Поворот темы 2 страница

попадают в точку, проявляя грамотность и, бывает, мудрость.

И вдруг сообразил, а не действует ли в нашем случае знаменитое правило

великого Всеволода Мейерхольда, точно заметившего, как может только режиссер

и актер: "Остановившиеся часы, выброшенные на помойку, два раза в сутки

показывают правильное время" [5].

Господи, подумал я, а не так ли и они попадают в точку? В

правительстве, в Думе сидят вполне нормальные люди, не с луны сваливши-еся,

не старцы и не юноши. Дееспособный народ, о котором не скажешь: первую

половину жизни мы страдаем от глупости, а вторую - от ума. Они-то как раз

посередине, от чего ж они маются?

Закончу, однако, цитатой из "Нагорной проповеди", и читатель сразу

поймет, что я имею в виду, ссылаясь на Христа: "И так всегда: как хотите,

чтоб с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними, в этом закон и

пророк".

Власть. 1998, август

ВОДИЛА

В одной из своих многочисленных командировок (тогда я работал спецкором

"Комсомольской правды") я заехал на мясокомбинат где-то в Сибири. И запомнил

этот визит на всю жизнь. Было это в 1967 году. Писать об увиденном я тогда

не стал, понимая, что цензура легко найдет подтекст и запретит публикацию. А

стал я свидетелем трагического (и в высшей степени нравоучительного)

зрелища: меня пригласили в цех забоя (так он назывался рабочими).

В специальном помещении, которое язык не поворачивается назвать залом,

рабочие готовились к приему баранов - точили ножи. Бараны - несколько тысяч

- толпились в загоне и громко блеяли, предчувствуя неизбежный конец.

Наконец, широкая дверь загона открылась, но ни один баран не сдвинулся с

места. Когда стало ясно, что добровольно они в цех не пойдут, к ним в загон

запустили старого козла, которого сочувственно называли Сусанычем (в честь

Ивана Сусанина). На комбинате Сусаныч работал штатным водилой. Поверьте,

читатель, что никакого удовольствия от собственного рассказа и его

продолжения я не испытываю и вы тоже не испытаете. Но не каждому журналисту

выпадает счастье (мне оно сейчас не выпало) писать о чем-то возвышенном и

красивом.

Вернусь, однако, к нашим баранам. Козел вошел в загон, как в дом

родной, проник в самую гущу баранов, покрутился там, о чем-то сладко

поблеял, и, представьте, явилось чудо - бараны повалили в цех забоя. Они так

торопились, что шли двумя этажами - по спинам своих же соплеменников. Такое

дружное и страстное желание умереть лично я предпочел бы увидеть не наяву, а

во сне или в фильме "Праздник святого Йоргена".

И вдруг, не веря своим глазам, вижу: один баран третьим этажом

пробирается назад, как будто он (единственный) понял, куда их гонят. Я тут

же обратился к бригадиру: прошу вас, просто умоляю вернуть этого барана из

цеха! А про себя подумал, что, может, этот баран их будущий Моцарт или

великий правозащитник. Пусть он продолжает жить, хоть и в загоне.

Но резники пощады не знали. В ответ последовало: "возвращенцев" нет, да

и музеев не держим.

- А возмездие?

- К водилам? У нас те же законы, что и у вас на воле.

Не буду описывать процедуру забоя, это зрелище не для слабонервных. Но

две детали все же упомяну, тем более что в них вся суть моего повествования.

Именно в этот день был последний выход на арену водилы Сусаныча. То ли козел

обленился, то ли закончился его контракт и ему пришла пора уходить на

"заслуженный отдых".

По традиции каждый резник должен был вонзить в водилу собственный нож,

но так, чтобы он не сразу умер, а помучился. Сусаныч сообразил, что ему

предстоит. Старый козел очень громко закричал, словно передавая по "бараньей

трансляции" предупреждение всем последующим водилам. Заработали ножи, и

через какое-то время козел умер в страданиях.

И вдруг вижу (перед уходом) самое потрясающее: в уголочке кровавого

зала в большой столовой миске сидит маленький козленочек, который должен

заменить предшественника. Вид у него был безучастный, спокойный, он привыкал

к запаху крови и душераздирающему блеянию. Что с него взять, если он козел?

Не будем делать далеко идущие социальные выводы, поставим точку. Только

что Дума утвердила молодого премьера, около года до этого посидевшего

"сусанчиком" в правительственной миске.

Бог ему в помощь!

Власть. 1998, апрель

ОДНОПРЫЖНИКИ

Московский юридический позади. Впереди - что вы думаете? Защита,

обвинение, нотариат, юрисконсульство? Ошибаетесь. И не гадайте. Впереди -

небо! Самое начало пятидесятых годов: ровно сотня выпускников, названная

впоследствии "черной сотней", отправлена военкоматом на трехмесячные курсы в

Аткарское авиационное училище. Какой будет толк от юриста без штурманского

образования? Ползать он будет, а надо научиться летать: разве нет в этой

логике истинно государственного подхода к проблеме?

Теперь перехожу непосредственно к парашютному делу, во имя которого и

взял перо в руки: надеюсь, мой выбор темы окажется актуально-способным.

Итак, в один прекрасный день наша юридическая эскадрилья получила

предложение от командования вручить свою жизнь кусочку "мануфактуры", как

точно выразился один из нас. Добровольцами из сотни курсантов стали ровно

двадцать восемь человек, немедленно названные "панфиловцами". Кто забыл,

тому напомню: именно столько было солдат в повести Александра Бека,

героически погибших при защите Москвы. Весьма лестная для нас - камикадзе -

аналогия и перспектива, не так ли? - всем остальным по эскадрильям на

зависть. Опускаю подробности, связанные с нашим военно-штурманским бытом.

Сразу перехожу к событию. После двух часов устного инструктажа мы

дважды прыгнули с трехметровой высоты в песок, чтобы ощутить жесткость

приземления с помощью нашей "мануфактурочки" по имени "ПД-48" (десантный

парашют: четыре угла у купола, четыре стропы в руках у нас). Ощутили:

жестковато, но не смертельно. Вскоре мы оказались на аэродромном поле,

причем полностью экипированные: в шлемах, с двумя парашютами (основным на

спине и запасным на пузе), да еще в кирзовых сапогах с двумя плотными

портянками (чтобы уберечь обувь при динамическом выхлопе парашюта от

самостоятельного полета в открытом космосе).

Утром "судного дня" нас кормили в столовке училища отдельно от

"слабаков", причем усиленным пайком, как гусей перед забоем: дополнительная

порция масла, четыре кусочка сахара (вместо двух), а после экзекуции все

наши оставшиеся на земле (живыми!) курсанты добровольно пожертвовали

камикадзе свои обеденные компоты, но не в натуре, а с торжественным спичем:

естественно, только вернувшимся на землю невредимыми и, тем более,

покалеченным; и присягнули: клянемся!

Уже работал двигатель "Ли-2", который и должен был проводить нас в

последний путь. Просто так наш инструктор-майор отпустить не мог: как же не

поиздеваться, тем более что вся наша эскадрилья стояла четким каре подле

нас. Дело понятное и простимое. Минуты перед посадкой в "литушку". По нашим

лицам (чувствую и вижу) вымученные "беззаботные" блуждающиеся улыбки: а с

чего, собственно, волноваться, если мы не первые, не последние? Майор без

единой улыбки произносит напутственную речь. Прохаживая перед строем с

руками, не по-армейски сложенными за спиной, говорит (вспоминаю не дословно,

но близко к реальности):

"Значит, так. От фалов вы сами отказались (и правильно сделали, они вам

на фиг не нужны). А потому ваша жизнь теперь будет зависеть не от случая, а

от собственных действий. Прыгать будете друг за дружкой и по весу: тяжелые -

первые, за ними легкие. Вопросы есть? Вопросы есть (хотя у каждого из нас

кляп во рту): почему по весу? Отвечаю: тяжелый в полете догоняет легкого и

садится на купол и "гасит" его. А зачем вам такой чирий на шею? Правильно

понимаете. Оторвавшись от самолета, вы считаете про себя так: один-и, два-и,

три-и, четыре-и (получаются ровно четыре секунды), после чего дергаете

кольцо, которое у каждого на груди слева, а на кольце уже лежит рука, но

чтобы случайно или со страху не дернуть раньше времени, ладонь - под мышку!

Отсчитали до "четыре-и", переводите ладонь на кольцо и - с Богом".

Мы все, как немые. Инструктор тоже делает паузу. С руками за спиной,

как на лекции в институте, проходит слева-направо и наоборот, после чего

спокойно изрекает: "Если основной парашют не открывается, вы без паники

дергаете кольцо запасного. Ясно? Но если и второй не открывается, у вас...

(он делает типичную драматургическую выверенную паузу) есть два варианта

выхода из положения. Первый: приходите ко мне на склад, и я меняю вам

парашюты. Второй вариант (делает очень долгую паузу): дергаете себя именно

так: за "это самое", по тому что "оно" вам уже не понадобится. Вопросы

есть?"

Вопросов не было. Я прыгал (по весу: девяносто кэге) четвертым.

Сосчитал до "четырех-и" и не дернул за кольцо: такого блаженства от

свободного полета я никогда в своей жизни ни "до", ни "после" не испытывал.

Расправил руки, перевернулся со спины на живот, потом пролетел головой вниз,

потом вверх, посмотрел на землю, потом на небо, всласть ощутив упругость

воздуха, похожего на резиновую подушку. И лишь после всего испытанного вдруг

сообразил: п о р а! Мгновение для меня воистину остановилось: оно было

счастливым. Ребята, ждущие нас на земле, потом говорили, что одна точка

(точкой был я), обогнав всю команду, стремительно шла вниз, рождая тревогу.

Когда парашют наконец вырвался из чехла, меня сильно тряхнуло, и сапог,

слетев с ноги, спикировал на землю первым, словно разведчик.

Первым моим желанием было: немедленно в небо! От того прекрасного

эпизода у меня, как у всех "панфиловцев" осталось удостоверение, врученное

нам перед строем начальником Аткарского училища штурманов дальнего действия.

Удостоверение было странное, но по-военному уставное: "Свидетельство

парашютиста-однопрыжника".

Сегодня я довольно часто вижу своих собратьев-однопрыжников не только

по небу, но и по земле. Чаще всего во властных структурах или в бизнесе:

разве быть премьером России, пресс-секретарем Президента или главой

Центробанка не означает быть тем самым десантником с почетным

"свидетельством" в кармане? Если верно говорят, что в одну и ту же воду

невозможно войти дважды, то входить в одно небо - можно! Есть

рекордсмены-парашютисты, а это значит: бывают и десантирующие "однопрыжники"

на чиновничьи должности и в Правительстве, и в Думе, и даже в журналистике

(как в прессе, так и на радио и на трех каналах "телека"). Их рекордная

выживаемость далеко не всегда является синонимом принципиальности и

бескорыстности. Кто готов признать себя "однопрыжником" публично, наберитесь

мужества и рискните.

Вам - слово.

По какой-то необъяснимой причине вспоминаю сейчас Франсуа-Мари Аруэ,

сказавшего так: "Нельзя, домогаясь должности лакея, надеяться на славу

великого человека" [6]. Может, в этом секрет ответа на возникающий у меня

вопрос?

И все же сравниться с небом ничто не может. Даже "вылетая" с одной

должности на другую или даже "в никуда", не забывайте, дорогие десантники:

настоящее счастье вы испытаете только в свободном полете.

А если иначе, то - какой смысл?!

Вся Россия. 1998, 8-9 ноября

"До" или "после"?

Давайте еще раз поразмышляем о теме и ее поворотах на примере уже

прочитанных вами в этой книге очерков. Представьте себе на минуту, что факт

развала коммуны (см.) стал известен автору еще в Москве, до отъезда в

командировку. Известна и причина развала: бабы бросили мужиков и отказались

вступить в "Пролетариат". И больше бы автор ничего не знал. Мог ли поворот

темы родиться у него еще до поездки в Сибирь? Могла ли возникнуть мысль

встать на защиту женщин, их права выбирать себе судьбу? Могла ли явиться

идея признать бегство женщин из коммуны положительным фактором

социалистического строительства, хотя и влекущая за собой гибель коммуны, а

рабское повиновение мужу и обстоятельствам - фак-тором отрицательным, хотя и

сохраняющим коллективное хозяйство?

Полагаю, что на основе знаний общей ситуации и конкретного момента и

того опыта и жизни, которыми обладал автор статьи, поворот мог родиться.

Больше того - должен был родиться. Больше того - именно до поездки. И тогда

журналисту оставалось отправиться в Сибирь лишь за материалом. За каким

материалом? За Амосом Ефимовичем - секретарем коммуны, говорящим на

смешанном украинско-русском диалекте, за Татьяной и Алексеем, которые

"цельный год вели любовную коммерцию", за "сами прокормим детей" и "спасибо

вам, Антон Митрофанович, за ваше сердечное благодарность", за названиями

деревень, за "жизнь не стоит на точци замерзания" и т. д. и т. п.

Собственно, если разобраться, а что еще привез автор домой, вернувшись из

командировки? Детали, живую лексику, имена и фамилии реальных крестьян,

несколько цифр и мысли, высказанные коммунарами. Но не поворот темы, не

главную идею, не концепцию! Материал понадобился ему, чтобы подтвердить свое

предвидение, придать очерку достоверность и убедительность.

Работа журналиста складывается поэтапно. Замысел и факт, как известно,

могут поменяться местами, но потом следует рождение темы, сбор материала,

его обработка, и так вплоть до написания. Но стоп! Где место авторской

концепции: д о или п о с л е материала? Любой ответ на этот вопрос не

бесспорен, хотя имеет принципиальное значение: он, думаю, во-первых,

обнаруживает верное или неверное понимание смысла журналистики; во-вторых,

открывает или не открывает доступ к залежам главных секретов журналистского

мастерства; в-третьих, решительным образом сказывается на качестве нашей

работы.

Но давайте вновь договоримся о терминологии. Что я вкладываю в понятие

"авторская концепция"? Если тема - это сумма мыслей, выражающих отношение

автора к отобранному для исследования явлению, то концепция, по-моему, та же

сумма мыслей, однако приведенных в систему, то есть модель будущего

произведения. Концепция - родная сестра темы, по возрасту - младшая, потому

что рождается позже, а по значению, по основательности - старшая. Тему можно

сформулировать без доказательств, а концепция непременно содержит

обоснования, доводы, резоны. От замысла к теме - полшага, до концепции -

полный шаг. Не знаю даже, что еще добавить... Пожалуй, то, что без темы

ехать в командировку противопоказано, мы об этом уже говорили: голый факт,

как и голый замысел, всего лишь повод для выступления в газете, и это,

кажется, всем понятно. А вот можно ли, обладая темой, но не концепцией,

ехать и собирать материал - еще вопрос.

Моя позиция категорична. Исходя из задач, стоящих перед современной

журналистикой, и полагаясь на опыт многочисленных коллег, да и свой

собственный, утверждаю: концепция должна создаваться не п о с л е, а

непременно д о сбора материала. "Таковы мои склонности и мои взгляды, -

писал М. Монтень, - и я предлагаю их как то, во что я верю, а не как то, во

что должно верить" [7]. Иными словами, лично я убежден - хотя и не навязываю

никому своего убеждения, - что в зависимости от того, как мы работаем,

собираем ли сначала материал, обдумываем его и только потом "рождаем"

концепцию или начинаем с модели, чтобы затем собрать материал и осмыслить

его в рамках нашей концепции, в зависимости от этого:

мы или журналисты-хвостисты, идущие по следам событий, или смело

шагающие впереди, опережающие события;

мы или способны на повторение уже известного, или можем говорить

читателю нечто новое;

мы или обречены подтверждать уже сложившееся общественное мнение, или

не теряем надежду будить его и формировать;

мы или новички в газетном деле, или опытные документалисты, работающие

профессионально.

Конечно, заниматься журналистикой по принципу "увидел и написал" можно.

Многие так и делают, да и я в том числе. Это куда легче, чем работать по

принципу "предвидел, увидел и написал". Разве сопоставимо влияние одного и

другого на процесс формирования общественного мнения? Разве сравнимы следы,

оставляемые в журналистике тем или иным газетчиком?

Допускаю, что я слишком категоричен, хотя категоричность в данном

случае всего лишь средство для заострения проблемы. Но теперь, "заострив",

попытаюсь чуть-чуть успокоить коллег, особенно тех, которые разволновались и

принимают концепцию за предвзятость. Их недоумение понятно: а как же, мол,

быть с объективностью журналиста, как гарантировать правдивость его писаний,

если мысленная модель создается еще до столкновения автора с реальной

жизнью? Согласен: есть сложности. Но концепция действительно была бы

предвзятостью, если бы ни на чем не основывалась: ни на жизненном, ни на

социальном опыте журналиста, ни на его знаниях, ни на его информированности.

Однако речь идет о вполне обоснованном устремленном вперед предвидении, а не

о стоящей на месте, как недвижимое имущество, предвзятости - еще раз

подчеркиваю это обстоятельство. Кроме того, кто же будет отрицать, что даже

гениальное предвидение может быть откорректировано реальностью, окажись оно

в столкновении с так называемыми "мешающими деталями". Но в том-то и дело,

что возможная "правка" способна свернуть голову как раз предвзятости, а не

концепции, которую она может лишь уточнить и сделать еще более достоверной.

Стало быть, немного смягчив категоричность, я готов добавить к понятию

"концепция" слово "предварительная", имея в виду, что после сбора материала

она станет "окончательной".

Нам еще предстоит разговор, посвященный созданию модели будущего

очерка, и потому я ограничусь пока тем, что сказал. Повторю в заключение,

что концепция дает возможность газетчику идти к своему герою с м ы с л ь ю,

что вовсе не исключает и другой возможности - з а м ы с л ь ю. Да, и за

мыслью! Но я полагаю истинным журналистом можно считать того, кто умеет

искать и находить факты в подтверждение собственных идей, которые он намерен

донести людям.

Факты и об их подборе

В теории журналистики есть много толкований "факта". Например, А.

Ракитов отмечает, что "факт" многозначен, и указывает на три наиболее

распространенных его значения: синоним логического термина "истинно",

синоним термина "событие" и, кроме того, обозначает "фактом" "особого рода

высказывания, представляющие собой статистическое резюме ряда

непосредственных эмпирических данных, полученных в эксперименте".

Вы поняли?

Я предпочитаю определения попроще, к примеру: факт - это упрямая вещь.

Без мудрствований лукавых. В этой известной формулировке содержится самое

главное для нас, документалистов: к а ч е с т в о факта - его упрямство, с

которым нельзя не считаться и которым надо уметь пользоваться. Подобное его

качество диктует профессиональное отношение к факту: ни в коем случае не

прибавлять, не убавлять, не трогать, не подтасовывать - всецело полагаться

на факт.

Но обратимся к каналам, по которым приходят или должны приходить к нам

факты. Воспользуюсь примерами из редакционной практики "Комсомольской

правды", хотя и допускаю, что они далеко не исчерпывают возможных вариантов.

Надеюсь, однако, что даже опыт одной газеты позволит нам проследить

некоторые современные тенденции в работе с фактом.

Итак, каналы.

Первый: публичный рассказ сотрудника редакции, вернувшегося из

командировки. Цель рассказа - информировать коллег о положении на местах, о

подробностях события, о настроении людей, о достижениях и поражениях, об

истории вопроса, о перспективе - короче говоря, обо всем, что рассказчик

считает достойным внимания.

Не буду говорить о творческой атмосфере, царящей в аудитории, когда

журналист, вернувшись домой, откровенно и непринужденно делится со своими

товарищами впечатлениями, половина которых не войдет и не может войти в

публикацию. Не в этом суть. Главное, что коллеги получают ценную информацию,

которая наравне с фактом служит источником замыслов, а рассказчик апробирует

на коллегах некоторые положения будущего материала. Выгода, таким образом,

взаимная и бесспорная.

На моей памяти за один только год выступление в Голубом зале редакции

Василия Пескова, вернувшегося из Америки ("Вася, - спросили его, - что тебя

больше всего поразило в Штатах?" - "Понимаете, - ответил Песков, - если

короче: из крана, на котором написано "горячая вода", течет именно горячая

вода!"); рассказ Леонида Репина, участника научного эксперимента на

необитаемом острове (его засыпали вопросами, связанными с психологией

островитян, проявив неожиданный интерес к теме, которой он прежде не

придавал особого значения); выступление Владимира Губарева, вернувшегося из

Индии, Павла Михалева, оказавшегося первым советским журнали-стом в

революционной Португалии; размышления Анатолия Юркова о положении на БАМе в

период, когда "Комсомольская правда" была настроена на фанфарный лад, но

после его аргументированной речи основательно сбавила тон и перешла на

деловой язык.

Второй: общение журналистов друг с другом в неофициальной обстановке -

то, что называется "великим трепом": сидя верхом на редакционных столах.

Цель та же, что и рассказов в Голубом зале, но эффект значительней: больше

взаимной раскованности, есть возможность не только сообщить факт, но и сразу

его осмыслить, "прокрутить" и выйти на тему, уточнить концепцию.

Не понимаю редакций, в которых царит клиническая тишина, где в

кабинетах чинный канцелярский порядок, где ходят медленно, говорят

полушепотом, а на стенах висят обязательства "выдать" столько-то строк в

месяц, перегнав соседний отдел. Редакция - не контора, как бы мы ни

иронизировали по этому поводу, редакция - это "живое" место, перекресток,

где происходит вечное движение ног и мыслей, где набиваются в один кабинет

изо всех остальных, чтобы поговорить... Где устраивают "Самовары", "От

печки", "Все наверх!" и т. д., одни названия этих мероприятий, придуманные

журналистами, уже должны способствовать газетной деятельности. Где идет

творческое обсуждение номеров, планов и проблем с правом безнаказанно

высказаться, где культивируют "мозговые атаки", где с интересом и

нетерпением ждут возвращения коллег из командировок и куда с радостью

возвращаются. Только в такой атмосфере возможен продуктивный обмен

информацией, мыслями, идеями.

Третий: регулярные встречи с "интересными людьми" - специалистами

своего дела, ответственными работниками, представителями различных отраслей

знаний, хозяйства, науки и техники, искусства. Главная цель - информация о

делах, известных только узкому кругу лиц, об опытах, еще не вышедших за

пределы лабораторий, о проектах и предположениях, о тенденциях развития, о

далекой и близкой перспективе - во имя правильной ориентации журналистов,

работающих в газете над определенной тематикой.

На моей памяти встреча с вице-президентом Академии наук СССР,

академиком Ю.Н. Овчинниковым. Он говорил в Голубом зале редакции о положении

в современной науке вообще и биохимии в частности, об охране природы, о

теории генетического и мутационного происхождения преступности, о генной

инженерии. Такие встречи - постоянно действующий ликбез.

Помню, возник однажды в редакции спор: нужен или не нужен ликбез для

сотрудников, собирающихся писать на темы, связанные с соревнованием? Именно

спор, потому что далеко не все считали необходимым иметь экономические

знания, положим, для очерка "о каком-нибудь передовике". Решили: да, следует

пригласить в Голубой зал крупных экономистов, чтобы они растолковали нам,

что такое "план", "вал", "хозрасчет", "себестоимость" (мы все учились

понемногу...), "материальное снабжение", "кооперированные поставки",

"нормо-часы", и прочее, и прочее, в том числе и самое главное: зачем нужно

соревнование при плановом хозяйствовании? На всякий случай расшифрую

стершееся за временем понятие "ликбез", дабы придать ему изначальный,

имеющий прямое отношение к нам, журналистам, смысл: ликвидация

безграмотности. Качество журналистской продукции находится в прямой

зависимости от уровня наших знаний - утверждение, ставшее банальным, но еще,

к сожалению, не овладевшее сознанием всех.

Четвертый: чтение других газет и журналов, я уж не говорю о чтении

вообще, необходимом журналисту как воздух. Без чтения мы становимся похожими

на иностранцев, попавших в достойное общество, но вынужденных молчать из-за

незнания языка.

Каждая ежедневная планерка в "Комсомольской правде" включает в себя

обязательное сравнение только что вышедшего номера газеты с номерами других

центральных изданий: где "мы их", где "они нас", что поправимо, а что

упущено. Довольно часто газеты, используя прекрасные факты, портят тему

бездарным исполнением, неточностью концепции, выбором не того жанра,

неудачным поворотом, бездоказательностью, фактологической ошибкой,

допущенной в тексте, и т. д. А можно ли доосмыслить факт, "дожать" тему,

довести ее до ума, найти иной, "наш", поворот? Воспользоваться ли уже

известным фактом или поискать новый? Все это и становится предметом

обсуждения на планерках и редакционных летучках.

Вспоминаю, как в одной газете промелькнуло сообщение о том, что рабочий

парень усыновил чужого ребенка, спасая его от безнадзорности "при живых

родителях". Факт был недурно описан автором материала, но совершенно не

осмыслен: "добровольное отцовство" как явление, и явление знаменательное,

осталось незамеченным. Сомнений у нас не было: рабочий парень спас ребенка,

а мы должны спасать тему!

Пятый: "Жернова" - постоянно действующий (к сожалению, не с той

периодичностью, с какой хотелось бы) творческий семинар молодых сотрудников

"Комсомольской правды". Ведут его по очереди опытные газетчики, но дело даже

не столько в квалификации "ведущих", сколько в искреннем интересе "ведомых",

которые получают редкую возможность выговориться в своем кругу, то есть

реализовать одну из продуктивнейших форм самообразования.

На "Жерновах" кроме теоретических вопросов разбирается главным образом

газетная практика. Берется конкретное редакционное задание, полученное или

уже выполненное молодым журналистом "Комсомолки", и проигрывается от начала

до конца весь путь от рождения замысла до его воплощения. Каждый участ-ник

семинара имеет право выступить со своим толкованием факта, со своей

концепцией, с предложением той или иной тактики сбора материала, жанра,

поворота темы и т. д. Мы "перемалываем" факты, а иногда и косточки

участников семинара. Если учесть, что "Жернова" снабжены такой атрибутикой,

как песочные часы, что есть непременное условие, при котором берется слово -

уложиться в один или два "песка"; если учесть, что позволительно "молоть