Лекция XV

Почтенное собрание!

Мы начнем настоящую лекцию с замечания, которое послужит истинным заключением для исследования, законченного в предыдущей лекции, и вместе с тем откроет исследование, предпринимаемое нами сегодня, являясь, таким образом, переходным пунктом между обоими. Содержание этого замечания все время молчаливо предполагалось нами, теперь же мы хотим высказать его ясно и определенно.

Мы вывели все характерные черты нового времени и способы и пути, какими они развились из христианства. Но все, что становится принципом явления, именно поэтому растворяется в явлении и, невидимое для внешнего чувства, может быть заметно лишь для более проницательного размышления. Поэтому, поскольку христианство действительно стало принципом, оно уже более не является в ясном сознании современников; напротив, то, что последние принимают за христианство, именно поэтому еще не стало принципом, еще претворяется в собственную внутреннюю самостоятельную жизнь эпохи. Христианство имело для нас значение единственно истинной религии, и мы отвлекались от тех случайных модификаций, которые испытала эта истинная религия благодаря эпохе, в которую она впервые пришла в мир. И поскольку следствия этих случайных модификаций прочно укоренились в состоянии всего человечества (как мы показали это на всем современном строе европейской республики государств), теперь уже не замечают их источника и приписывают случайности то, что, однако, произведено христианством.

То же следует сказать и о других отношениях человеческого рода, выходящих за пределы государства. Для примера возьмем высшее после религии, науку, и именно ту отрасль последней, которая всегда имела наиболее решающее влияние на общее состояние всей науки и, по крайней мере молчаливо, хотя, по-видимому, не совсем несправедливо, притязала на законодательство по отношению к ней, именно философию, – что же зажгло в новое время любовь к философии, если не христианство? Что было высшей и последней задачей философии, если не верное постижение христианского учения и не его исправление? Посредством чего приобрела философия во всех своих видах всеобщее влияние и каким путем разлилась она из узкого круга посвященных по всему человечеству, если не при посредстве религиозных представлений и не путем изложения религии народу? В течение всего нового времени история философии настоящего всегда является историей религиозных представлений будущего; обе параллельно движутся вперед к высшей чистоте и своему первоначальному единству, и народный учитель религии постоянно является посредником между образованной и необразованной публикой. Таким образом, вся новая философия непосредственно (а через ее посредство все здание науки – косвенно) создана христианством. То же следует сказать и о других предметах, и единственным пребывающим и неизменным в вечном потоке нового времени мы должны признать христианство в его чистой и неизменной форме; и таким единственно пребывающим оно останется до конца времен.

Согласно намеченному нами ранее плану мы должны сегодня обрисовать характер общих и публичных нравов современной эпохи. После сказанного вы не будете удивлены, если и здесь мы будем вынуждены опять вернуться к христианству как общему принципу нравов нового времени.

Прежде всего, что называется “ нравами ” и в каком смысле употребляем мы это слово? Оно имеет для нас значение – и таково же, на наш взгляд, его значение для всякого словоупотребления, вполне понимающего себя, – значение привычных принципов взаимодействия людей между собою, ставших благодаря общему состоянию культуры второю природою, и именно по этой причине отнюдь не содержащихся в ясном сознании. Принципов, сказал я; следовательно это – не случайный и не определенный случайными основаниями действительный образ действий, но сокровенное, всегда остающееся неизменным, основание, которое можно предположить у предоставленного себе одному человека и из которого можно наперед безошибочно вычислить его будущее поведение. Ставших, сказал я, второю природою и потому не содержащихся в ясном сознании принципов; поэтому отсюда следует исключить все основывающиеся на свободе побуждения и основания общего поведения – как внутренние побуждения нравственности, моральности, так и внешние побуждения закона; то, что подлежит еще обдумыванию и свободному решению человека, не есть для него нравы, и поскольку какой-нибудь эпохе приписываются нравы, она рассматривается как бессознательное орудие времени.

Мы говорили уже ранее о том, что введение равенства всех перед правом и перед определенным, неукоснительно открывающим всякий проступок и наказывающим его заранее установленным образом законодательством (такое законодательство введено было в новое время опять-таки исключительно под влиянием христианства) в высшей степени благотворно повлияло на нравы граждан. Если (приблизительно так выразились мы) всякий внутренний соблазн к несправедливости по отношению к другим подавляется уже в своем зародыше несомненным сознанием того, что при этом нельзя рассчитывать на что-либо иное, кроме неминуемого наказания и потерь, то у народа совершенно исчезнет привычка даже к несправедливым помыслам или к самому незначительному их проявлению. Все, по-видимому, являются добродетельными, хотя, может быть, все еще только угрозы закона запугивают злые вожделения и сокровеннейшие тайники сердца; память об угрозе закона вошла в нравы и укоренила в них воздержание от внешнего проявления несправедливых помыслов.

Такие нравы, только удерживающие от дурного поведения, но еще отнюдь не побуждающие к доброму, можно назвать отрицательными добрыми нравами, т. е. всего лишь не дурными нравами; их насаждение есть отрицательный результат влияния законодательства (а через посредство последнего – и христианства) на общественные нравы.

Такое воздействие законодательства на нравы происходит с неуклонной необходимостью: раз несправедливость отнюдь не может рассчитывать на какие-либо выгоды и обречена испытывать лишения и ущерб, то у всех, кто любит себя и хочет своего благополучия, становится невозможным желание быть несправедливым. В тех случаях, когда, несмотря на действительную целесообразность законодательства, его влияние на нравы обнаруживается не в той степени, какой следовало бы ожидать, должно только исследовать, не объясняется ли это отсутствием уверенности в исполнении закона, – потому ли, что виновные могут с большой вероятностью надеяться остаться неоткрытыми, или же потому, что судопроизводство, судебное следствие и доказывание темны и запутаны и оставляют лазейки, через которые легко ускользнуть от правосудия. В таких случаях человек, испытывающий внутреннее искушение, обращается к государству со следующего рода аргументацией: «Десять или более человек сделали то же и остались безнаказанными; почему же откроют именно меня, одиннадцатого?» Или же он рассуждает так: «Я сам уже сделал это дело десть раз и не был открыт, попытаюсь же еще и в одиннадцатый раз! Если по несчастью меня и откроют, у меня все же останется десять выигранных ставок против одной», – и возражать против такого счета невозможно. В первом случае, при вероятности остаться незамеченным для обвинения, мы имеем, несмотря на хорошее законодательство, недостаток в постановке надзора; во втором случае, когда можно надеяться остаться не изобличенным уже после обвинения, мы имеем недостаток в количестве проницательных судей. В обоих случаях настоятельно требуется открыть причину недостатка: не происходит ли он от описанного выше затруднительного положения государства, которому нужны все его силы непосредственно для внешней самозащиты? И если бы такое государство, в ответ на советы улучшить полицию или усовершенствовать судебное следствие, жаловалось на неимение денег для таких расходов, следовало бы разъяснить его правительству, что внутренняя безопасность и мощь еще важнее внешней и служат опорою последней и что прежде чем начинать затраты на внешнюю безопасность, следует выполнить все расходы на внутреннюю. В том же случае, если бы такое правительство не позволяло делать подобные разъяснения – принудить же какое-нибудь правительство силой возможно еще менее, – оставалось бы только выразить ему пожелание, чтобы его принудила к необходимым реформам дошедшая до крайней степени внутренняя неурядица и вызванное ею крушение даже сознательных его планов.

В области судопроизводства такому правительству следовало бы разъяснить, что, какого бы уважения ни заслуживало стремление не осуждать решительно ни одного невинного и как ни мало следует отвергать результаты такого стремления, не меньше значения представляет, однако, противоположное стремление – отнюдь не оставлять виновных необличенными и безнаказанными, ибо ничто не препятствует одновременному осуществлению обеих задач, а без последней невозможно было бы решить и первую, и государству пришлось бы действовать вразрез со своею собственной целью.

Здесь мы дошли до того пункта, где слово принадлежит уже не мне и где вы сами должны судить о том, каково действительное влияние законодательства на нравы, в Европе вообще и в наиболее передовых ее государствах в частности, каковы пробелы в этой области (если таковые имеются) и каким образом должен здесь совершаться дальнейший прогресс нового времени.

Какова бы, однако, ни была степень влияния законодательства на отрицательные общественные нравы, во всяком случае эти нравы, раз они уже существуют, в свою очередь оказывают обратное воздействие на государство и на виды и качества его законодательства. Поскольку (как мы сейчас докажем) это так, поскольку законодательная деятельность государства определяется и обусловливается нравами граждан, а не самим законодательством, эта деятельность сама также составляет только нравы, именно – положительные нравы государства, ибо в этих случаях государство не только удерживается от несправедливости (это и без того достигается путем законодательства), но и приводится в своей законодательной работе к новым началам. Положительные же добрые нравы состоят в том, чтобы в каждой личности признавать и уважать человеческий род. Условием их проведения в законодательство государства являются отрицательные добрые нравы граждан. – Именно, можно установить следующее постоянное основоположение уголовного законодательства: чем достовернее, что наказание последует, и чем более эта достоверность влияет на нравы народа, тем мягче и гуманнее могут они быть. Но это смягчение наказаний относится собственно не к преступнику, с которым как таковым государство уже более не считается, но к роду, образ которого он, все же, еще носит в своей личности.

Разъясним это на примере. Тот, кто привык рассматривать вещи не односторонне, а в их глубочайших основаниях, без сомнения, согласится с тем, что индивидуум может стать настолько опасным для общества, что государство не будет иметь возможности избавить от него общество иначе, чем прекратив его жизнь. Но, вместе с тем, всякий, кто только не держится варварского Моисеева основоположения: «око за око, зуб за зуб», – согласится с тем, что государство должно прибегать к такому средству лишь в случаях крайней необходимости и только тогда, когда не остается никаких других средств; ибо преступник все же всегда останется членом рода и, как таковой, имеет право на возможно более долгую жизнь для самоисправления. Допуская смертную казнь только в подобных единичных случаях, мы можем оправдать такие приемы правительства, как публичные церемонии при исполнении приговора, отягчение смерти мучениями, выставление трупа для позорного осмотра, в крайнем случае лишь там, где только значительное количество таких ужасных зрелищ может заставить народ не предаваться при малейшем поводе зверствам. Для культурной и не склонной к проливанию крови эпохи достаточно, на наш взгляд, публичного произнесения смертного приговора; исполнять же последний должно втайне от народа, лишь выставляя затем труп для того, чтобы желающие могли убедиться в несомненности исполнения. – Словом, чем мягче становятся нравы народа, тем реже и мягче должны становиться принятые у него наказания, как те, которые состоят в лишении жизни, так и вообще все наказания.

Это постепенное смягчение уголовного законодательства становится, сказали мы, возможным для государства благодаря улучшению общественных нравов. Но чтó побудит государство к действительному осуществлению того, что стало только возможным благодаря наступлению этого условия? Я отвечу: государство будет вынуждено к этому общественным мнением как всей Европы, так, в частности, своего народа. До тех пор пока признание в каждой человеческой личности рода еще не укоренилось в нравах, народ еще склонен к насилиям и должен быть обуздываем суровыми и ужасающими наказаниями; после того как такое воззрение вкоренилось в нравы и насилия стали вследствие этого реже, становится невозможным долее терпеть, чтобы какое-то ни было носящее человеческий облик существо, какие бы за ним ни были преступления, подвергалось мучениям, словно напоказ; образованные люди с отвращением отводят взоры от такого зрелища, и весь мир презирает варварские правительства и нацию, среди которых еще существуют слишком суровые наказания. И, таким образом, правительство побуждается собственным и национальным честолюбием к согласованию уголовного законодательства с духом времени и проведению также и в этой области принципа добрых нравов.

Здесь я опять должен обратиться к вашему собственному суждению, предоставив вам самим сравнить в данном отношении прошедшее с настоящим и определить, на какой ступени находится наше время и каков путь его дальнейшего поступательного движения.

В связи с законченным нами только что рассуждением мы мимоходом указали, в чем состоят положительные добрые нравы. Их сущность – в привычке признавать каждую личность (не исключая ни одной) членом человеческого рода и желании быть ею признаваемым в качестве такового, в привычке обращаться с нею, как с членом рода и желании, чтобы она так же обращалась с нами. Я сказал: «признавать и желать быть признаваемым», «обращаться и желать, чтобы с нами обращались», – ибо то и другое неразрывно связаны, и кто не желает последнего, тот не исполняет и первого. Для кого безразлично, что думают о нем другие люди и как они обращаются с ним в области, выходящей за пределы предписаний права, тот презирает их и не ставит их ни во что, совершенно не придавая их суждению значения суждения рода. Правда, вечно будут существовать люди, своими дурными нравами вынуждающие других к справедливому презрению по отношению к ним. Но только такое презрение не должно составлять первоначальной формы нравов и должно возникать лишь в тех случаях, когда справедливо заслужено другими, причем здесь мы выходим уже за пределы нравов в область отчетливых понятий.

Главное определение установленного нами понятия добрых нравов таково: безусловно всякий индивидуум, только как таковой и только потому, что имеет человеческий облик, признается членом и представителем рода (это признание есть первоначальное, т. е. уделяется индивидууму, пока он не уничтожит его своими поступками); иными словами: все отношения к людям определяются и обосновываются убеждением в первоначальном равенстве всех людей. Но это равенство всех людей есть основной принцип христианства; следовательно, всеобщее бессознательное господство христианства и превращение последнего в истинно движущее начало общественной жизни является, вместе с тем, основанием добрых нравов или, скорее, непосредственно составляет эти добрые нравы. Я сказал: “ бессознательное ” господство; ибо христианство выражается здесь не в поучениях и проповедях, но стало самою действительностью, живет истинною жизнью, сокровенной в духе людей, и проявляется во всей их деятельности.

Предположение равенства людей действительно распространено в мире со времени появления христианства, и никто не действует вопреки ему, ибо это ни для кого невозможно. «Мы все равны перед Богом», – так говорят многие и мирятся с тем, что в будущей жизни мы действительно станем равны, ибо не имеют возможности изменить это; в здешней же жизни эти самые люди опираются на неравенство, изо всех сил стараются сохранить его и извлечь из него возможно большую выгоду. Поэтому, чтобы претвориться в истинно живые добрые нравы, христианский принцип равенства должен быть приложен к земным отношениям человечества. Это осуществляется законченным государством, которое одинаково охватывает всех, каждого на своем месте, и делает всех своими орудиями. Следовательно, господство христианства, но не исключительно идеальное, а прошедшее через государство и осуществленное в нем, – вот истинно добрые нравы; и этим дается дальнейшее определение их понятия: всякий индивидуум признается членом рода, когда мы смотрим на него и обращаемся с ним, как с орудием государства, и желаем, чтобы он так же смотрел на нас и так же обращался с нами. – Но, желая такого признания и обращения со стороны других, мы не можем желать обманывать их и поэтому должны действительно быть орудием государства и желать им быть, если и не в той области, как другие, то все же в той же мере, как и они.

Совершенное проникновение всех личностей государственностью, и вместе с тем – равенство всех в государстве, осуществляются лишь посредством совершенного уравнения прав всех людей. Следовательно, истинно добрые нравы состоят в том, чтобы предполагать это равенство прав всех людей, по крайней мере, как нечто, что должно осуществиться, и обращаться с каждым человеком согласно с таким предположением, желая вместе с тем соответствующего этому предположению отношения и с его стороны. Отсюда же ясно, что неравенство прав есть истинный источник дурных нравов, а безмолвное предположение, будто это неравенство есть необходимое вечное состояние, и есть не что иное, как дурные нравы.

Постараюсь выяснить это более подробным рассуждением. – Возьмем, прежде всего, противостоящие друг другу группы: сравнительно зажиточное и образованное среднее сословие и привилегированные роды. Со стороны первого сословия дурные нравы могут выражаться, с одной стороны, в слишком высокой оценке отличий привилегированных родов: не ограничиваясь требованиями приличия, исполняемыми всяким рассудительным человеком, оно будет в таком случае унижаться до рабски подобострастного и пресмыкающегося отношения к этим родам; или же, с другой стороны, – дурные нравы могут здесь выражаться в завидовании этим отличиям и ожесточенном возмущении против них, представляющем их (из ненависти или по недостатку здравого размышления) в ложном и ненавистном свете. Отсюда ясно, в чем состоят, с другой стороны, дурные нравы привилегированного сословия: или оно не отклоняет с надлежащим негодованием неподобающих ему почестей и отвечает снисходительным презрением людям, которые дают повод к этому, или же оно держит другое сословие в строгом отдалении от себя и замыкается от общения с ним.

Каким образом может совершиться мирное объединение этих отчужденных друг от друга частей одного государства? Как возможна их согласная жизнь в единых добрых нравах? Лучше всего осуществить это может наука, которая должна для этого находиться первоначально в руках среднего сословия; именно от последнего должно исходить ее распространение. – Если бы наука первоначально была достоянием привилегированных родов, то можно было бы опасаться, что они будут пытаться удержать ее в своем исключительном владении, присоединяя, таким образом, к привилегии случайности еще гораздо более значительное преимущество истинной ценности. От истинно-научного образованного представителя среднего сословия естественно ожидать, что он поймет и осмыслит эти привилегии в их истинном значении и ценности – т. е., думаю я, приблизительно так, как они обрисованы выше – и именно поэтому будет столько же далек от слишком высокой их оценки, сколько и от того, чтобы завидовать им. Научно образованный человек, принадлежащий к привилегированному сословию, приобретает собственную, новую личную ценность, которая располагает его открыть глаза для света, проливаемого наукой на привилегии, какие ему подарила при его рождении случайность. Различие в незначительном исчезнет для них перед равенством в высшем, наиболее ценном для обоих.

Обоим сословиям, соединенным этой связью, противостоит народ, – масса, занятая механическим и физическим трудом и почти вся лишенная весьма необходимого для нее законченного образования. Эта масса чувствует свое ежедневное бремя и видит, что высшие сословия, наслаждаясь богатством и удобствами, не участвуют в ее механической работе; она не знает и не понимает, что и эти сословия применяют свой труд и усилия в других отраслях, – не знает, насколько плодотворна и важна их деятельность для целого и как она необходима даже для самих народных масс; ей непонятно, в частности, даже и то, какое великолепное богатство создается для целого ее собственным трудом, трудом низших классов. При таких условиях в характер народных масс неизбежно вкореняются дурные нравы, состоящие в том, что высшие сословия считаются исключительно “угнетателями”, живущими народным пóтом, и всякое приношение с их стороны вызывает лишь заподозривание их исканий новых выгод. Бороться с таким состоянием и улучшать такие нравы возможно лишь путем распространения живого убеждения в том, что народные массы служат не произволу отдельного лица, а целому (и лишь настолько, насколько оно нуждается в их службе), и что таково же назначение каждого из граждан, к какому бы сословию он не принадлежал. Но для того, чтобы народ мог проникнуться таким воззрением, действительность должна соответствовать ему: пусть не надеются обмануть низшие сословия в вопросах, касающихся их выгоды! Поэтому или необходимо действительно ввести равенство прав или же привилегированные должны постоянно и открыто действовать так, как будто оно уже введено. Указывать и разъяснять низшим сословиям такой образ действий привилегированных классов есть дело народного учителя, посредника между обоими сословиями, знакомого со строем понятий народа и его языком; иными словами, народу должно давать знание не только религии, но и государства, его целей и законов; и это знание должно быть глубоким и точным.

Поясню свою мысль на определенном примере. Крупный землевладелец должен был бы жить так, чтобы он (или же от его имени народный учитель) мог, нисколько не уклоняясь от истины и очевидной для всякого действительности, обращаться к своим крестьянам с такими речами: «Хотя я имею в сто или тысячу раз больше каждого из вас, но ведь я не состоянии есть, пить и спать за сто или тысячу человек. Предприятия, за которыми вы ежедневно меня видите, производимые мною в крупных размерах опыты с новыми способами ведения хозяйства, распространение из отдаленных стран новых, более благородных пород животных, новых растений и семян, непривычному уходу за которыми еще следует учиться, требуют значительных расходов и предварительных затрат и способности выдержать возможную неудачу. Все это невозможно для вас и от вас не требуется. Но вы можете перенять и позаимствовать то, что удалось мне, и избавлены от необходимости пускаться в рискованные опыты, ибо я уже сделал их за вас. Мои стада постепенно дадут вам освоившийся уже с местным климатом более благородный племенной скот; с моих полей будут пересажены на ваши более доходные растения, акклиматизировавшиеся уже здесь, и одновременно с этим вам будет сообщено изученное и проверенное на мой счет искусство ухода за ними. Правда, мои амбары переполнены всякого рода запасами; но запирал ли я их когда-либо перед кем-либо из вас, когда он нуждался в моей помощи? Кто из вас был когда-либо в нужде и не получил от меня помощи? То, в чем не нуждаетесь вы, потечет по первому знаку государства в страдающие от нужды провинции нашего отечества. Не завидуйте деньгам, которые я получу за это. Они будут употреблены точно так же, как я употреблял на ваших глазах все, что имел; ни одна копейка из них – такова моя воля – не должна быть потрачена без пользы для высшей культуры. При этом я во всякое мгновение готов уступить свои деньги государству, если оно будет нуждаться в них для уплаты жалованья своим войскам или для помощи своим провинциям, и готов отдать ему свои земли, если последние нужны для расселения избыточного населения. Я ручаюсь вам за то, что вы не увидите при этом на моем лице ни малейшей досады. Если же в моих деньгах и землях нет нужды, и они должны перейти к моим детям, то, ведь, последние воспитаны мною так, что будут поступать, как я, и будут учить своих потомков поступать таким образом до конца дней».

Таковы публичные и общераспространенные добрые нравы. Насколько преобладание таких нравов увеличилось в наше время по сравнению с прежними временами в тех государствах, которые, вместе со своими обитателями, достигли вершины культуры, каковы еще пробелы в этом отношении и каким путем должен поэтому идти вперед наш род, – ответить на эти вопросы я предоставляю тем из вас, которые имели случай делать наблюдения в этой области, и тем охотнее так поступаю, что сам я уже много лет (а по отношению к некоторым странам и никогда) не имел возможности производить такие наблюдения, особенно над отношениями образованных сословий к народу. Моей задачей было только установить общие принципы для такого вашего суждения. – Резюмирую еще раз. Назначение и ценность каждого человека – в том, что он отдает себя и все, что он есть, что у него есть и на что он способен, на служение роду, т. е. (так как и поскольку вид служения, в котором нуждается род, определяется государством) государству. Безразлично, в какой области делает это личность и сама ли она выбрала себе эту область или же последняя указана ей государством; важно лишь то, что она так поступает; и должно уважать людей не в зависимости от того, какова область их деятельности, но сообразно степени, в какой они делают свое дело на своем месте. Даже того, кто не исполняет этого своего назначения или же исполняет его крайне несовершенно, следует уважать как человека, который имеет возможность выполнять его и который еще, может быть, когда-нибудь сделает это; и соответственным с этим должно быть и наше отношение к такому человеку. – Точно так же никто не может требовать от других почтения и уважения иначе, чем ссылаясь на такое основание, и не может выставлять притязаний на какое бы то ни было значение среди людей иначе, чем исходя из изложенной точки зрения. И таким путем совершенно уничтожится всякое влияние сословных различий на взаимные отношения людей, и все граждане государства, а в конце концов и весь человеческий род, соединятся в одинаковом взаимном уважении и проникнутом уважением отношении друг к другу, ибо такое уважение будет иметь одинаковое и в равной степени общее всем основание.