,

И восхитительный выгиб лба.

Судьба меня целовала в губы,

Учила первенствовать Судьба.

Петербург, 31 декабря 1915 г.

Подстать ей был и ее избранник.

Да, я, пожалуй, странный человек,

Другим на диво!

Быть, несмотря на наш двадцатый век,

Такой счастливой!

Не слушая о тайном сходстве душ,

Ни всех тому подобных басен,

Всем говорить, что у меня есть муж,

Что он прекрасен!..

Я с вызовом ношу его кольцо!

— Да, в Вечности — жена, не на бумаге. —

Его чрезмерно узкое лицо

Подобно шпаге.

Безмолвен рот его, углами вниз,

Мучительно-великолепны брови.

В его лице трагически слились

Две древних крови.

Он тонок первой тонкостью ветвей.

Его глаза — прекрасно-бесполезны! —

Под крыльями распахнутых бровей —

Две бездны.

В его лице я рыцарству верна,

— Всем вам, кто жил и умирал без страху! —

Такие — в роковые времена —

Слагают стансы — и идут на плаху.

Коктебель 3 июня 1914 года.

И ведь пошел на плаху. Настоящий поэт – всегда пророк. Марина напророчила.

Родители Сергея - профессиональные революционеры – члены партии «Земля и воля». Царским правительством были высланы из России, жили в Польше.

Вскоре Марина отнесет в типографию свой второй сборник стихов «Волшебный фонарь», а Сергей отдаст в печать свое первое прозаическое произведение «Детство». В главе «Волшебница» дается первый литературный и верный портрет Марины Цветаевой, созданный пером ее жениха.

А в 1912 году состоялось открытие Музея Изящных искусств имени Александра III, на котором отец сказал: «Мне не удалась семейная жизнь, зато удалось служение отечеству».

Через год отец умирает. Через несколько месяцев умирает и Нечаев-Мальцев, совершенно разорившийся. И девочки, выйдя из девического терема (Ася тоже вышла замуж) окунаются в самостоятельную жизнь. Они съезжают из дома в Трехпрудном. Дом, в котором они провели детство, переходит под госпиталь. Со смертью отца и уходом из дома кончается их детство.

Стихи к Асе тех лет:

Ты, чьи сны еще непробудны,Чьи движенья еще тихи,В переулок сходи Трехпрудный,Если любишь мои стихи. О, как солнечно и как звездноНачат жизненный первый том,Умоляю - пока не поздно,Приходи посмотреть наш дом! Будет скоро тот мир погублен,Погляди на него тайком,Пока тополь еще не срубленИ не продан еще наш дом. Этот тополь! Под ним ютятсяНаши детские вечера.Этот тополь среди акацийЦвета пепла и серебра. Этот мир невозвратно-чудныйТы застанешь еще, спеши!В переулок сходи Трехпрудный,В эту душу моей души

1913 г.

Марина Цветаева в эти годы «великолепная и победоносная». Она отдает и дань моде: символисты заразили кладбищенскими мотивами целое литературное поколение. Но весь тон ее поэзии – мажорный. И откликаясь на модную тему она больше думает о себе: «такой живой и настоящей на ласковой земле».

Но во всех этих ранних работах уже зашевелился хаос настоящей недетской поэзии. Вот одно из очень хороших стихов тех лет.

Идешь, на меня похожий,Глаза устремляя вниз.Я их опускала — тоже!Прохожий, остановись! Прочти — слепоты куринойИ маков набрав букет,Что звали меня Мариной,И сколько мне было лет. Не думай, что здесь — могила,Что я появлюсь, грозя...Я слишком сама любилаСмеяться, когда нельзя! И кровь приливала к коже,И кудри мои вились...Я тоже была, прохожий!Прохожий, остановись! Сорви себе стебель дикийИ ягоду ему вслед,—Кладбищенской земляникиКрупнее и слаще нет. Но только не стой угрюмо,Главу опустив на грудь,Легко обо мне подумай,Легко обо мне забудь. Как луч тебя освещает!Ты весь в золотой пыли...— И пусть тебя не смущаетМой голос из-под земли.

3 мая 1913, Коктебель

Потом Пастернак скажет: «Юная Цветаева была тем, чем хотели быть все символисты вместе взятые и не могли».

Вот стихи тех лет:

Уж сколько их упало в эту бездну,Разверстую вдали!Настанет день, когда и я исчезнуС поверхности земли. Застынет все, что пело и боролось,Сияло и рвалось.И зелень глаз моих, и нежный голос,И золото волос. И будет жизнь с ее насущным хлебом,С забывчивостью дня.И будет все - как будто бы под небомИ не было меня! Изменчивой, как дети, в каждой мине,И так недолго злой,Любившей час, когда дрова в каминеСтановятся золой. Виолончель, и кавалькады в чаще,И колокол в селе...- Меня, такой живой и настоящейНа ласковой земле! К вам всем - что мне, ни в чем не знавшей меры,Чужие и свои?!-Я обращаюсь с требованьем верыИ с просьбой о любви. И день и ночь, и письменно и устно:За правду да и нет,За то, что мне так часто - слишком грустноИ только двадцать лет, За то, что мне прямая неизбежность -Прощение обид,За всю мою безудержную нежностьИ слишком гордый вид, За быстроту стремительных событий,За правду, за игру...- Послушайте!- Еще меня любитеЗа то, что я умру.

8 декабря 1913 г.

У Марины рождается дочь в 1912 году. Она растит ее и воспевает эту радость, обращаясь к арсеналу русской народности:

Породила доченьку --
Синие оченьки,
Горлинку -- голосом,
Солнышко -- волосом.
На горе девицам,
На горе молодцам.

Она влюблена в свою родную Москву и славит ее. Целый цикл посвящен Москве. Она славит свой колокольный и любимый град славное семихолмие в противовес Петербургу не для того, чтобы подавить, а для того, чтобы подарить.

В дивном граде сем,
В мирном граде сем,
Где и мертвой - мне
Будет радостно, -
Царевать тебе, горевать тебе,
Принимать венец,
О мой первенец!

Или такое стихотворение:

- Москва! - Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси - бездомный.
Мы все к тебе придем.

И льется аллилуйя
На смуглые поля.
Я в грудь тебя целую,
Московская земля!

1916 г.

Марина пишет стихи циклами: «ненасытностью своею перекармливаю всех». Цикл «Бессонница»:

Вот опять окно,Где опять не спят.Может - пьют вино,Может - так сидят.Или просто - рукНе разнимут двое.В каждом доме, друг,Есть окно такое. Крик разлук и встреч -Ты, окно в ноч и!Может - сотни свеч,Может - три свечи...Нет и нет умуМоему покоя.И в моем домуЗавелось такое. Помолись, дружок, за бессонный дом,За окно с огнем! 23 декабря 1916 г.

У нее циклы стихов любимым поэтам. В этом она родоначальница. Такой цикл посвящен Блоку, которого она звала: «Боже праведник мой прекрасный - свете тихий моей души». Или: «Свете тихий – святыня славы – вседержитель моей души».

Единственным поэтом в жизни Цветаевой, которого она чтила не как коллегу, а как божество – был А. Блок. «Я в жизни пропустила большую встречу с Блоком – писала Цветаева Пастернаку в 1923 г. – встретились бы – не умер». А в письме к Ахматовой она пишет о смерти Блока: «Удивительно не то, что умер, а то, что жил. Смерть Блока я чувствую, как вознесение». Именно Блока М. И. Цветаева называла - «сплошная совесть».

Стихи к Блоку: