Э. Ю. СОЛОВЬЕВ. Даже если Бога нет, человек - не Бог

Трудно себе представить, чтобы вопрос "умер ли марксизм?" всерьез и с горестным чувством дебатировался бы сейчас в среде французских социалистов, или итальянских "еврокоммунистов", или радикальных интеллигентов франкфуртского университета, или приверженцев латиноамериканской "теологии освобождения". Для подавляющего большинства прогрессивной западной интеллигенции марксизм (по крайней мере "первомарксизм", то есть теоретическое наследие Маркса) безоговорочно жив, он жив так же, как живы идеи Канта, Гегеля, Сен-Симона, Фрейда или Макса Вебера. Он жив потому, что никогда не был для Запада государственной идеологией, а усваивался в качестве важной ингредиенты широкой и разветвленной социально-критической традиции и допускал самые разнообразные способы духовного признания, начиная с частичного теоретического согласия, кончая полным (но непременно личным, непременно добровольным) преклонением.

По строгому счету, вопрос "умер ли марксизм?" имеет смысл (трагический или шокирующий смысл) только в нашей среде. Он представляет собой парафразу другого, куда более точного и искреннего вопроса: а не умерли ли мы сами для марксизма, который долгое время был для нас всеобъемлющей нерелигиозной верой или - что то же самое - партийно-государственной мирской религией?

Если взглянуть на дело таким образом, то сама объявленная тема дискуссии получит более объективные, конкретные и точные очертания. Она превратится в вопрос о собственных возможностях марксистского учения, которые в известный момент позволили ему конституироваться в качестве мощной и влиятельной "эрзац-религии".

Вот на этих-то лексических, то есть основанных на вере и верованиях, возможностях я и хотел бы сегодня сосредоточиться, начав с ситуации рождения и становления марксистской концепции.

Социально-политическая позиция Маркса, как известно, формировалась в русле немецкой философской критики религии, для которой была характерна беспрецедентная авангардистская и нонконформистская конкуренция. Молодые философы-публицисты состязались в доктринальной левизне. Маркс оказался победителем в этих авангардистских гонках, выдвинув в 1843-1844 годах удивительно простую, емкую и решительную атеистическую антитезу основного и отличительного христианского символа. Религии распятого Бога он противопоставил доктрину распятого богоподобного человека.

Богоподобный человек, возведенный капитализмом на Голгофу крайней бедности, унижения и презрения, - это пролетариат. Именно в него - в наиболее обездоленный и отверженный класс гражданского общества - необходимо уверовать как в Спасителя. Пролетарское восстание принесет всеобщее освобождение от эксплуатации, отчуждения и бесправия. Оно, если речь идет о Германии, ознаменует собой "день немецкого воскресения из мертвых".

Такова исходная мирская мифологема марксизма, найденная и утвержденная задолго до того, как Маркс занялся сколько-нибудь основательным экономическим анализом капитализма. В работе "К критике гегелевской философии права. Введение" он предложил миру вовсе не какое-либо новое научное знание об обществе, а нерелигиозный суррогат отчаянной раннехристианской веры, определявшейся апостолом Павлом как "надежда сверх надежды".

Нетрудно полагаться на ветхозаветного Бога, всемогущего, всеведающего и всеблагого; трудно поклониться Мессии, страдающему на виселице, как последний разбойник.

Соответственно: нетрудно поверить в возможности научного прогресса, просвещения и Объективного Разума, а попробуйте-ка возложите свои исторические упования на самое просвещаемую массу, да еще на наиболее обездоленную, изнуренную и невежественную! Попробуйте в ней увидеть действительность, которая "должна стремиться к мысли".

Вот этого-то подвига веры и потребовал Маркс от радикалов и социалистов своего времени - потребовал во испытание их революционности. Еще до всяких научных доказательств и пользуясь лишь орудием парадоксалистскидиалектической риторики.

Достаточно хорошо известно и, кстати, достаточно хорошо закамуфлировано в нашей популярной марксоведческой литературе, что в 1843 году Маркс понимал под пролетариатом вовсе не фабрично-заводской рабочий класс. Пролетариат, прямо говорил он, это просто (цитирую) "результат разложения общества, как особое сословие". Он образуется "главным образом из разложения среднего сословия", и ряды его "пополняются стихийно возникающей беднотой".

Это, если угодно, пролетариат Андрея Платонова - промышленное скопище пауперов и люмпенов, деклассантский жмых, наспех спрессованный работным домом и фабрикой.

Невероятность подвига веры, которого требовал молодой Маркс, делается осязаемо ощутимой, если мы вглядимся в жестокую антитетику философской антропологии, развернутую Марксом в "Экономическо-философских рукописях" 1844 года.

Как я уже упомянул, Марксов человек богоподобен. Это существо титаническое, универсальное в своих возможностях, предназначенное к родовому бессмертию. Человек созидает себя в том же акте труда, посредством которого производит предметное богатство, он уже почти подчинил себе природу и превратил ее в свое "неорганическое тело".

Нет и намека на исчерпаемость планетных ресурсов, на возможные экологические угрозы, на загадки и ловушки демографии. Проблематика конечности индивидуального человеческого существования попросту отсутствует, словно серьезная философия никогда ею не задавалась.

Но где это титаническое существо в окружающем "наличном бытии"? Мы не обнаруживаем его ни на одной стадии истории и менее всего при современном (то есть самим молодым Марксом наблюдаемом) состоянии общества. Капитализм умерщвляет человека в наемном рабочем.

Он стягивает вселенную труда в "черную дыру" пролетарства, чтобы отсюда мог родиться новый, ослепительный мир.

Где-то четверть века назад наши философы (я также принадлежал к их числу) испытали одушевляющее воздействие Марксовых "Экономическо-философских рукописей", появившихся в русском переводе сперва в выпусках НСО философского факультета МГУ ', а затем в издании ИМЭЛ, "К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений" (М., 1956). Рукописи завораживали образом неотчужденного человека, резко контрастировавшим с казарменными эталонами людского совершенства, которые утвердились в советской литературе 50-х годов. Они сообщили новое дыхание нашему эстетическому, психологическому и педагогическому исследованию. Вместе с тем мало кто из тогдашних прозелитов молодого Маркса обращал внимание на то, сколь безотраден его отчужденный человек, то есть труженик, приведенный историей на Голгофу капиталистической эксплуатации.

Позволю себе с помощью Маркса воспроизвести основные черты облика и состояния будущего могильщика капитализма.

Пролетарий, согласно Марксу, "является рабочим уже только в качестве физического субъекта". Он попадает в полную зависимость от весьма односторонней машинообразной работы, которая превращает его "в абстрактную деятель- ' ность и в желудок". Значительная и все возрастающая часть рабочей массы "опускается до нищенства или до состояния погибающих от голода", и чем больше рабочий выматывает себя на работе, тем беднее становится он сам, его внутренний

Основная работа по их подготовке была проделана Э. В. Ильенковым и Г. Зайделем (ныне профессор в Лейпциге). В своем труде пролетарий (опять цитирую) "разрушает свой дух", "слабоумие и кретинизм" - вот что выпадает на его долю.

Но и это еще не все. В порыве диагностической беспощадности молодой Маркс заявляет следующее: рабочий обречен на "скотское одичание, полнейшее, грубое, абстрактное упрощение потребностей... Даже потребность в свежем воздухе перестает у рабочего быть потребностью... Полная противоестественная запущенность, гниющая природа становится его жизненным элементом... Человек лишается не только человеческих потребностей - он утрачивает даже животные потребности".

И что же - эта духовно опустошенная, слабоумная, одичавшая, ниже животного уровня опустившаяся порода человеческих существ должна возглавить универсальную эмансипацию? Этот новый варвар, этот человек-желудок призван освободить культуру от цепей отчуждения? Этот машиноподобный производитель - возвратить труду значение полноценной предметно-творческой деятельности?

Да, молодой Маркс требует без оговорок признать данный парадокс. Таково предложенное им кредо истинного радикализма и истинной революционности. Я вовсе не собираюсь утверждать, доказывать, что гуманистическая вера в обесчеловеченный пролетариат была иррациональным актом для самого Маркса. Нет, она подготовлялась особым типом рациональности, особой культурой интеллектуальной парадоксии, которая сформировалась в духовном движении, ведущем от "Философии религии" Гегеля к Д. Штраусу, Б. Бауэру и Л. Фейербаху. Маркс не был иррационалистом именно в той мере, в какой реализовал предельную, экстремистскую версию этих интеллектуальных критических расчетов с "германско-христианским духом".

Но что было делать революционеру и социалисту, не прошедшему школу немецкой диалектической теологии? Что было делать представителю самой рабочей массы, размышляющему над вопросом о положении и возможностях пролетариата совершенно безотносительно к диалектическому анализу "сущности христианства"?

В этих случаях упование на пролетарское воскресение из мертвых должно было либо принять законченно фидеистический характер, либо трансформироваться в какую-то форму социальной апологии пролетариата. Первая позиция в Западной Европе середины XIX века была почти невозможна; вторая обещала получить широкий отклик в формирующемся рабочем движении. Основоположники марксизма достаточно хорошо поняли данное обстоятельство. В 18451847 годах (в "Немецкой идеологии" и "Коммунистическом манифесте" прежде всего) они немало сделали для того, чтобы выработать экзотерическую и рационализированную версию пролетарского мессианства.

У меня нет возможности в деталях проследить этот процесс и сформулировать десятки оговорок, предполагаемых требованиями исторической корректности. Я ограничусь тем, что обрисую некоторые основные установки, входящие в состав рационализированного пролетарского мессианизма.

1. Полная безотрадность пролетарского бытия и сознания, которая в "Экономическо-философских рукописях" описывалась так, как если бы она уже стала фактом, теперь приобретает статус неумолимой объективной тенденции, исторически близкой грозящей опасности. Рабочий рискует вконец обесчеловечиться, если немедля не подымется на революционную борьбу. Любые соглашения и компромиссы, любые надежды на реформистское улучшение существующего общественного порядка пагубны в перспективе спасения ("чем хуже, тем лучше" - такова молчаливо предполагаемая "Коммунистическим манифестом" формула активистского катастрофизма).

2. То, что в "Рукописях" еще фигурировало в качестве диагностической характеристики наемного рабочего ("машиноподобие", "животное одичание", "кретинизм", "абстрактное упрощение потребностей" и т. д.), получает значение обвинительного вердикта, предъявляемого капиталу и капиталисту. Вера в пролетариат, оставаясь сама по себе умозрительной, чувственно-практически заявляет о себе как ненависть к его угнетателям, ко всему миру частной собственности, товарно-денежных отношений и буржуазного богатства (главное - отнять награбленное, учредить общественную собственность на средства производства, а остальное приложится).

3. Отчаянная вера "Экономическо-философских рукописей" не боялась крайних сомнений. Они достаточно ясно обозначены Марксом в манускрипте, получившем впоследствии название "Частная собственность и коммунизм".

Поскольку пролетариат - это класс экспроприированных средних и мелких собственников, постольку он подвержен зависти к частной собственности, а потому тяготеет к казарменно-уравнительным программам ее обобществления, к принудительному и однотипному "орабочению" всего населения и (договорим до конца) - к административнототалитарному регулированию хозяйственной жизни '. Такова опасная проспективная иллюзия пролетарского сознания, характерная прежде всего для ранних стадий развития рабочего класса.

Показательно, что в работах 1845-1847 годов эта тема собственных, органичных для пролетариата заблуждений (примитивно-варварских утопических проектов будущего) стушевывается и исчезает. Она как бы вытесняется из марксистской критической теории куда-то в подсознательное.

В поле осмысленности остаются буржуазные, мелкобуржуазные и феодальные социалистические утопии. В "Немецкой идеологии" пролетариат рисуется как общественная группа, которая обладает истинным бытием, а потому не производит никаких форм ложного сознания, никаких классово ограниченных иллюзий (напомню, что само понятие "идеология" используется в этой работе Маркса и Энгельса для обозначения именно ложного сознания - ограниченного по содержанию, но претендующего на универсальную значимость). Пролетариат может подвергаться дезориентирующему воздействию извне (со стороны либерально-буржуазных или мелкобуржуазных доктринеров), но сам по себе является классом принципиально "неидеологичным".

На мой взгляд, это было самое опасное звено в доктрине рационализированного пролетарского мессианизма. Марксово учение об идеологии создавало предпосылки для своего рода идолопоклонства по отношению к пролетарской массе, для щадящих и послабительных оценок пролетарских доктринеров. Достаточно, скажем, сравнить изобличительный, придирчивый, ничего не пропускающий критический анализ сочинений немецких мелкобуржуазных радикалов в "Святом семействе" и панегирические реплики Маркса по адресу Вейтлинга, который в своей "Гарантии гармонии и свободы" предложил программу немедленной ликвидации рынка и денег, общинно-цеховой организации национального хозяйства и трудармейской дисциплины.

Неправильно было бы утверждать, что Маркс и Энгельс потакали плебейскому эгалитаризму, зависти и мстительности. Речь скорее должна идти о том, что эти настроения оказывались как бы в "слепом пятне" марксистского идеологического анализа и молчаливо им легитимировались.

Для условий Западной Европы второй трети XIX века это была не такая уж страшная беда, поскольку сами раннепролетарские иллюзии находились здесь в стадии естественного отмирания.

Совсем иное дело Россия конца XIX- первой трети XX века. К марксистской теории она обращается в пору становления национального капитализма, когда на социальную арену выбрасывается огромная масса предпролетарского охлоса (сельской бедноты, деклассированной мелкой буржуазии, пауперов и люмпенов). Именно в этой стране и должен был трагически сказаться основной пробел марксизма - его оккультно-благодушное отношение к наличному сознанию рабочего класса, а это значит, и к возможным уродливым деформациям его собственного движения и его политической партии.

Разумеется, после революции 1848 года (а особенно в 70-80-х годах) концепция Маркса - это уже далеко не только рационализированный пролетарский мессианизм.

Она включает в себя системно-диалектическое представление о классовых отношениях. Умудрена полемикой с бунтарскилевацкими коммунистическими доктринами - не в последнюю очередь с российскими (идеи Бакунина). Маркс постепенно избавляется от первоначальной европоцентристской ограниченности своего исследовательского кругозора. Он внимательнее вглядывается в хозяйственное развитие Североамериканского континента, где капитализм (в отличие даже от "классической" Англии) имел по логике причитающуюся ему историю, то есть формировался на массовой базе независимого высокотоварного производства, без насильственной и эксплозивной пролетаризации больших масс населения. Он лучше видит теперь своеобразие хозяйственных процессов, происходящих в России, Восточной Азии и Латинской Америке. Он посылает эпистолярные предупреждения против попыток "прямого наложения" его понятий на специфические социально-экономические отношения слаборазвитых стран. И в общем-то, мне кажется, достаточно ясно понимает, что его ранние работы дают немало поводов для того, чтобы революционная интеллигенция этих стран восприняла их как экстремистский вариант романтической критики капитализма и самой западноевропейской цивилизации.

Вместе с тем основные установки, отстаивавшиеся в 1845-1847 годах, Марксом не дезавуированы и не преодолены. Порой (скажем, в XXIII-XXIV главах первого тома "Капитала") они властно подчиняют себе новый по типу теоретический анализ.

Но самое существенное заключается в том, что идеология пролетарского мессианизма возрождается и формируется самим русским революционным движением. Не "Гражданской войной во Франции" и не третьим томом "Капитала" вдохновляются первые наши марксисты. Маркс для них - это прежде всего автор "Коммунистического манифеста", "Нищеты философии" и двадцать четвертой главы первого тома "Капитала". Катастрофизм в истолковании исторической эпохи, эсхатологические ожидания полного обновления социальной жизни, которое должно повлечь за собой обобществление собственности, культ политической левизны - все это вновь оживает в русском революционном марксизме '. И до пределов возможного доводится здесь

Замечали ли вы, что в языке российской революционной социал-демократии, а затем в языке большевизма и всей нашей последующей партийной печати выражение "левый" непременно употребляется в кавычках, а выражение "правый" без кавычек. Каждый корректор знает, что писать надо: правый и "левый" уклон, правый и "левый" оппортунизм, хотя едва ли задумывается над реальными истоками этой странной стилистической нормы.

Выражение "левый" применительно к оппортунизму непременно берется в кавычки, потому что левизна левого оппортунизма считается мнимой. Предполагается, что в действительности истинный марксизм всегда левее (то бишь революционнее) левого оппортунизма.

Вместе с тем эпитет "левый" по отношению к самому истинному марксизму не применяется (никто и никогда не говорил: "ВКП(б) самая левая партия нашей современности"). Истинный марксизм на деле левее любых псевдолевых ("левых") течений и группировок, но он не левый, поскольку вообще никуда не уклоняется.

Закавыченное выражение "левый" - выразительный лингвистический курьез, достойный внимания психоаналитиков. Оно сродни неисправимо комичному председательскому призыву: "Разрешите открыть наше закрытое партийное собрание". Оно обнаруживает, что левизна - это бессознательный императив российского революционного марксизма, который одновременно - на уровне легального политического сознания - противится существованию любых уклонов, оппозиций и фракций.

Над закавыченностью выражения "левый" (это небезынтересно для корректоров) позволил себе однажды порассуждать И. В. Сталин. Если я не ошибаюсь, это был его дебют по теме "марксизм и вопросы языкознания".

Вместе с тем отдельные установки, входящие в структуру пролетарского мессионизма, продолжают жить и актуализируются в кризисных ситуациях. Это относится прежде всего к идее пролетарской привилегии на истину, к представлению о неискаженности (выражаясь языком молодого Маркса, "неидеологичности") сознания трудящегося человека.

Всем известно, насколько широко распространена в нашем обществе убежденность в том, что участие в материальном производстве дает непосредственное и безобманное "знание жизни", позволяющее понимать экономику лучше экономистов, а кино - лучше кинематографистов. Этому умонастроению десятилетиями льстила советская пропаганда, достаточно успешно привлекая цитаты из классиков.

В годы перестройки оно обнаруживает себя в самых разнообразных и причудливых формах.

Так, считается желательным, чтобы рабочие в советском парламенте непременно были представлены рабочими делегатами: это способствовало бы не только наилучшему выражению их насущных интересов, но и безошибочному пониманию всей совокупности общественных проблем. Считается желательным, чтобы прошлое нашей страны изображалось таким, каким его переживали простые труженики и каким оно сохранилось в их памяти. Считается почти самоочевид- ным, будто рабочая масса могла участвовать в бесчинствах и преступлениях минувших десятилетий только потому, что была соблазнена и обманута, сама же смотрела на вещи, может быть, и простодушно, но правильно. Рабочий класс от рождения жил в истине и пребудет в ней до конца веков, какими бы кривыми путями ни шла история и куда бы ни толкали ее лжетеоретики, преступные партийные лидеры и аппаратные верхи...

Воззрения подобного рода - одновременно и горделивые, и жалкие - наиболее распространены в малоквалифицированных, низкооплачиваемых и специально обойденных слоях рабочего класса. Однако в условиях общего ухудшения материального положения трудящихся, хозяйственных неурядиц и политической неопределенности (а это сегодняшние наши условия) они могут получить самое широкое признание и, что всего опаснее, активно насаждаться и использоваться консервативно-популистскими организациями, подобными, скажем, ОФТ.

Какие обязанности это налагает на интеллигенцию, сочувствующую демократическому обновлению, на людей, профессионально занимающихся проблематикой общественного сознания?

На мой взгляд, здесь возникают две задачи, решение которых (сразу подчеркну это) предполагает независимое и творческое использование марксистского теоретического наследия.

1. Растущее плебейско-пролетарское чванство должно блокироваться широким фронтом исследований и публикаций, посвященных критической истории российского рабочего класса. При написании этой истории необходимо применять те методы классово-социального анализа и ту презумпцию теоретической безжалостности, которые Маркс отработал в критике непролетарских политических движений (образцовым в этом отношении я считаю его анализ буржуазии и мелкой буржуазии в "Восемнадцатом брюмера ЛуиБонапарта"). Центральной проблемой критической истории российского рабочего класса должен стать вопрос о роли раннепролетарских иллюзий в утверждении военнокоммунистических и административно-тоталитарных концепций социализма.

2. Пролетарский мессианизм не изживет себя до конца, пока не будет теоретически доказано, что справедливое завершение истории вовсе не обязательно должно быть царством труда и что фабрично-заводской рабочий класс - это эпизодический и, в сущности говоря, уже отживающий персонаж в истории материального производства.

Для борьбы с плебейско-пролетарским чванством необходима критическая футурология. И, как это ни странно на первый взгляд, одним из условий ее утверждения в современной культуре может быть новаторское осмысление Марксовых представлений о коммунизме.

Напомню, что уже в первых набросках программы человеческой эмансипации (в той самой статье "К критике гегелевской философии права. Введение", к которой восходит сам марксистский пролетарский мессианизм) фигурирует понятие "устранение пролетариата". Его мощный смысловой потенциал раскрывается в "Очерках критики политической экономики" 1858-1859 годов и в знаменитом (всегда шокировавшем самих марксистов) рассуждении о коммунизме, содержащемся в "Капитале", - рассуждении об обществе, которое находится "по ту сторону материального производства" и "по ту сторону труда".

Разумеется, и эта идея "потусторонности" по отношению ко всей прошедшей, экономически детерминированной истории, и такие понятия, как "производительная сила науки" или "свободное время, выступающее в качестве истинной меры общественного богатства", представляют собой не более чем концептуальные эскизы. Не следует цепляться за более конкретные расшифровки, которые пытался дать им сам Маркс, поскольку они обременены узкими культурнотехнологическими ассоциациями, соразмерными условиям и возможностям XIX столетия. Надо как раз отнестись к концептуальным эскизам Маркса как к масштабным символическим шифрам, в толкование которых могут вовлекаться все догадки, подсказываемые современным (постиндустриальным, технотронным и т. д.) производством.

Важно понять, что Марксово представление о коммунизме - это не научно-технический прогноз, а скорее социальное (нерелигиозное) пророчество. Поскольку это пророчество, с ним следует обращаться экзегетически, то есть выстраивать его многообразные предельно мыслимые толкования, подчиненные только общегуманистическим ценностям и футурологическому критерию "это по крайней мере не невозможно". Поскольку же это пророчество нерелигиозное,

его содержание не должно входить в состав актуально действенной веры, не должно пониматься как провозвестие, которое вот уже скоро, "вот уже завтра" исполнится и воплотится.

Коммунизм - не программная задача (будь то по "минимуму" или по "максимуму"). Это скорее "сверхзадача", то есть идеальный ориентир, достижение которого вовсе не гарантировано самотеком истории. Он может включать в себя поэтому и такие цели, осуществление которых почти невероятно, но от которых мы тем не менее не можем отказаться по нравственному устройству нашего существа.

К числу таких целей принадлежит и существование "по ту сторону материального производства", когда техника доставляет человеку все элементарно необходимое для жизни, и никто уже не обладает обременительной привилегией "до- бытчика" и не может чваниться даже "потом лица своего".

Вы спросите: а для чего, собственно, нужны исторически негарантированные цели, к которым посильно лишь бесконечно стремиться? Да вот для того хотя бы, чтобы ни одна общественная группа, ни одна особая категория людей, входящая в структуру современного социума, не могла мыслить себя как извечная константа общественной жизни, или говоря попросту - как "пуп земли".

То, что человек представляет собой существо, которое не может не задаваться негарантированными (лишь в пределе, лишь в бесконечности достижимыми) целями, было впервые осознано классической философией. Яснее всего это выразил Иммануил Кант, мыслитель, обладавший наивысшей за всю историю мысли культурой полагания идеала. И именно Кант понял и выразил то обстоятельство, что способность (а также обреченность) человека полагать практически неосуществимые цели есть следствие его небожественности.

Сегодня нам, как никогда, нужна кантовская культура ориентирующего отдаления желаемого. Если мы ею не овладеем, мы вообще рискуем потерять гуманистический идеал.

Слишком долго марксисты злоупотребляли его "программными приближениями", слишком долго обращались с ним в соответствии со словами нынешнего молодежного шлягера:

Запряги мечту в повозку дней, Да тяни поводья посильней!

Но чтобы овладеть культурой полагания идеала, надо покончить с концепцией человеческого богоподобия, с идеей титанизма, которая, как мы видели, изначально определяла Марксово переживание истории. Мечту Маркса можно спасти, лишь решительно отбросив его юношеский миф.

Человек не Бог. Эта мысль, детально проработанная в высокоразвитых религиях (в христианстве прежде всего), должна быть хорошо понята и верующими и неверующими.

Даже если Бога нет, человек - не Бог. Поэтому и от распятого человека нельзя ожидать чуда спасения, чуда преображения социальной вселенной. Крайнее угнетение, беднота, обездоленность делают людей достойными крайнего сострадания. Но надеяться можно только на человека, еще не придушенного насилием и произволом, на человека, который не разучился ценить нормальные, правовые, политические и социальные условия существования и развития.

А. И. ГЕЛЬМАН "Это драма, которую надо изучать"

Я не специалист по Марксу, хотя читал его достаточно много. Тут говорили, что Маркс ученый, и это главное. Меня смущает в этой связи вот такое обстоятельство: как ученый Маркс доказал, что капитализм есть нечто объективно неизбежное. Следовательно, капиталисты, как и рабочие, абсолютно неизбежны; и как люди, капиталисты не виноваты в том, что они капиталисты. И тут же, тоже как ученый, но уже не только как ученый, он призывает уничтожать капитализм... Меня смущает вот этот человеческий момент. Смущает отсутствие здесь понимания именно как у ученого, что капиталисты - это их судьба. Это случай, что они капиталисты. Их не могло не быть при капитализме. Во всяком случае, какая-то часть людей не могла не быть капиталистами. А то, что именно эти люди капиталисты, это уже дело судьбы и случая. Маркс же становится сразу, полностью не на сторону истины, а на сторону пролетариата.

И тут он уже не как ученый воспринимает и оправдывает ненависть пролетариата к богатым. Между тем, как ученый, он должен был бы объяснять пролетариату, что эти люди не виноваты в том, что они капиталисты, и что именно нужно изменить в этом обществе (я не буду говорить, что изменить), не трогая этих людей. Даже если это было бы невозможно сделать во время революции, то все равно Маркс как ученый не должен был становиться не на сторону истины, а на сторону части этой истины.

Отсюда вытекают очень важные следствия. На днях мне показали брошюру, изданную на Кубе. Это одно из последних выступлений Фиделя Кастро, которое называется "Социализм или смерть". Конечно, когда человек становится перед выбором - социализм или смерть, - ясно, что он предпочитает социализм. Наверное, этот лозунг можно было бы чуть подправить и сказать: "Марксизм или смерть".

Я понимаю, что я огрубляю. Но тем не менее трудно сказать: или марксисты извратили Маркса, или марксизм извратил марксистов. Тут, видимо, произошло и то и другое.

Очевидно, марксизм помог марксистам извратить Маркса.

Есть здесь какая-то кольцевая диалектика.

Следующий момент, который меня смущает.

Я думаю, чрезвычайно важно то, что я назвал бы культурой борьбы - классовой борьбы, любой. Борьба, мы видим это, неизбежна в обществе. Люди с людьми всегда боролись и будут бороться. И здесь Маркс был последователем определенной традиции. Видимо, в европейской культуре изначально заложен ген жестокой борьбы, некое деление людей на плохих и хороших (в отличие от восточной культуры, где несколько иной взгляд на человека, на борьбу между людьми). Плохие люди - это те люди, которых не жалко, это как бы и не люди, и с ними можно делать все что угодно. Маркс, как мне кажется, унаследовал эту культуру отношения к борьбе, более того, ее радикализировал, придал ей более логический смысл, какую-то жесткую определенность.

Марксизм отличается еще и самоуверенностью, утверждая, что это он именно та теория, которая переделает жизнь, в соответствии с которой ее и нужно переделывать, и никакой другой теории на этот. счет быть не может. И это передается от Маркса, от марксизма к тем, кто читает его, кто пытается действовать в соответствии с этой теорией.

И если говорить о Марксе как об ученом, то нельзя не сказать, что ученый не вправе быть таким самоуверенным.

Это, я бы сказал, излишняя самоуверенность. Эта самоуверенность как бы продолжается, ощущается и сегодня.

И что я еще хотел бы сказать? Мне кажется, что марксизм - одно из последних учений эпохи нетотальных опасностей. (Маркс-то, конечно, не мог так эту эпоху называть, он не мог и предположить, что начнется эпоха тотальных опасностей.) Что это значит для меня?

Эпохе этой присуща определенная логика (по крайней мере, один пункт этой логики я могу назвать). А логика такая: поскольку, как считалось в эпоху нетотальных опасностей, человечество бессмертно, то отдельный человек, группа людей - не столь уж и важно - могут и погибнуть, это же классовая борьба! В этом-то он как раз был ученым.

Человечество, считал он, движется дальше, и эти жертвы лишь издержки истории.

Сейчас же, когда мы, как я думаю, где-то в середине этого столетия переступили черту и попали в эпоху или эру тотальных опасностей и вечность человечества - уже под вопросом, мы. совсем иначе ощущаем значение свободы, значение каждого отдельного человека.

Тут говорят: умер ли Маркс? Мне кажется, что сейчас все законы истории как бы замерли. Ведь когда существует тотальная опасность, история лежит на плечах живущих поколений. И они несут на себе этот конец истории. Тут уже мы не зависим от Марксовых или других законов истории, а лишь от реального поведения и взаимопонимания нас, живущих ныне. Думаю, многие марксовские положения в связи с наступлением новой эпохи как бы перестали работать.

Мне кажется, что сегодня на марксизм нужно смотреть как на историю определенной драмы, которая длилась полтора столетия. И изучение, анализ этой исторической драмы имеет большое значение. И в этом смысле важна не констатация, что марксизм умер, а анализ того, что произошло с историей марксизма. Тогда мы многое поймем и про себя, нашу сегодняшнюю историю. Иначе говоря, марксизм жив как некое историческое свидетельство и трагедия, которую мы должны очень внимательно и добросовестно, не злобясь на Маркса, изучать.