Лекция IX

Почтенное собрание!

Научное состояние третьей эпохи достаточно обрисовано в предыдущих лекциях отчасти само по себе, отчасти – в обеих смежных с наукою областях. Прочие основные черты и характерные определения всякой эпохи обусловливаются и определяются ее общественным состоянием и особенно состоянием государства в данное время. Поэтому мы не можем продолжать своей характеристики, пока не рассмотрим, на какой ступени находится – разумеется, в странах высшей культуры – государство третьей эпохи, насколько в нем выражено и осуществлено абсолютное понятие государства и насколько это не достигнуто.

Ни одно из человеческих отношений не оставляет нашему роду меньше свободы и не связывает его сильнее, чем государство. Состояние последнего определяется преимущественно состоянием, в котором находится вся масса составляющих государство личностей, ибо это состояние связывает руки самым светлым умам и неограниченнейшей власти и ставит предел выполнению их планов. Таким образом, государственное устройство известной эпохи есть результат ее прежних судеб, ибо последние определяют ее теперешнее состояние, которое, в свою очередь, определяет ее государственное устройство. Следовательно, последнее может быть понятно – если говорить о понимании в том смысле, в каком мы здесь стремимся понять нашу эпоху, – не иначе, чем из истории своей эпохи.

Но тут нас встречает новое затруднение. Именно, наша эпоха весьма далека от единства воззрений на историю и еще более далека от согласия или даже хотя бы от знакомства с тем воззрением на историю, которое принимаем мы, руководясь наукой разума. Поэтому, прежде чем применять в дальнейшем это воззрение, мы должны изложить и обосновать его; этой задаче мы и намерены посвятить сегодняшнюю лекцию.

Требовать от нас такого разъяснения тем естественнее, что история есть часть науки вообще, именно, наряду с физикой, одна их двух частей эмпирии и, определенно высказавшись в предыдущем о сущности каждой из этих наук, мы все же упомянули об истории лишь мимоходом. С этой стороны сегодняшняя наша лекция еще может быть отнесена к той части целого, в которой мы до сих пор давали характеристику существа науки вообще; она должна замыкать эту часть и открыть нам переход к новой части.

Отнюдь не с целью заранее стеснить ваше собственное суждение, а только для того, чтобы с силою у вас его вызвать, я объявляю, что выскажу теперь исключительно яcные и непосредственно очевидные, по моему мнению, положения, которые, конечно, можно не знать, но, раз познав, невозможно оспаривать.

Я начинаю свое определение сущности истории с метафизического положения; доказательство последнего дается в науке разума и не может быть приведено здесь в виду популярного характера нашего изложения; но помимо того об этом положении свидетельствует и естественное чувство истины, и, отвергая его, мы теряем под ногами почву во всем царстве знания. Это положение таково: все, что действительно существует, существует с безусловною необходимостью и с безусловною необходимостью существует именно так, как существует; оно не могло бы не существовать или быть иным, чем оно есть. В истинно сущем нет поэтому возникновения, изменений или произвольного основания. – Единое истинно сущее и существующее безусловно само через себя есть то, что все языки называют Богом. Бытие Бога не есть “основание” или “причина” (или что-нибудь в этом роде) знания, так чтобы оно было отделимо от последнего, но оно есть именно само знание; бытие Бога и знание – одно; в знании Бог существует совершенно так же, как и в самом себе, – как безусловно на себе основывающаяся сила; и скажем ли мы: «Он существует», – или же скажем: «Знание существует», – в обоих утверждениях один и тот же смысл. В высшем умозрении может быть сделано совершенно очевидным также и это последнее положение, приводимое здесь лишь как вывод.

– Далее: мир существует только в знании, и само знание есть мир; поэтому мир опосредствованным путем (именно – чрез посредство знания) есть само бытие Бога, как знание есть непосредственно это бытие. Следовательно, говорить, что мир мог бы и не существовать, что было время, когда он не существовал, и другое время, когда он возник из ничего благодаря произвольному акту Божества, акту, которого последнее могло бы и не совершать, – это совершенно то же, что утверждать, будто Бог мог бы и не существовать, будто было время, когда он не существовал, и другое время, когда он, решив существовать, возник из ничего в акте произвола, в акте, которого он мог бы и не совершать. Бытие, о котором мы только что говорили, есть абсолютно вневременное Бытие; и то, что полагается в этом Бытии, познаваемо только a priori, в мире чистой мысли, и неизменно и неизменяемо во все времена.

Знание есть, как сказано, существование, проявление, совершенное отображение божественной силы. Поэтому оно существует само для себя: знание становится самосознанием; и в этом самосознании оно есть для себя собственная, основывающаяся на себе, сила, свобода и деятельность, ибо оно есть отражение божественной силы; – оно есть все это как знание, т. е. вечно непрерывно воспроизводит в себе все бóльшую внутреннюю ясность знания, развивая последнюю на определенном предмете знания, от которого оно отправляется. Этот предмет, очевидно, является определенным нечто, которое могло бы быть и иным, ибо оно существует, и все же не может быть понято в своей первооснове, но служит лишь для того, чтобы вечно быть предметом понимания для знания, развивающего на нем свою собственную внутреннюю силу, и лишь с этим непрерывным развитием возникает время. – Этот предмет возникает единственно потому, что существует знание, – следовательно, внутри уже предполагающегося бытия знания; поэтому он есть предмет чистого восприятия и познаваем только эмпирически. Он есть, говорю я, единый, вечно остающийся одинаковым предмет, ибо знание должно вечно осуществлять задачу его понимания; в этом пребывающем объективном единстве он называется природой, а планомерно направленная на него эмпирия называется физикою. Знание развивается на нем в непрерывном ряде времени; планомерно направленная на заполнение этого ряда времени эмпирия называется историей. Ее предмет есть постоянно остающееся непонятным и совершающееся на непонятном предмете развитие знания.

Итак: вневременное бытие и существование отнюдь не случайно; и ни философ, ни историк не в состоянии дать теорию его происхождения. Фактическое бытие во времени, как кажется нам, могло бы быть иным, т. е. оно случайно; но эта видимость происходит от того, что оно непонято, и философ, хотя и может в общем сказать, что единое непонятое (как и бесконечное его понимание) таково, каково он есть, именно потому, что процесс его понимания должен продолжаться вечно, но он отнюдь не может генетически вывести и определить непонятное из этого бесконечного понимания, ибо для этого он должен был бы объять бесконечность, что совершенно невозможно. Следовательно, здесь – предел для него, и, если он хочет что-нибудь знать в этой области, он должен обратиться к эмпирии. И так же мало в состоянии историк раскрыть генезис этого непонятого, как первичного начала времени. Его задача состоит в том, чтобы представить фактические производные определения эмпирического бытия. Поэтому он предполагает само это эмпирическое бытие и все его условия. Каковы эти условия, т. е. чтó предполагается в качестве необходимой предпосылки даже одной лишь возможности истории вообще и должно существовать до всех вещей, еще прежде, чем могла возникнуть история, – ответить на это – дело философа, создающего здесь твердую почву для историка. Выражаясь об этом предмете в совершенно популярной форме, – если человек был когда-либо создан, он не жил (во всяком случае, не жил сознательною жизнью) при своем создании и не мог наблюдать своего перехода из небытия в небытие и рассказать о нем, как о факте, потомству. Но мне, пожалуй, возразят, что это открыл человеку Творец. Я отвечу: в таком случае Творец уничтожил бы то, на чем основывается отдельное существование человека, именно, уничтожил бы непонятое, и тем самым уничтожил бы человека непосредственно после того, как создал его, а так как существование мира и человека неотделимо от бытия Бога, то этим Он уничтожил бы себя самого, что совершенно противно разуму.

Итак, ни философ, ни историк не могут ничего сказать о происхождении мира и человеческого рода; ибо вообще нет такого “происхождения”, а есть только единое вневременное и необходимое Бытие. Выяснить же условия фактического существования, лежащие вне пределов всякого фактического существования и всякой эмпирии, – это дело философа. Если же такого рода выяснение встретится историку в его источниках, он должен знать, что по содержанию своему это не история, а философема, выраженная в древней простой форме рассказа (в такой форме она называется мифом), и должен предоставить суждение о ней разуму, единственному судье в философских вопросах, не стараясь импонировать нам претендующим на уважение словом “ факт ”. Фактом (очень часто плодотворным и поучительным фактом) является здесь только наличность такого мифа.

После этого исправления границ я перехожу, прежде всего, к определению в общей форме условий эмпирического существования, т. е. необходимых предпосылок возможности всякой истории. – Знание необходимо раскалывается в самосознании на сознание многообразных индивидуумов и личностей; это раскалывание строго выводится в высшей философии. Итак, раз существует знание (а знание существует, раз существует Бог, ибо оно есть само Его существование), то существует человечество, и именно как человеческий род, состоящий из многих особей, одаренных языком (ибо язык есть условие общественного сосуществования людей). Поэтому пусть история не задается объяснением возникновения человеческого рода вообще или возникновения его общественной жизни и языка. – Далее, одно из внутренних определений человечества состоит в том, что оно свободно творит из себя в этой своей первой земной жизни отпечаток разума. Но из ничего не возникает ничего, и безразумность никогда не в состоянии превратиться в разум; поэтому человеческий род в своих древнейших поколениях должен был без всякого усилия или свободы быть совершенно разумным, по крайней мере, в одном пункте своего существования. По крайней мере, в одном пункте последнего, говорю я; ибо истинная цель его существования – все же не разумное бытие, а разумное становление чрез свободу, и первое есть лишь средство и необходимое условие последнего. Таким образом, мы не имеем права идти дальше того вывода, что где-то должно было существовать состояние абсолютной разумности. Этот вывод вынуждает нас предположить существование первоначального нормального народа, который сам по себе, без всякой науки или искусства, находился в состоянии совершенной разумной культуры. Вместе с тем ничто не мешает принять, что в тот же период времени жили рассеянные по всей земле пугливые земнорожденные дикари, лишенные всякого развития, кроме того, какое необходимо было для поддержания их чувственного существования; ибо цель человеческого существования – только в возвышении до разумности, а это могло с успехом быть осуществлено нормальным народом на этих земнорожденных дикарях.

Вследствие этого пусть история не задается выяснением возникновения культуры вообще или заселения различных поясов земли! – В трудолюбивых гипотезах, нагроможденных, особенно о последнем предмете, во всех описаниях путешествий, на наш взгляд потеряны энергия и труд. Но как история, так и пресловутая полуфилософия всего более должны избегать совершенно неразумной и всегда безрезультатной затраты труда на попытки выводить разум из неразумия, постепенно уменьшая степень неразумия, и, получив в свое распоряжение достаточное число тысячелетий, от орангутанга производить в конце концов Лейбница и Канта.

Историческое повествование останавливается только на новом, вызвавшем чье-нибудь удивление, отличающемся от прошлого и будущего. Поэтому у нормального народа не существовало исторического повествования и такового не имеется о нормальном народе. Каждый день протекал у этого народа под руководством инстинкта так же точно, как и все другие, и одна индивидуальная жизнь не отличалась от другой. Все складывалось само по себе в порядок и нравы; и здесь невозможно было существование науки или искусства, а возможна была лишь религия, одна скрашивавшая дни этого народа и дававшая однообразному связь с вечным. Так же мало могло существовать историческое повествование у земнорожденных дикарей; ибо и у них все дни похожи были один на другой, отличаясь лишь тем, что сегодня они находили свою пищу в изобилии, а завтра возвращались с пустыми руками, падая в первом случае от пресыщения, а во втором от изнеможения, чтобы снова проснуться для этого бесцельного круговорота.

Пока вещи оставались в этом положении, и абсолютная, сама себя считавшая не за культуру, а за природу, культура оставалось обособленною от абсолютной некультурности, невозможно было, во-первых, возникновение истории и, во-вторых, что более важно, не достигалась цель существования человеческого рода. Поэтому необходимо было, чтобы нормальный народ изгнан был каким-нибудь событием из своего местопребывания, в которое он потерял бы доступ, и рассеян был по странам некультурности. Лишь после этого мог начаться процесс свободного развития человеческого рода, и вместе с ним сопровождающая его, отмечающая новое и неожиданное история; ибо теперь лишь рассеянные потомки нормального народа с удивлением узнали, что не все непременно таково, как у них, но, как оказывается, может быть и иным; и еще больше удивительных вещей пришлось отмечать дикарям после того, как они приобрели способность рассуждения. Лишь в этом столкновении культуры и дикости развились зачатки всех идей – кроме религии, которая так же стара, как мир, и неотделима от его существования – и всех наук, как сил и средств к тому, чтобы вести дикость к культуре.

Все только что упомянутое предполагается уже одним существованием истории, так что последняя не может претендовать еще на право суждения о часе собственного рождения. Заключения от фактического состояния, с которого она начинает свое существование, к предшествовавшему состоянию и особенно заключения, выводимые из фактически существующих и постольку становящихся фактами мифов, следует только приветствовать (особенно в тех случаях, когда они производятся согласно с логикой); но только следует помнить, что это– заключения, а вовсе не история, и, если мы захотим поближе исследовать форму заключения, пусть нас не отпугивают устрашающим словом “ факт ”. Это – первое замечание, какое мы здесь сделаем мимоходом, а второе таково: для всякого, кто обладает общим знанием целого истории (а такое знание вообще встречается реже знания отдельных курьезов) и кто особенно усвоил себе в ней всеобщее и всегда неизменное, должен был здесь пролиться свет на важнейшие проблемы истории, как то:

как возможны столь различные по цвету и телесному строению расы человеческого рода?

Почему во все времена и по сей день культура распространялась только через иноземных пришельцев, являвшихся к более или менее диким туземцам?

Откуда произошло неравенство между людьми, встречаемое нами везде, где начинается история? И т. п.

Все упомянутые явления, говорю я, необходимо должны были существовать, если должен был существовать человеческий род; но существование последнего было безусловно необходимо, следовательно, необходимо было и существование всех этих явлений; – здесь предел философии. Но все эти явления должны были существовать не только вообще, а и более определенным образом; для примера вернемся к установленному выше положению: нормальный народ не только существовал вообще, но существовал в известном месте земли (хотя мог бы, как кажется нам, жить и в других местах), имел язык, конечно, подчиненный основным правилам всякого языка, но, кроме этого, еще имевший в себе элементы, которые, как нам кажется, могли бы быть и другими и поэтому произвольны. Здесь кончается компетенция философии, так как исчерпано понятное и начинается область непонятного в жизни определенного момента; следовательно, здесь начинается эмпирия, в данном случае называемая “историей”; более подробные ее определения, выведенные только в общих и существенных своих чертах, могут в этом своем особенном качестве быть выставлены лишь как факты, без всякого генетического объяснения, и то – лишь в том случае, если они не остаются неизбежно скрытыми для истории по основаниям иного рода.

Из сказанного во всяком случае вытекает следующее: история есть чистая эмпирия, она должна давать только факты, и все ее доказательства могут быть построены только фактически. Восходить от доказываемого факта к первобытной истории или аргументировать о том, чтó могло бы быть, а затем утверждать, что оно действительно так было,– значит, неправильно выходить за пределы истории и создавать априорную историю, совершенно подобную той априорной “физике”, которою задается упомянутая в предыдущей лекции философия природы.

Форма фактического доказательства такова: прежде всего, в наличности имеется сохранившийся до наших дней факт, видимый для наших глаз, слышимый для наших ушей и осязаемый для наших рук. Этот факт понятен не иначе, как при предположении другого, предшествующего ему во времени факта, который не может уже более быть нами воспринятым. Следовательно, когда-то был воспринимаем и этот предшествующий факт. Это правило – считать доказанным существование фактов прошлого лишь в той мере, в какой это безусловно необходимо для понимания еще существующего в данный момент факта – должно быть строго соблюдаемо; только рассудку, но отнюдь не фантазии, можно предоставлять роль в историческом доказательстве. Да и к чему нам определять и выводить факты прошлого подробнее, чем это необходимо для объяснения при их помощи современности? Во всякой науке, а особенно в истории, гораздо важнее точно знать, чего именно мы не знаем, чем заполнять пробелы догадками и вымыслами. Я читаю, например, сочинение, приписывающее себе происхождение от Цицерона и до сего времени действительно признававшееся по общему мнению за его произведение; это – факт настоящего времени. Факт прошлого, который необходимо косвенным образом вывести отсюда, таков: действительно ли это сочинение написано Цицероном, именно известным из прочих данных истории и точно определенным Цицероном? Я обращаюсь к заполняющему весь промежуток времени между Цицероном и мною ряду свидетелей; но я знаю, что здесь возможны заблуждение и обман, и само по себе это внешнее доказательство подлинности сочинения не есть решающее. Я обращаюсь поэтому к внутренним признакам: имеем ли мы здесь язык и индивидуальный образ мышления человека, жившего в такое-то время, в таком-то общественном положении и в таких-то условиях? Если бы я пришел к утвердительному ответу на этот вопрос, доказательство было бы закончено; немыслимо, чтобы данное сочинение могло существовать в том виде, как оно существует, если бы его не написал Цицерон; именно он единственный человек, который мог так написать его; следовательно, он написал его.

Другой случай. Я читаю первые главы так называемой “первой книги” Моисея и, предположим, действительно понимаю их. Моисей ли составил их или же (так как приписывать это Моисею невозможно по внутренним основаниям) он только записал их по устным преданиям и ввел в свое собрание; или же это сделано было Ездрой или даже кем-нибудь другим еще позднее, – все это не представляет здесь для меня никакого значения; в данном случае меня не интересует даже и то, существовали ли когда-нибудь Моисей или Ездра; для меня неважно знать и то, каким образом сохранились данные главы, – по счастью, они дошли до нас, и этого достаточно. Из их содержания я усматриваю, что здесь дан миф о нормальном народе, противополагаемом другому народу, созданному из персти земной, о религии нормального народа, о его рассеянии и возникновении культа Иеговы, среди народа которого вновь предстоит явиться первичной религии нормального народа, долженствующей распространиться отсюда по всему миру. Из этого содержания мифа я заключаю, что последний должен быть древнее всякой истории, ибо с самого начала истории до Иисуса не было ни одного человека, который был бы способен хотя бы понять этот миф (не говоря уже о том, чтобы выдумать его), и, помимо этого, он встречается у всех народов в качестве мифического начала их истории, только в более баснословном и чувственном извращении. Существование этого мифа ранее всякой другой истории есть первый факт истории и подлинное ее начало, именно поэтому необъяснимое каким-нибудь более ранним фактом; содержание этого мифа есть не история, а философема, обязательная для всякого лишь настолько, насколько она подтверждается его собственным философствованием.

Для того чтобы, сказали мы ранее, достигнута была истинная цель существования человеческого рода, нормальный народ должен был быть рассеян по странам дикости и некультурности; и лишь теперь открылись новые и замечательные вещи, которые стали привлекать внимание людей и возбуждать работу их памяти, – лишь теперь могла начаться история в собственном смысле, задача коей не может превышать чисто эмпирического фактического усвоения постепенного проникновения и распространения культуры в новом, происшедшем от смешения первоначальной культуры с первоначальною некультурностью, подлинном историческом человеческом роде. Для добывания чистых фактов здесь прежде всего служит историческое искусство, главное правило которого мы установили выше: ясно и полно усвоить фактическое состояние современности, в особенности насколько оно может навести на более ранние факты, и точно и определенно мыслить, при условии каких предыдущих фактов только и может быть мыслимо это состояние. При этом особенно необходимо совершенно отрешиться от призрачного понятия “вероятности”, возникшего в бессильной философии, отсюда переселившегося во все науки и особенно прочно обосновавшегося в истории. Вероятное, именно потому, что оно только вероятно, не истинно; а можем ли мы уделять место в пределах науки неистинному? С строгой точки зрения вероятное есть нечто, что было бы истинным, если бы еще можно было иметь налицо такие-то и такие-то, теперь недостающие, основания, свидетельства и факты. Если мы предвидим, как можно будет восполнить эти недостающие основания (путем ли нахождения потерянных документов или посредством обретения зарытых книг), то мы можем записать эти вероятности для того, чтобы не пропала содержащаяся в них мысль, но при этом необходимо дополнить их отметкой вероятность и запомнить, что именно недостает им для того, чтобы стать истинными; и отнюдь нельзя заполнять пропасть между вероятностью и истиною своею пылкою верой и своим желанием, чтобы была доказана какая-нибудь гипотеза, которую нам, как историкам, вздумалось выставить a priori.

История этого постепенного проникновения человеческого рода культурой, как история в собственном смысле, опять-таки имеет две теснейшим образом связанные составные части: априорную и апостериорную. Первая есть установленный в первой лекции в своих самых общих основных чертах мировой план, ведущий человечество через пять определенных там же эпох. Без всякой исторической эрудиции мыслитель может знать, что эти эпохи должны следовать одна за другою в описанном порядке, и действительно в состоянии дать общую характеристику даже тех эпох, которые еще фактически не наступили в истории. Но это развитие человеческого рода происходит не вообще, как изображает его философ, обозревающий его как бы с высоты птичьего полета, но постепенно, нарушаемое посторонними силами, в известные времена, в известных местах, при известных особых условиях. Вся эта особая обстановка отнюдь не вытекает из понятия мирового плана; она представляет непонятое в нем (и так как этот план – единственное понятие, которое могло бы ее объяснить) вообще непонятое; здесь начинается чистая эмпирия истории, ее апостериорная часть – история в собственном смысле.

Философ, который занимается историей в качестве философа, руководится при этом априорною нитью мирового плана, ясного для него без всякой истории; и историей он пользуется отнюдь не для того, чтобы что-нибудь доказать посредством последней (ибо его положения доказаны уже до всякой истории и независимо от нее), а только для того, чтобы пояснить и показать в живой жизни то, что ясно и без истории. Поэтому из всего быстротекущего времени он выделяет лишь те моменты, в которые человечество действительно приближает себя к своей цели, и ссылается только на эти моменты, оставляя в стороне все остальное, и, не задаваясь историческим исследованием того, что для человечества необходимо было идти таким путем, но, уже ранее доказав это философски, теперь лишь разъясняет, при каких условиях это происходит в истории. Совершенно иначе, конечно, поступает и должен поступать собиратель голых фактов (его работа вовсе не кажется нам ничтожною вследствие этой своей противоположности философии; если только она совершается правильно, мы признаем ее в высшей степени почтенною). У такого собирателя нет никаких точек опоры, никакой руководящей нити, кроме внешней последовательности годов и столетий, без всякого отношения к их содержанию; и он должен перечислять все, что только можно исторически выискать в каком-нибудь данном промежутке времени. Он – анналист. Упустив какой-нибудь единичный факт, он погрешил против правил своего искусства и должен мириться с упреком в незнании или поверхностности. Но в каждой из последовательных эпох, определяющихся для него только своею последовательностью, а вовсе не своим внутренним смыслом, сосуществует и скрещивается – как может объяснить ему только философ или сам он, когда он является таковым – разнообразнейшее содержание: переживания первобытной дикости, переживания первоначальной, еще не начавшей распространяться культуры, переживания или предчувствия всех четырех ступеней цивилизации и, наконец, сама действительно развивающаяся и поступательно движущаяся цивилизация. Чисто эмпирический историк должен верно воспринять и воспроизвести рядом один с другим все эти составные элементы, как они лежат перед ним; философ же, пользующийся историей в тех целях, какими задаемся здесь мы, имеет дело только с последним из этих элементов, цивилизацией в ее живом поступательном движении и оставляет в стороне все остальное; эмпирический историк, который стал бы оценивать его приемы по правилам своего собственного искусства и заключил бы, что философ не знает того, о чем не говорит, впал бы в ошибку, ибо от философа более, нежели от кого-либо другого, следует требовать, чтобы он не выкладывал при всяком удобном случае всего, что знает, но говорил лишь о том, что относится к данному предмету. Чтобы окончательно выяснить истинное отношение, скажу, что философ пользуется историей, лишь поскольку она служит его цели, и игнорирует все прочее, что не служит последней; и я откровенно заявляю, что в дальнейших исследованиях именно так буду пользоваться историей. Этот прием, применение которого в чисто эмпирической науке заслуживает только осуждения, так как уничтожает самую сущность последней, не должен быть порицаем у философа, если и поскольку последний уже до истории и независимо от нее доказал ту цель, которой он ее подчиняет. Философ заслуживал бы порицания лишь в том случае, если бы он утверждал существование чего-нибудь, что никогда не существовало на самом деле (этого он не делает, ибо опирается на результаты исторической науки, у которой заимствует только самые общие выводы, и было бы несчастьем для самой этой науки, если бы даже такие ее выводы не были несомненны); в тех же случаях, когда он умалчивает о некоторых событиях, он отнюдь не заслуживает упреков. Его цель – понять внутренний смысл и значение мировых событий, и в отношении к ним он напоминает лишь о самом факте их существования; решение же вопроса о том, каким образом они существовали (а этот образ их существования, несомненно, обусловливал собою еще многообразное иное существование), он предоставляет эмпирическому историку. И если, несмотря на менее подробное знание условий, он, быть может, гораздо лучше понимает и истолковывает какой-нибудь факт в его связи с общим мировым планом, чем тот, кто обладает много более подробным знанием отдельных обстоятельств, отнюдь не следует претендовать на него за это, ибо именно для этого он и есть философ. Резюмирую все рассуждение: мы и наш род руководимы необходимостью, но отнюдь не слепою, а совершенно ясною прозрачною для себя внутреннею необходимостью божественного бытия; и лишь подчинившись этому благодатному водительству, мы обретаем истинную свободу и проникаем к бытию; ибо вне его – только нищета и обман. Все существует (так, как оно существует) не потому, что Бог произвольно хочет именно такого существования, но потому, что иначе, чем так, Он не может проявляться. Познать это, в смирении примириться с этим и быть блаженным в сознании этой нашей тождественности с божественною силой – доступно всем людям; осмыслить в ясном понятии всеобщее, абсолютное и вечно неизменное в этом руководительстве – задача философа; фактически изобразить всегда меняющуюся и изменчивую сферу, в которой происходит это неуклонное развитие, – задача историка, об открытиях которого философ упоминает лишь мимоходом.

Само собою разумеется, что то применение, которое мы отчасти уже сделали здесь из истории, а отчасти еще намерены сделать, не может быть иным и не может быть принимаемо за что-нибудь иное, чем ясно и определенно, надеюсь, характеризованное нами сегодня философское пользование ею. В частности, согласно сделанному нами сегодня заявлению, мы должны прежде всего изложить, каким образом среди людей постепенно осуществлялось сообразное с разумом понятие государства, и на какой ступени развития абсолютного государства находится наша эпоха. Чтобы вполне добросовестно ограничиваться областью нашей науки и со своей стороны не возбуждать старого спора между философией и историей, мы будем придавать даже тому, что установим таким путем, значение не доказанных исторических данных, а только гипотез и определенных вопросов, задаваемых истории; пусть затем историк исследует область фактов и решает, подтверждается ли гипотеза последними. И если наш взгляд хотя бы только нов и интересен, он может побудить к исследованиям, которые приведут, если и не к тому, на что мы надеялись, то, все же, к чему-нибудь новому и интересному, и в результате окажется, что мы не совсем бесплодно потратили свой труд. Ограничиваясь этим скромным желанием, мы, надеюсь, не лишены будем и сочувствия историка.